Терпко-сладкое

Юнги явственно ощущает, как в воздухе горят и вытесняют друг друга самые разные запахи: вот где-то струится чей-то ванильный, плавно смешиваясь с крепким кофейным; вот в углу комнаты пестреет арбузный, чей обладатель краснеет и смущается под взглядом альфы; где-то одиноко гуляет пронзительный бензиновый. Так много запахов, а Юнги воротит от каждого из них. Он прижимает Хосока к себе, рьяно дышит ему в шею и все пытается отыскать в этой какофонии запахов тот самый, отдающий на языке карамелью. Когда омега отрывается от него, у него в глазах чуть блестит, а на губах растекается такая радостная улыбка, что сердце Юнги вмиг сжимается до критических размеров: меньшее, что ему хочется в этот момент — это пугать омегу. Но тот смотрит с секунду, с совершенно чудной улыбкой на губах, а потом и та начинает стремительно таять, оставляя после себя что-то стеклянное и неживое. И когда Мин видит, как едва переставшие трястись кулачки сжимаются с новой силой, он понимает, что прямо сейчас внутри одного маленького и хрупкого Хосока бушует большой и нехилый ураган. А Юнги должен — нет, обязан — утихомирить его. — Юнги, я не чувствую твоего запаха, — его сердце ухает куда-то глубоко и безвозвратно вниз, когда Чон поднимает взгляд, а там сильные волны, шумные удары воды о причал и полнейший хаос. Альфа хмурится, не зная, как признаться Хосоку, что и он не чувствует запаха жвачки, когда на спину падает увесистая рука Тэхена. — Ну, можно поздравлять молодоженов? — возникает он между ними с широкой улыбкой. А потом, заметив мрачное выражение на лицах «молодоженов», страдальчески тянет: — Вы тридцать секунд назад поцеловались. Не говорите, что уже успели посраться. — Тэхен… — начинает было Юнги грозным тоном, как осекается и поворачивается к другу. — Ты чувствуешь наши запахи? Тот молчит пару секунд, думая о том, что миновские мозги не выдержали давления на сердце и расплавились, а потом, прислушавшись к запахам, удивленно качает головой. — Пропали. Ни твой, ни Хосока не чувствую. Ох, прям дышать стало легче без постоянного запаха бухла. Я уж было подумал, что протрезвел, — и Мин в любой другой день не преминул бы бурно среагировать на подкол Кима, но не сейчас, когда на лице омеги мелькает тень волнения. — Получается, никто не может чувствовать наших запахов? — Хосок нервно смеется, а у самого руки трясутся, как после изнурительной тренировки. — Получается, что так, — рассеянно бормочет Юнги, готовый согласиться на любую позитивную хрень, способную хоть как-то успокоить и без того расшатанные нервы омеги. — А может, это наркотики? — выдает умную мысль Тэхен, и Чонгук, что появляется сзади своего парня, тут же повисает на его плечах и бодро интересуется: — Ну, как настроение: шпили-вили или все плохо? — Не спрашивай: у них пропали запахи, — сообщает Тэхен новость таким прискорбным голосом, что у Хосока на душе становится совсем уж паршиво, а у Чонгука на лице возникает немедленный ужас вперемешку с глубоким сожалением. — Как же вы будете ебаться? — охает он, а потом кусает губы, потому что у Юнги взгляд сразу становится таким, словно он готов разбрасываться смертоносным ядом. Добавляет извиняющимся тоном: — Нет, ну, я знаю, что тебе вряд ли захочется сейчас ебаться, ой, блять, заниматься сексом… — Чонгук, заткнись уже, — у Мина голос варьирует между злым рыком и агрессивным шепотом. Тэхен тянет своего парня за руку к столику с бухлом — «голубки сами разберутся» — и Юнги остается один на один с поникшим во всех отношениях Хосоком. Он смотрит на него, вновь топчет эти тупые, приторно-розовые цветочки, что перекрывают доступ к кислороду, и тянется к омеге. Стискивает его в крепких объятиях, теряясь не в запахе, но в дрожащих выдохах, что щекочут шею. — Когда наши запахи вернутся? — сипит Чон, утыкаясь прямо ему в грудь и по привычке ожидая, когда горько-терпкое обуяет его, проникая глубоко в легкие. Ничего не происходит, отчего он лишь тревожно вздыхает. Это так странно — прижиматься к Юнги, не боясь больше того, что тот оттолкнет его, и вместе с тем, без крепкого запаха алкоголя, ощущать почву под ногами очень рыхлой. Черт возьми, так же до алкоголизма недалеко… — Наверное, к завтрашнему дню, — беспокойно бормочет альфа, играясь с запутанными волосами, а потом вдруг отодвигает Чона от себя, смотрит серьезно тому в лицо и говорит без каких-либо заминок в голосе: — К черту эти запахи, Хосок-а, — и уже чуть тише, почти шепотом, но все так же уверенно, — ты мне и без них нравишься. Очень. Очень. И сердце Чон Хосока опасливо набухает, грозится вот-вот расплавиться, растекаясь в большую липкую лужицу, но делает плавную остановку аккурат на том моменте, когда на губах Мина возникает широкая, чарующая улыбка, и Юнги, с очень большими и надежными плечами, вдруг нависает над Хосоком. И когда альфа глотает его разморенный стон, то сердце продолжает свое хоть и шаткое, но биение. Потому что, ну, правда, нахер все эти запахи, когда есть Чон с покрасневшим кончиком носа, когда у него ресницы блестят, а под ребрами стучит очень громко и звучно, что чувствуется так сильно, когда Мин по-хозяйски прижимает омегу к себе и целует крепко-крепко. У Хосока улыбка совершенно глупая, когда Юнги отрывается от его губ, щекочет их своим теплым дыханием, а потом чмокает в уголок. — Да, хорошо, — соглашается он с альфой, скользя взглядом по носу, мягким губам и вновь возвращаясь к глазам. Теплым, совершенно открытым в своих чувствах глазам, где Хосок тотчас, без каких-либо дурацких брыканий, утопает.

***

Юнги кажется, что у него в глазах пляшут прожекторы в форме тупых сердечек. Он не слышит Хосока от слова совсем, когда тот, устроившись возле него на диванчике, воодушевленно рассказывает о чем-то. — …и, ты понимаешь, они начали оскорблять неоновые цвета — видите ли, их не существует в природе, и поэтому ими нельзя интерпретировать чувства. Он придвигается ближе, активно и почти яро жестикулируя, и Мин часто поддакивает, сосредоточенно следя за движением губ. Вот те поднимаются, когда Хосок возмущенно взмахивает руками «Что за блять, вообще? Как можно настолько обесценивать какой-либо цвет?», вот те сжимаются, когда омега зло, хмуро и до болей в сердечке очаровательно морщит нос, важно проговаривая: — Поэтому я люблю все цвета. Потому что они все красивые, правда, Юнги? — и Юнги готово кивает, бурчит отупевшим голосом «все красивые, Хосок-а» и тихо помирает на миниатюрной родинке на кончике губ. А Чон почти ложится на плечо Мина, складывает ноги по-турецки, отчего у альфы появляется новая красота в жизни под названием «славные коленки Чон Хосока» и продолжает: — Это так тупо: говорить, что одни цвета заслуживают признания, а другие — нет, только потому что каких-то не существует в природе. — Очень тупо, — соглашается Мин, ловя себя на мысли, что, если Хосок вдруг заявит, что их вселенная — это одна из тех игральных шариков, которыми пользуются инопланетяне в «Людях в Черном», Юнги и с этим согласится, и здесь обязательно добавит что-то от себя, боготворя сногсшибательный интеллект и сногсшибательные губы омеги. А тот вдруг замирает и неловко хихикает: — Я слишком много болтаю, да? — Нет, мне интересно, — готово качает Мин головой, ни разу не жалея о том, что сделал омеге комплимент по поводу самодельных браслетиков на запястье, и тот поначалу надулся от гордости, а потом уже от возмущения, когда начал рассказывать свой болезненный опыт, где отстаивал права всех цветов на свете — синтетических и натуральных — что и послужило причиной того, что сейчас у Хосока на запястьях красуются браслеты самых разных красок. — А у тебя есть любимый цвет? — спрашивает омега, отводя взгляд и заметно краснея, когда понимает, что вот уже около десяти минут защищает честь цветов. Юнги беззвучно вздыхает, хмурится и пытается вспомнить, когда это последний раз кто-то интересовался, какой у него любимый цвет. Припоминает, что это было пару месяцев назад, когда Тэхен привез экстази и любезно выбирал другу лучший вариант. Он переводит взгляд на Хосока и честно пытается сдержать улыбку, когда видит, что парень смущенно ковыряет заусеницы. — Я тоже люблю все цвета, — врет он, хоть и львиную долю своей жизни предпочитал синий и черный. Лицо омеги озаряется на этих словах, и его губы трогает широкая улыбка: — Хочешь, я и тебе сделаю таких браслетиков? Разноцветных? Хочет ли Юнги носить радужные украшения с вплетенными пластмассовыми цветочками, а поверх них надевать грубую черную кожанку? Просто мечтает об этом. — Буду очень рад. Хосок улыбается очень красиво и мямлит высоким голосом: — Я на этой же неделе заплету пару штук, а ты выберешь те, которые понравятся больше всего. — А можно я все оставлю? — интересуется Юнги, наклоняя голову и легко, без всяких задних мыслей целуя омегу в висок. И у Хосока сбивается не только ритм сердца, но и ровный строй мыслей. Он лыбится, лепечет тихое «конечно» и с треском пополам проваливает простую задачу — слушать альфу. Тот рассказывает о своей жизни — у него работа курьера в полставки, родители в Тэгу и несбывшаяся мечта стать баскетболистом — а Чон безбожно залипает на миновские пальцы, бездумно гуляющие по спинке дивана. А потом его рука очень уверенно ложится на обивку аккурат за спиной Хосока, скользит там пару секунд, просто взъерошивая волосы омеги, и останавливается на позвонках на затылке. Чон втягивает голову в плечи, а Юнги, забыв, о чем рассказывал, начинает увлеченно массировать шею омеги. — Напряженный, — парирует он на молчаливый взгляд омеги, а Хосок издает нервный смешок, не зная, как признаться, что именно и руки Мина делают его напряженным. Он упускает момент, когда это Юнги успевает опустить голову и уткнуться носом ему в висок. Он не совсем понимает, когда это дыхание альфы перестает щекотать ему щеки и теперь горячо опаляет губы. Он понимает, что потеет — сразу в руках, в спине и между ног — когда Мин, продолжая легко давить на костяшки на затылке, целует его. Целует сразу с языком, шумно и глубоко, вот так просто закрывая глаза, поднимая омегу за подбородок и жарко выдыхая тому в рот, упиваясь не сладким запахом жвачки, но губами, мягкими, податливыми и идеально скользящими по его губам. — Боже, перестань, — лепечет Хосок, опуская голову на плечо альфы и пытаясь утихомирить громкое дыхание. Мин на это лишь хрипло смеется и продолжает говорить как ни в чем не бывало. А потом, когда проходит десять минут и Чон понимает, что его щеки все еще горят, он идет в туалет, чтобы охладить заалевшее лицо. Юнги, не обращая ровно никакого внимания на отнекивания омеги, поднимается вслед за ним и остается ждать у лестницы, охраняя дверь от снующих туда-сюда незнакомых альф. Время летит в каком-то своём абсолютно невообразимом темпе, то ускоряясь и превращая часы, затопленные алкоголем, в секунды, то замедляясь и позволяя двоим парням, что, кажется, только сейчас по-настоящему познакомились, разделить эту ночь на двоих. Они говорят обо всем на свете, или, быть точнее, Хосок валит на голову Юнги кучу не слишком грузной информации, начиная от первой драки, произошедшей в спальной комнате детского садика — «этот альфа порвал моего любимого мишку» — и заканчивая длинным перечнем любимой музыки (к каждой песне прилагается обязательная и блестящая подтанцовка в исполнении невероятного Чон Хосока). А Юнги слушает, восхищается и только и думать может о том, что Хосок скоро начнет злиться. Он осознает это с впивающимися в сердце иголками, когда ему приходится в третий раз попросить омегу повторить то, что он только что сказал. — Хосок, извини, я не расслышал… — Юнги, где ты витаешь? — смеется Чон, а потом Мин вновь и опять пропадает где-то на этих очаровательных ямочках, отчего он незамедлительно и с толикой безмозглой влюбленности ляпает: — У тебя на губах. Хосок запинается и очень сильно пытается подавить ворчливую улыбку. — Пойдем на улицу, — предлагает он после того, как цвет кожи выравнивается с румяного на привычный. На крыльце Юнги садится на ступеньки, и когда Хосок, сев рядом, делает большие глаза, не сдерживается и легко смеется: — Что, холодно? — Немного, — бормочет тот, пряча руки под ляжками. Мин смотрит на вмиг озябшего омегу, чувствуя, как все внутренности щиплет от накатывающих розовых волн, и бездумно говорит: — Сядь ко мне на колени. Простудишься же так. — Еще чего, — фыркает и стучит зубами Хосок, заправляя выбившуюся прядь за ухо. Смеется неуверенно: — У тебя, что, обогреватель в коленях? Юнги не настаивает и давит в груди теплый смешок, когда омега пытается незаметно прижаться к нему. А Чон начинает теряться, когда пропадают весь шум и гам, когда остаются только холодные ступеньки и очень внимательный взгляд Мин Юнги. Он запинается, замирает и повторяет по много раз одно и то же, а к концу некоторых предложений, к собственному страшному негодованию, начинает заикаться. Потому что Юнги садится слишком уж близко, берет его руки в свои, играется с пальцами и трет их, чтобы те разогрелись. — И, в общем, я тогда занял второе место… — аккуратный чмок приходится по костяшке на запястье. Чон молчит пару секунд, усердно пытаясь исправить внутреннее замыкание, а потом принимается без разбору тараторить: — У меня все было на месте: и хореография, и костюм, и концепция, но Минхо подкупил судей, я уверен!.. — он еще хочет побраниться, сетуя на несправедливость мира, но вместо этого беззвучно охает и замирает. «Бля», звучит у него в голове тонюсеньким и матерным писком. Потому что альфа подносит его пальцы к губам, опаляет их горячим дыханием и не отнимает кроткого взгляда от Хосока, словно желает, чтобы тот продолжил свой пылкий монолог. А сам перебирает пальцы, мягко массирует их и — «о божечки» — зацеловывает каждую костяшку. И потом прижимает к невозможно мягким губам и тепло дышит на них. — Стало теплее? — интересуется он, не выпуская дрожащих пальцев. «Жарко стало, блять, Юнги». — Ага, — отвечает Хосок охрипшим голосом и тут же сглатывает, когда понимает, что уже около минуты с открытым ртом пялится на альфу, из-за чего в горле нещадно пересохло. Юнги выпускает тихий смешок, чмокает в последний раз в подушечки пальцев и выпускает несчастную руку. Чон тут же прижимает ее к груди, точно перепуганная мать после разлуки с грудным ребенком, и сидит так пару секунд, зашуганный собственной реакцией тела, которое долгое время мерзло и дрожало, а потом словно окунулось в огненную лаву целиком и полностью, да так, что пиши пропало. — Ты не устал? Хочешь домой? — скромно любопытствует Юнги, словно не он последние пять минут ловил кинк на изящные пальцы омеги. — Ой, я… — Хосок абсолютно потерялся где-то в пространстве. Он не знает, что ответить альфе, потому что у него в голове сейчас пищат миллионы и миллионы одичавших от восторга жучков. Он хмурится, словно бы обдумывая над ответом, на самом же деле пытаясь выстроить адекватное предложение, и таки вымучивает из себя: — Да, наверное, пора бы уже домой. — Окей, забери свои вещи и поедем, — встает альфа, выуживая из кармана пачку сигарет. Хосок, зайдя обратно в дом, суетливо собирает свои вещи и, проверив телефон, обнаруживает там с десяток звонков и сообщений от Сокджина. Последние две гласят: «Я уже в пути, еду пристреливать Юнги». «Намджун сказал, что, если доказать, что убийство было в целях самообороны, нас не будут сажать!». — Джин, все в порядке! — орет Хосок, забившись в относительно тихом уголке. — Надо было нахер послать это свидание и поехать с тобой, — начинает верещать друг, едва взяв телефон. — Что случилось? Почему ты не отвечал, Хосок? Намджун с утра говорил не вмешиваться, но, блять, я и его сейчас побью, если он не прибавит скорость!.. — Чон даже сквозь громкую музыку слышит звуки ошалелых ударов, которыми Сокджин атакует своего парня. — Джин, мы помирились с Юнги, — сипит он, надеясь, что Джуну удастся вылезти живым из-под рук друга. — Помирились? Как помирились? — встрепенувшись, интересуется Сокджин. — Там долго рассказывать… — он хмурится и, пораскинув мозгами, приходит к заключению, что употребление наркотиков, дальнейшее опьянение, хуевый план Джихуна, а потом головокружительный поцелуй — все это вместе претендует на более чем уверенное «долго рассказывать». Потому добавляет спокойным тоном, чтобы Джин не волновался: — Сейчас я с Юнги, и я в полном порядке. Ему нравится, как красиво звучит это предложение. Он слабо улыбается, вновь и вновь сопоставляя фразу «с Юнги» и «в полном порядке», и вслушивается в недовольное жужжание на том конце телефона. — Нет, я еду, господи, Джун, если на этой вечеринке опять произошел какой-то пиздец, то, клянусь, я твою дипломатичную задницу… Чон жмурится, слыша жалостное «но, дорогой, они сами должны разобраться…», и восклицает: — Со мной все в порядке! Джин, ты меня слышишь? Не надо за мной приезжать, мы все равно уезжаем… — Кто это мы? — кричит друг как потерпевший, параллельно продолжая низводить психику Намджуна до атомов — «Видишь, этот упырь уже охмурил его! Сейчас у них опять будет марафон дрочки друг на друга!» — и обращается уже к Хосоку: — Куда вы едете?! — Успокойся, Джин, я бы не стал говорить, что все в порядке, если бы так не было, — устало тянет омега, перебирая бисеринки на браслете. — Мы просто поедем домой и дальше… по комнатам. Мне, если честно, сейчас не до этого. На том конце телефона повисает молчание, а потом Хосок слышит приглушенное «остановись», после которого звучит шум заглушаемого мотора. — Я не верю Юнги, — чеканит Сокджин после непродолжительной паузы. Чон трет глаза и тихо бормочет: — Я понимаю, почему ты так думаешь, но вот я ему верю, окей? Доверяю, правильнее сказать. — Да брось, Хосок, вы знакомы всего ничего, — фыркает друг, на что Хосок слабо смеется: — Скажи, а столько всего успело произойти. Они оба замолкают, погружаясь в какую-то беспокойную тишину, а затем Чон нащупывает за пазухой пыльную футболку, которую только что взял из комнаты, и криво улыбается. — Джин, не мучай Намджуна. Продолжайте свое свидание. Я рядом с Юнги в порядке. Он, не то что другим, он теперь и себе не позволит ничего лишнего. Джин еще долго мутузит Хосока со своими заунывными советами — «если почувствуешь, что он начинает распускать руки, просто въеби ему между ног, это будет моментальным нокаутом» — и Чон на все мычит, угукает и временами дергает волосы на голове, стараясь не думать о том, что сейчас полуизбитый Намджун слышит все, что говорит его парень. — Все в порядке? — встревоженно спрашивает Юнги, когда омега наконец выходит из дома. Хосок замечает у альфы между пальцев уже догорающую сигарету и говорит извиняющимся тоном: — В полном. Извини, что заставил ждать, я с Джином говорил. — Не проблема, — отвечает Мин, почесывая подбородок и смотря куда-то в сторону дороги. — Что не так? — тут же напрягается Хосок. Альфа медлит с ответом, а потом неуверенно говорит: — Я вызвал такси. — Ты не будешь везти меня домой? — удивляется Чон, крепко сжимая помятую одежду за пазухой. Юнги все еще не смотрит на него. — Ты был испуган, когда мы ехали прошлый раз, и… — И? — допытывается омега, подходя ближе. — И ты разве захочешь сейчас вот так ехать вместе с каким-либо альфой? Тебе придется крепко держаться за меня, возможно, даже обнимать… — его голос звучит так хмуро и так удрученно и совсем не вяжется с легким смехом, которым одаривает его вплотную подошедший Хосок. — Какие глупости, Юнги, — улыбается он, заглядывая в угрюмые глаза альфы. — С тобой я хочу поехать, крепко держаться и даже обнять. …Едет Мин очень осторожно, постоянно поворачивая голову и интересуясь у продрогшего омеги «не слишком быстро?», «тебя не мутит?» и «тебе не холодно?». А Хосок хихикает, прижимается к теплой широкой спине и, как и обещал, обнимает. Самозабвенно скользит ладонями по сильным мышцам на животе и рвано выдыхает, когда временами его руки перехватывают и нежно прижимают к губам. — Юнги, мы можем остановиться где-то и перекусить? Я проголодался, а в комнате ничего нет, — жалостливо проговаривает он, робко прижимаясь к миновому затылку и даже не подозревая о том, что прямо сейчас сердце одного альфы готово капитулировать, пока его владелец планирует захватить все шашлычные в округе. — Да, конечно, — озадаченно бурчит Юнги, лихорадочно обдумывая, в какой ресторан повести омегу, чем там расплатиться и где можно найти вторую и третью подработку, чтобы больше никогда в жизни Хосоку ни в чем не отказывать. — Я знаю хорошее кафе неподалеку. Оно не совсем презентабельное, но, вроде, неплохое… — он замолкает и сердито прикусывает губу: даже места нормального для свиданий не знает. — А, хорошо, — отвечает омега, а Мин оборачивается, услышав в голосе Чона едва уловимые нотки разочарования. — Что не так? — Просто… — омега дует губами в совершенно очаровательной мине, а затем, поколебавшись, выпаливает: — Здесь совсем рядом есть одна очень крутая забегаловка, там дают самые лучшие бургеры. Не хочешь заглянуть туда? — и не то, чтобы Юнги был не уверен в своих чувствах, но в ту секунду, поворачиваясь обратно к рулю и даже не пытаясь заглушить широкой улыбки, светящей прямо в угрюмые лица водителей, он вновь убеждается, что Хосок больно близок к совершенству. «…Боже, он и вправду идеальный», думает Юнги, когда омега пытается заглотить несоразмерно большой для его рта кусок бургера. Он набивает щеки до отказа, напоминая со стороны довольную белку, и пытается пережевать всю пищу, не разнимая при этом губ, чтобы хоть как-то сохранить то, что зовется элегантностью — он вспоминает про существование этого термина как раз в тот момент, когда на его джинсы капает капля соуса. Тянется затем за порцией картошек-фри и, макнув их в кетчуп, бросает в рот сразу пять штук. И только потом переводит помутневший от аппетита взгляд на притихшего альфу. — Ой, черт, я прям как свинья, — мычит он с полными щеками и пытается вытереть крошки с уголка рта. Юнги становится физически сложно справляться с разрушительным желанием потискать эти самые щечки, отчего он бессвязно бормочет: — Чепуха какая, ешь хорошо. Хочешь, я еще чего-то возьму? — Нет-нет, в меня больше не влезет, — натужно смеется Хосок, вытирая салфеткой измазанные в соусе пальцы, хоть и сознание возмущенно требует облизать их. Он глубоко вздыхает, чувствуя, как желудок теперь приятно бурчит после насыщенного приема еды, и кусает язык, чтобы по-дурацкому широко не улыбнуться, когда Юнги подзывает официанта и говорит: — Нам еще, пожалуйста, шоколадный чизкейк. По дороге домой Хосок, охмуренный едой и теплом альфы, начинает клевать носом, очень легко принимая спину Юнги за мягкие облака. Мин тревожно дергается, не зная, за что зацепиться — за руки посапывающего омеги за спиной, чтобы тот не повалился на бок, или за руль мотоцикла. У него, кажется, к концу пути среди крашеных волос прорываются пару седых. — Хосок, поднимайся, — шепчет он и слабо треплет руки Хосока, обвившие его торс. Тот жует губами, разлепляет красные глаза, а потом сонно бурчит: — Понесешь меня? …Юнги совершенно не чувствует тяжести от веса Хосока. Ему грузно там, между ребер, когда он опускает взгляд и натыкается на милейшую картину спящего без задних ног омеги, который пускает слюни на его кожанку и чему-то во сне сводит брови. Он не хочет будить его, потому, пыхтя и ломаясь в спине, собственноручно выуживает из кармана куртки ключи от комнаты, хоть и для этого приходится изрядно попотеть. У Мина голова начинает кружиться в ту же секунду, когда он заходит в комнату — его обдает теплой волной жвачного запаха. Он глубоко вдыхает этот аромат, крепче прижимая к себе хрупкое тело в руках, и забывается на долгую минуту, когда понимает, что запах Хосока — самый приятный для него сейчас. — Не уходи, — испуганно хрипит Чон, просыпаясь в ту же секунду, когда Мин, не включая света в комнате, укладывает его на кровать. Он рефлекторно хватает альфу за запястье, а потом уже свободной рукой сонно трет глаза. Сипит по-детски потерянно и жалобно: — Останься. Юнги, избавив Хосока от куртки и обуви, укрывает его легким одеялом и сам ложится на самый край кровати, страшно боясь потревожить покой омеги. Он втягивает голову в плечи, прижимает руки к груди и останавливает дыхание, наблюдая за тем, как Чон временами беспокойно распахивает глаза и ищет альфу в темноте. — Я здесь, — шепчет он, когда Хосок бормочет невнятное «Юнги». Он смотрит целую вечность на маленькую фигуру скорчившегося омеги на кровати, зябко прячущего руки под подушкой, и преодолевает это хрупкий мост, когда протягивает руку вперед, переплетая пальцы с чоновыми. Тот просыпается, замечает руку Мина, сжимающего его, и льнет к альфе, зачарованно впитывая все тепло и уют мира, что сейчас скукоживаются на груди Юнги. Засыпает мгновенно, крепко держась за альфу и заставляя сердце Мина биться ошалело и совершенно не ритмично. Он яростно клянется себе, что встанет совсем скоро: через три, пять, десять минут — и, разморенный этим легким чувством, что бархатным пледом ложится на них с Хосоком, засыпает вслед за ним.