Терпко-сладкое

— Юнги, я уже не могу… — Давай, малыш, ещё чуть-чуть… — Юнги, я уже всё… черт! Хосок, задыхаясь, падает на кровать и вытягивается звёздочкой. Юнги садится рядом и успокаивающе гладит парня по спине. — Я всего два урока пропустил, а тело уже успело закаменеть, — хнычет Чон, потирая горящие мышцы плеч, которые Мин, по просьбе омеги, уже несколько минут растягивал в противоположные стороны. Он стирает с лица тонкий слой пота и жалобно смотрит на альфу: — На самом деле я более гибкий… — Знаю. — … и не плачу на каждой растяжке, — и отворачивается, чтобы сморгнуть слезы. — Знаю, — миролюбиво проговаривает Юнги, целуя Хосока в висок, а потом в плечо. Тот жуёт губами, а затем пытается незаметно вытянуть шею, как бы между прочим вздыхая: — И шея заболела… — Я что-то не заметил, чтобы ты и шею разминал, — смеётся Юнги, а потом таки целует кожу возле кадыка. Хосоку только довольного урчания не хватает, чтобы завершить образ сытого кота. — Ой, Джин звонил, — замечает он, проверяя свой телефон. И говорит уже другу, когда тот берет трубку: — Привет, Джин… Да, всё хорошо… Нет, просто телефон был не рядом, Юнги меня растягивал… Он не сразу понимает, почему Сокджин перестает атаковать его вопросами, так же, как не сразу различает мелкого кряхтения позади себя. Оборачивается, удивлённо смотря на Юнги, у которого плечи трясутся от смеха, и беззвучно спрашивает: — Что? — Ничего, — шепчет альфа, а потом утыкается лицом в плечо своего парня, вытирая слезы с глаз. — Что вы делали? — вежливо переспрашивает Джин, подавая голос с другого конца телефона. — Юнги меня растя… Чёрт, Джин! Он вскакивает на ноги, мгновенно заливаясь пунцовой краской, и раздражённо размахивает руками. — Не смейся, — вырывается мелким шипением в сторону Юнги, что падает на спину и массирует слезящиеся глаза. Хосок отворачивается от альфы, комкано прощается с другом и прячется где-то за дверцей шкафа, делая вид, что ищет одежду, на самом же деле мысленно взмаливаясь, чтобы в нём открылся портал в Нарнию. У Хосока от Юнги румяные щеки. Все время, независимо от того, что альфа скажет или сделает: от мимолетного поцелуя перед дверьми аудитории, что сопровождается обязательным и смазливым: «Перестань, все смотрят!»; от теплой спины, к которой так приятно по-сонному липнуть по утрам; от самого хриплого в мире «доброго утра», после чего звучит неловкое шуршание простыней, которыми Мин пытается прикрыть нехитрую реакцию организма на утро. Они почти все время проводят друг у друга: перед парами, когда Хосок капризно вертит шеей, не позволяя своему парню оставлять еще больше засосов на ней; во время пар, где все на курсе считают делом долга окинуть новую парочку деловитым взглядом и хмыкнуть своим мыслям; после пар, ходя на свидания — нет, у Мин Юнги в заметках нет развернутого плана на пятнадцать ближайших свиданий, абсолютно точно нет — или просто отдыхая в комнате. Университет встречает их новыми нормами. Это как прийти в любимый парк и понять, что старые скамейки переставили и заменили новыми. В первое время всё ощущается совершенно неправильным, пока ты не понимаешь, что так даже лучше: солнце не светит прямо в лицо, отсюда приятный ветерок, да и цветочные узоры на досках довольно милые. Чон от своей прежней компании отчаливает, как от богом забытого острова. В первый же день, когда он появляется в стенах университета об ручку с Мин Юнги — после информативного урока от Мин Юнги «как правильно отсосать и не откусить» — Хосок с удивлением замечает, как его некогда близкие друзья проходят мимо него плотным строем и даже не здороваются. — Ты тоже это видел? — шепчет омега, оборачиваясь и наблюдая за компанией, дружно обсуждающей предстоящий экзамен по социологии. Юнги тоже поворачивается и тихо вздыхает. Он всё такой же грубый — ради Хосока хочется надеяться, что это лишь на первый взгляд — всё такой же хмурый и мрачный. Он не изменяет себе, каждый день выкуривая около четырёх сигарет. Он рьяно ищет в толпе студентов туповатое лицо одного Джихуна, чтобы от души, смачно и навсегда отпиздить его. Он не становится улыбчивее, не исправляет оценок, чтобы те полетели наверх с той же скоростью, с которой временами заходится его сердце. Например, от взгляда на одного омегу, ради которого Юнги хочется и улыбчивее стать, и курить бросить, и успеваемость поднять, и стать королем всего мира, чтобы весь белый свет, все богатства к ногам Чон Хосока уложить. — Хочешь, подойди к ним, — подаёт он голос, и Хосок с удивлением обнаруживает, что узловатые пальцы неуверенно отцепились от его: альфа прячет руку в кармане и смотрит куда-то в сторону. — Ты чего? — делает Хосок большие глаза, с какими-то тупыми розовыми сердечками поперек горла понимая, что ему абсолютно и безоговорочно похуй на всех этих людей. Все становится каким-то неважным, когда Юнги начинает хмуриться и становится молчаливее обычного. — Поговори с ними, объяснись, они же твои друзья… — Разве? У Юнги взгляд красивый, просто бесподобный — Хосок ещё миллион раз влюбится в такого Мина, который широко открывает глаза и захлопывает рот, из которого готово вырваться вежливое «что?». А Чон, еще пару недель назад пугливо глядевший на своих друзей, теперь воинственно молвит: — Мне всё равно на них. Джихун точно запудрил им мозги и наплёл чепуху про меня, а мне уже как-то слишком плевать, чтобы оправдываться, понимаешь, Юнги? Не нужна мне такая компания, под которую я должен подстраиваться, — важно заканчивает он, а потом тут же прячет виноватый взгляд, понимая, что неплохо бы было оглушить Хосока месячной давности чем-то тяжелым и увесистым по голове, чтобы и тот понял эту нехитрую истину, а не заискивал перед дружками. Потому добавляет куда-то в грудную клетку, где заботливо трепещет и вздымается от взгляда одного отважного омеги: — Надо было понять это ещё тогда, после той ночи. И не было бы всех этих проблем. Вокруг них слишком людно и шумно, они неловко жмутся друг к другу в этой толпе, у них утром был какой-то смешной минет, а от простых объятий дыхание всё ещё опасливо сводит, потому что встречаться они начали буквально вчера. А Юнги море по колено. У него омега самый храбрый из всех, у которого улыбка такая, что Мину почти дурно — настолько голову кружит. — На самом деле, будь это любой другой человек, я бы не стал так зацикливаться, — и Хосок поднимает завороженный взгляд, чтобы взглянуть в тёплые глаза, которые даже от белой челки не теряют своего блеска. — Мы оба наломали дров: тебе стоило признаться друзьям, а мне — самому себе, что ты мне нравишься. И мир становится проще, примерно, в сотни раз. Хосок не теряет сразу всех друзей — Сокджин, единогласно соглашающийся с другом в том, что «какая-то херовая у нас была компания», преспокойно присаживается во время ланча к студентам, вместе с которыми Хосок посещает танцы. — Что ты делаешь? — шепотом спрашивает он, робко глядя на группу знакомых людей. — Ты же их знаешь. Познакомимся поближе, — уверенно говорит Сокджин и тут же, не теряя времени, начинает заводить новые знакомства. Компания танцоров оказывается непринужденнее предыдущей. Уже на парковке, маша Джину на прощание и садясь на заднее сидение мотоцикла, Хосок замирает, бросает взгляд туда, где рябит от плохо скрываемого презрения и, на радость всем, вдруг заливисто смеётся. Хосок не может и не выдерживает — он трепещет под молчаливым взглядом Юнги, когда вокруг слишком много одногруппников, когда ладонь уже потеет от долгого сжатия в чужой массивной руке, а извилины точно скукоживаются в безвольную кучу, стоит Юнги повернуться к нему и подарить дёсневую улыбку. Потому что да, ему и самому непривычно от изменений в своей жизни. Мир кажется таким новым возле Мин Юнги — он впервые ощущается таким… пугающе большим. Потому что это отдает волнением в груди, почти ужасом от неизведанного, но у Чона там же, до боли близко к сердцу, приятно жмёт от несоразмерно-большой уверенности в правильности своих поступков. Поэтому он, легко прижавшись к холодной кожанке, машет своим бывшим друзьям и, не колеблясь ни секунды, посылает смачный чмок через всю парковку. — Мне показалось или ты и вправду сейчас послал им воздушный поцелуй? — не верит Юнги, оборачиваясь и чувствуя, как с треском пополам расходится серьезная мина на лице — она плывет от восхищения, — у Джина научился, да? Хосок улыбается, весь нахохливается, не справляясь с рвущейся наружу гордостью за свою смелость, и деланно-беспечным голосом отвечает: — Пусть скажут спасибо, что не фак показал. — Бэдбой Хосок, — хрипло посмеивается Юнги, отворачиваясь, заводя мотор и действительно не справляясь с этой большой волной любви внутри. Иногда даже дышать тяжело. Омега на это прозвище довольно хихикает, а потом мурчит в затылок, легко касаясь подаренных браслетиков на чужом бледном запястье: — А тебя можно называть Сахарным Юнги? — Ну уж нет, — ворчит альфа, а потом всю дорогу до дома прокручивает это прозвище в голове, точно так же, как и делает это со всем остальным, что говорит омега. Смакует его на губах и понимает, что с его уст это звучит приторно и до жути смазливо. А вот с хосоковых — идеально, самое то. Жизнь меняется, не драматично, но в мелких деталях — они проявляются в беззаботном смехе во время обеда в окружении по-настоящему веселых, простых ребят; в хмуром, но лишенным всякой злобы взгляде Джина, когда тот замечает, как Юнги оставляет легкий поцелуй на плече Хосока. В тихом, деланно-негодующем шепоте друга: — Он тебя каждый день наркотиками укачивает? — и, поймав удивленный взгляд Хосока, заботливо улыбается: — Ты просто постоянно светишься, Хосок-а. Всего неделя, а жизнь меняется. Не драматично, но в мелких, красочных, теплых, незамысловатых деталях. — Так ты работаешь в ночную смену? — удивляется Хосок в первый раз, когда Юнги начинает готовиться покинуть комнату в десять вечера. — Ага. В будние дни только так, чтобы на пары мог заходить. А по выходным могу и дневную смену отработать. — Не знал, — тушуется омега, вспоминая все те сотни раз, когда они пересекались на лестнице. Юнги возвращается уже в шесть утра. Пишет омеге «я вернулся», долго стоит перед комнатой того, неуверенный, стоит ли стучаться, а потом облегченно выдыхает, когда Хосок, заспанный и невероятно домашний, открывает дверь. — Извини, я не хотел будить тебя, сам не знаю, почему написал… — виноватый шёпот Мина тут же угасает в легком шуршании одежды, когда Хосок обнимает его и тут же начинает клевать носом — прямо там, на шее у альфы. — Хочешь лечь со мной? — у Чона голос сонный, мягкий настолько, что Юнги кожей чувствует, как он теплыми волнами касается его, затекает куда-то за ворот шеи и струится вниз, укутывая сердце в уютный кокон. — Да, было бы отлично. Спит Юнги прекрасные три часа, укрывшись не столько одеялом, сколько телом омеги, что коалой перекидывается через него. Это кажется безумием — как легко он привыкает к сверхтактильности Хосока, хоть раньше и на дух не переносил излишних касаний. Это кажется безумием — каким естественным кажется привыкать ко всему, что относится к Хосоку. Просыпается он на звук ломающейся посуды и шипения: — Ебал я эти блины в рот! Отлично, ему нравится. Юнги в ту секунду доволен абсолютно всем в жизни. Он потягивается на кровати, разлепляет красные веки и пару секунд разглядывает голубоватые шторы, прислушиваясь к возне на кухне, прежде чем встать и пойти на шум. — И что это ты собрался делать с блинами? Хосок вздрагивает, оборачивается на голос и корчит несчастное лицо: — Я тебя разбудил, да? — Нет. Это все блинчики, — хрипит альфа, замечая на полу осколки от сломанной чашки и пытаясь заглянуть за плечо растерянного омеги. Тот вытягивает шею, почти ложится на плиту, чтобы скрыть процесс готовки, и хмуро выпячивает губы, когда Юнги склоняется над ним. — Что ты имеешь ввиду? — Они слишком сильно шумели, пока ты их ебал в рот. — Айщ, перестань, я это… Я не специально! Я палец обжег, — краснеет он и отворачивается, когда блин на сковородке начинает шипеть и покрываться темной корочкой. Юнги низко смеется и как довольный кот утыкается носом в затылок омеги, аккуратно прижимаясь сзади и кладя большие ладони на тонкую омежью талию. Он наблюдает за Хосоком, что нервно трясет сковородкой, чтобы несчастная обгоревшая субстанция под скромным названием «блинчик» отлипла от поверхности, и сипит чуть слышно, утыкаясь губами куда-то в область шеи: — Помнится, в прошлый раз ты остался доволен моими навыками, а сейчас решил предпочесть блины моему рту? Даже не дашь мне ещё одного шанса? Серьёзно, Хосок-а, пощади блинчики, я ещё хочу их съесть, они так вкусно пахнут… — и смеётся, нависая над омегой и ловя его испуганный взгляд, словно его действительно застукали за чем-то подобным. Юнги наклоняется ниже, всем телом впитывая тот румянец, что рдеет на щеках Хосока и стремительно льётся на его шею. Не поцеловать его в такой критический момент — непростительный грех. — Пахнет вкусно, — повторяет он в поцелуй, во время которого Хосок забывает, что блины имеют тенденцию легко возгораться, а Юнги — что Хосок не плюшевый и нельзя вот так тискать его. Но не то чтобы сам омега против. — Я хотел сделать что-то вроде утреннего сюрприза, — бурчит Чон, отворачиваясь и не зная, что делать со своими потеплевшими щеками. Он кладёт поджарившийся блин — такой же унылый, как и его собратья — в тарелку, а Мин, увлечённо водя носом по тёплой шее омеги, выпускает короткий смешок: — Мне с прошлого раза хватило утренних сюрпризов. Хосок достигает высшей точки смущения, Юнги раскатисто смеется, блины горят. Не обращая совершенно никакого внимания на верещания омеги «оставить и не помогать», Мин находит веник, убирает осколки, а затем встает у плиты, помогая своему парню готовить. Хосок пыхтит, злится и всё пытается оттолкнуть альфу от плиты, когда блины у него, к ужасу Чона, начинают получаться лучше. Юнги сворачивает получившийся блин в трубочку, дует на него и протягивает омеге. Тот берёт еду в рот, а потом почти плачет. — Это нечестно, — стонет тот с набитым ртом, вспоминая, что его-то обгоревшие блинчики по вкусу напоминали жареный — возможно, пережаренный — ботинок. Юнги ехидно смеется, кормя Хосока и чувствуя себя абсолютным победителем по жизни. Не потому, что у него завтрак лучше получился, а потому, что Хосоку он понравился, а его хочется только кормить и кормить. — У тебя всё лучше получается, — грустит Чон, впрочем, полностью вверяя готовку Мину. Он облокачивается на столик, макает миновские блинчики в джем — свои он брезгливо откладывает в сторону — ест, часто вздыхает и всё не может налюбоваться красивой спиной альфы перед своей плитой. — Я попробовал твои блины, они получились вкусными. Правда, — отвечает Юнги, готовя и одновременно тихо убирая весь хаос, что омега успел в панике посеять на кухне. Говорит, кладя последние блины на полную тарелку: — Но, если хочешь, я могу помочь тебе. Как-никак, мне не впервой учить тебя чему-то… Благо, у него на руках тяжелая тарелка, а на губах — чарующая, немного извиняющаяся улыбка, из-за которой Хосок лишь в сердцах восклицает: — Перестань! Завтракают они в относительной тишине. Хосоку достаются удавшиеся блины миновского исполнения, Юнги достаются подгоревшие — чоновские, но об этом никто не говорит — а ещё довольная улыбка омеги, когда Мин садится рядом и, обмазав блины джемом, начинает кормить Чона. — С твоей руки они ещё вкуснее, — мычит Хосок, а Юнги почти плохо от вида пухлых щёк, которые достигают своей критичной мягкости, когда губы омеги расходятся в самой милой на свете улыбке. — Могу до конца жизни кормить тебя с руки. И ведь не врёт. И тогда это неожиданно становится еще одной нормой — приходить по ночам друг к другу в комнату, тихо извиняясь за шум, а потом лезть под одеяло, утыкаться носом куда-то в плечо или шею — места все еще катастрофически мало — и засыпать под размеренное сопение прямо у уха. Жизнь меняется по глубоким ночам, когда Хосок просыпается, испуганно обшаривает свободную часть кровати, которая всего за несколько дней успела обрести нового хозяина, а потом судорожно выдыхает, замечая родной силуэт у двери. — Я думал, ты ушёл, — лепечет Хосок. А Юнги улыбается, глядя на это воронье гнездо на голове своего парня, и с легкими скрипами ложится в кровать, располагаясь совсем рядом, в ставшей привычной тесноте. — Почему ты все время так думаешь? Я вставал воды попить, — шепчет он, глубоко вдыхая тепло чужого тела. Хосок сонно трёт нос и засыпает почти в то же мгновение, когда его макушки касаются узловатые пальцы. Жизнь меняется так медленно, так неспешно. Плавно скользит под лучами тепла, двигается ленивыми урывками. — Потому что я паникер, — бормочет он, будучи одной ногой в стране Морфея. Юнги на это лишь беззвучно усмехается, а потом не удерживается от сопливого: — Маленький ты. Он утыкается носом в изгиб шеи, от которой, по хорошему, пора бы уже отлипнуть, чтобы не свалиться от жары, но так хорошо, тепло до сонной неги. Уже засыпая, слышит приглушенный голос омеги, сопящего в его грудную клетку: — Это ты большой. И ведь не поспоришь. Юнги не защищает его от всего белого света — Хосок слишком горд для таких поступков. Но он ободряюще сжимает ладонь омеги, когда мимо проходят некогда хорошие друзья. Стоически молчит, зная, что Хосоку страшно смотреть туда и наткнуться на взгляд Джихуна. Потому сам смотрит. Смотрит и взмаливается внутреннему зверю, чтобы, если увидит, не набрасывался сразу, не убивал прямо в стенах университета. Не перед Хосоком. Это происходит на пятый день их совместного — на самом деле, соседствующего — жилья. Хосок полулежит на своей кровати, сосредоточенно просматривая конспекты, а Юнги, устроившись рядом и уткнувшись в бедро омеги, не то спит, не то готовится заснуть. — Хосок, — неожиданно мычит он. Ещё не спит. — А? — чонова рука всего лишь на миг отрывается от бумаг и рассеянно гладит по взъерошенным волосам. Мин вздыхает, приподнимается на локти и вновь зовёт своего парня. Тот наконец переводит на него свой взгляд: — Да? — Ты как? — Я? В полном порядке, — удивляется Хосок, замечая непонятную тень беспокойства на лице альфы. Тот коротко кивает, опускает голову на смятые простыни и выпускает нервный смешок: — Окей, я трус. Я всё откладывал этот разговор, но нам нужно поговорить о том, что произошло на той вечеринке. Он слышит, как шелестит бумага в руках омеги, пока тот бессмысленно перебирает их, и поднимает голову. Хосок хмурится. — Не о чем говорить. Зачем вообще вспоминать это? Джихуна в университете не видно, и я надеюсь, что он где-то свалился в канализацию. Со мной все в порядке, просто не надо вспоминать то, что произ… — Хосок, у нас есть видео. Дурацкий разговор. Отвратительная тема. Мерзкий осадок. Юнги и сам был бы рад закрыть воспоминания на дощаной замок и сплавить ключ к чертовой матери. Ему не просто хочется придушить Джихуна — в нём сейчас вскипает и разливается лава. Она остро проносится по нервным окончаниям, и Мин с больным удовольствием представляет, как Джихун корчится и давится в собственном крике, пока эта лава лихо рисует на его теле. Потому что взгляд Хосока меркнет, рассыпается в темнющий пепел и залегает на самое дно, пачкая ароматную гладь ромашковых полей. — Так удалите, — выбрасывает Чон, сминая и откладывая в сторону конспекты. Он судорожно смотрит по сторонам, проклиная Джихуна за его гнилую душу и Мин Юнги за его бесконечно понимающие глаза. — Хосок, — омега вперяется взглядом куда-то в угол комнаты и зло прикусывает губу, стараясь не смотреть на альфу, лицо которого — зелёный сигнал для надрывного плача. Хосока воротит от этой темы. Она ощущается тяжелым камнем на его душе, который, мало того, что больно давит, перетягивая всё на себя, так ещё и мхом покрылся, вонючим, скользким и совершенно мерзким при касании. Такой и трогать не хочется — только обводить за версту, закрывая глаза и нос, чтобы не видеть и не слышать смрада. А тут Юнги выуживает этот противный камень, всё пытается вытереть его, выскребсти из всех щелей расползшуюся гадость, словно это как-то может помочь. Не трогать, обходить стороной, закрывать глаза и нос. Потому что под мхом ужасные расщелины. — Не хочу говорить про это. Удалите видео, — голос оседает и сереет от шибкого удара воспоминаний. Хосоку хочется спрятаться куда-то в угол, подальше от молчаливой просьбы во взгляде альфы. Он не понимает, в чем нужда вновь поднимать этот разговор спустя пять дней после произошедшего. Почему нельзя делать вид, что ничего не было? — Он должен понести наказание за то, что сделал, — уверяющим тоном произносит Юнги, садясь прямо перед омегой и пытаясь поймать его взгляд. — Я не хочу, чтобы это афишировалось, — он знает, что сейчас безвольно сдаёт все позиции, что пускает ситуацию на самотёк, хоть и можно направить её в нужное русло, прижать Джихуна к стенке. Хосок поднимает голову, видит миновские, бесконечно ласковые глаза и неосознанно вцепляется в простыни: — Мне будет… стыдно. Все в университете узнают об этом, и меня будут либо жалеть, либо… Обвинять и говорить, что я сам виноват. Мне такое не нужно. Такое внимание… Это позорно. — Кто, блять, посмеет обвинить тебя? — его тихий голос опасливо трескается, грозится обжечь. Юнги ловит руки омеги и мягко сжимает их, продолжая тихо, губительно-нежно: — Чёрт с ним, этим видео, чёрт с этим сукиным сыном, но ты… Мне нужно знать, что ты в порядке, малыш. — Я… Я в порядке, — слабо откликается Хосок, обессилено опуская голову и надеясь, что альфа не попросит его продолжать говорить. Мин действительно молчит, и Чон, поколебавшись с секунду, прижимается холодным лбом к его плечу. Чужая кожа ощущается теплой даже сквозь слой одежды. Хосок закрывает глаза, чувствуя себя уставшим, совершенно беспомощным перед бурей страшных воспоминаний. Всё это время он заглушал их, надеялся, что за той коркой любви, которую Юнги успел подарить всего за неполную неделю их отношений, поступок Джихуна растеряет свой габарит, не будет возвышаться над другими мыслями и станет пустышкой, безжизненным комком никому не сдавшейся информации. И так оно и было до этой секунды, в которую это воспоминание, сильное и такое красочное, разгоняется, набирает обороты и раздувается до таких чудовищных размеров, что Хосок не может сосредоточиться ни на чем другом, кроме частых и басистых «Доигрался». Доигрался. Доигрался. Доигрался. Когда Юнги рядом — всё хорошо, и это, должно быть, ненормально: как разнеживается его сознание, как обмякает, полностью теряя бдительность и не заботясь о непрошенных мыслях. Но в такие моменты, когда даже Юнги не способен справиться со шквалом ужаса внутри омеги, Хосока лихорадит. — Мне страшно иногда, — признаётся он, а потом неуютно жмурится, не веря, что смог сказать это. Юнги легко гладит его по руке, мазано водит носом по макушке и ничем не выдает своего напряжения, мягко прося Хосока продолжать. — Я многое не запомнил с того вечера, но помню, что все это вместе было… херово. По-настоящему херово. Джихун раздевал меня, а я не мог почти двигаться. Я не мог двигаться. Хосоку нужно время, чтобы перестать трястись, а Юнги — чтобы впитать эту дрожь и смазать все острые углы, что четко проглядывают в голосе омеги. — Я не мог контролировать ситуацию, а он продолжал говорить всякие вещи про меня, да и про тебя… — продолжает Чон безжизненным, таким утомленным голосом, что Мин совершенно теряется, не знает, как бороться с этой сухой злостью, неприятно скребущей по всем его нервным окончаниям. Он сильнее сжимает руки омеги, прислушиваясь к чонову бормотанию вперемешку с редкими, хорошо замаскированными под дрожь всхлипами: — И когда я вспоминаю всё это, мне становится так страшно. Я не боюсь Джихуна, но я боюсь этого чувства. Боюсь снова почувствовать себя таким же беззащитным. Хосок отодвигается от альфы, прячет лицо в руках, нажимая на глаза и нос и отчаянно пытаясь скрыть стремительно накапливающуюся влагу на них. Он чувствует себя семилетним ребенком, у которого спросили «что не так?», а он готов вовсю разреветься. — Хосок… Чон вжимает голову в плечи, хочет раствориться с этим дурацким одеялом, который никак не желает распутываться, и думает, что Юнги сейчас ласково скажет «не плачь». — Хосок… — Мин тянется к нему, не пытается обнять — лишь серьёзно всматривается в раскрасневшееся лицо. Сейчас точно скажет «всё в порядке, я с тобой»… — Ты можешь поплакать. И Хосока расплющивает. Не в тот момент, когда Юнги садится рядом, неуклюже вбирая руку омеги в свою. Не в тот момент, когда Чон сипит, всхлипывает и всё никак не может набрать достаточно воздуха в лёгкие, отчего вся эта картина начинает подозрительно походить на легкую истерию. А в тот, когда он закутывает Хосока в одеяло, укладывает его, а сам молча садится рядом, боясь нарушить хрупкую тишину, и гладит ходящие ходуном руки до тех пор, пока Хосок не перестает чувствовать себя жалким желе. — Это будет очень неловко, если я сейчас попрошу прощения за то, что выгнал тебя тогда из комнаты? — тихо спрашивает Юнги спустя, примерно, вечность. Хосок хрипло смеется, не стыдясь ни соплей под красным носом, ни осипшего голоса. — Нет, самое время, — шепчет он сорванным, слабым голосом, понимая, что сейчас смахивает на раздавленную помидорку. Альфа выпускает тихий смешок и осторожно начинает: — Я… мудак? — Продолжай… — Бессердечный мудак, — хмурится он, пытаясь понять по чоновым глазам, правильно ли он поносит самого себя. — И? — Юнги задумывается, прикидывая в голове достойное наказание для себя, «бессердечного мудака», и неуверенно заключает: — И, кажется, меня надо кастрировать. Хосок добродушно кивает и добавляет: — Но перед этим возбудить и не дать. Смех Юнги получается слишком звонким. — Боже, это было ужасно, — стонет он, пряча лицо и не справляясь со своим чересчур громким смехом. — Ещё как, — капризно тянет омега, а потом вдруг улыбается. Так легко и так искренне, что Юнги забывается, переставая смеяться и, в общем-то, думать. Хосока хочется обнять. — И всё же, почему ты тогда не довел дело до конца? Я имею в виду… — Да, я понял, — заканчивает альфа, улавливая смущение в интонации своего парня. Он тянет воздух в легкие, бездумно теребя одеяло у рук омеги, а потом, вдруг поняв, что тишина в комнате стала пронзительной, очень хрупкой, тихо признается: — Ты мне нравился уже тогда, когда мы проснулись в моей комнате на следующий день после вечеринки. Ты был таким милым, говорил всякие глупости: стен боялся, снеговиком меня называл… Я тогда пропал, Хосок. Честное слово, когда ты утром чуть ли не плакал, думая, что между нами что-то было — я тогда понял, что серьезно попал. И мне… захотелось продолжить это? Я имею в виду, познакомиться поближе. Не как соседи, — Юнги и сам не понимает, почему у него на губах появляется дурацкая, такая взволнованная улыбка, когда омега, с этими покрасневшими и невероятно обворожительными щёчками, слабо улыбается ему. Одна только мысль, что его слова способны хотя бы ненамного развеселить Хосока, заставляет его сердце разогнаться с такой силой, что Юнги воодушевленно, хоть и не без смущения — не каждый день выпадает шанс признаваться в чувствах омеге, от которого тихо сходишь с ума — продолжает: — Я надеялся на «познакомиться дальше», а получилось так, что… — Я на тебя наговорил, — бормочет омега, покрепче кутаясь в одеяло. Мин с секунду смотрит на своего парня, что сейчас выглядит так потерянно, и рассеянно кивает. — И потом, когда ты приходил сюда с Джихуном… Ты тогда сказал одну вещь, а я, как маленький ребенок, запомнил и обиделся на это. Это было… — «Он того не стоит», — завершает за него Хосок, надеясь, что Юнги не видит, как крепко от бессильной ярости на самого себя он сжимает кулаки под одеялом. — Ты мне уже тогда очень сильно нравился, поэтому такие слова были чем-то вроде пощёчины по самолюбию. Я даже специально привел домой того омегу, когда узнал, что ты своим друзьям сказал про меня, — нервно смеётся он, зная, что нихуя смешного в его словах нет. — Правда? — робкий шепот вырывается без его ведома, тепло струится между ними. — Правда, — кивает альфа, а затем удивленно вскидывает брови, когда Хосок отодвигается на край кровати и пару раз хлопает на освободившееся пространство. Юнги ложится рядом с ним, в полной тишине глядя в эти блестящие глаза. — Я всё не знал, как смириться с этой правдой: что меня к тебе влечет не просто из-за секса, а потому что ты… Хосок. Просто Хосок. Я думал, что для меня та ночь оставила след намного глубже, чем для тебя, и не знал, что делать с этим детским поведением… — Я тебя обидел, — голос Хосока шелестит так же, как и одеяло в его руке, когда он укрывает им себя и альфу. Мину не холодно — ему тепло в волнительной близости своего парня. Под одеялом мягкие руки находят его, слабо играются с узловатыми пальцами, а потом робко переплетаются с ними. — Похоже на то, — соглашается Юнги. — Тогда я этого не понимал, думал, что это простая злость из-за того, что про меня сказали неправду. Но ведь каждый второй про меня говорил что-то такое, а мне было на всех одинаково похуй. Поэтому я захотел, чтобы ты почувствовал то же самое, что и я. Мне не хотелось воспользоваться тобой — я хотел обидеть тебя так сильно, насколько возможно. Мне надо было хоть как-то утихомирить свое эго, что я тут не единственный, кто страдает. Комната погружается в тишину. Она мягко обволакивает двух парней, жмёт их ближе друг к другу, отчего Юнги, почти уткнувшись носом в чонов, хрипло и со всей серьёзностью шепчет: — Я знаю, что ничего из того, что я сказал, не оправдывает моего поступка. Я был идиотом и поставил свои обиды выше твоих интересов. Можно было бы просто поговорить и сказать что-то вроде: «Эй, конфетка, а не пойти ли нам на свидание?» —он коротко улыбается, ловя смущённую полуулыбку на губах своего парня. Шёпотом продолжает: — Мог бы покатать тебя на мотоцикле, а потом отвёл бы на свидание под открытым небом, и ты бы ненавидел меня за то, что там холодно, а я бы ненавидел Тэхёна за его тупую идею… — А потом ты бы провёл меня аж до самой двери, и я бы помахал тебе на прощание, — ловко подхватывает Хосок историю. Юнги хрипло смеётся и ярко представляет эту сцену. — И ты бы сказал своим друзьям на следующий день: «Знаете, этот Мин Юнги не такой уж и плохой», — говорит он высоким голосом, пародируя омегу. — Джин бы умер от шока, — хихикает Хосок, крутясь под одеялом и кошкой прижимаясь к боку альфы. — Тэхён бы тоже тихим не остался, — соглашается Мин, а потом, фыркнув, передразнивает своего друга: — Каждую минуту бы спрашивал: «Одноглазая змея уже залезла в нору? Ракета вылетела в космос?». — Боже, — почти плачет от смеха Чон, откидываясь на миново плечо. На приятные мгновения в комнате становится слишком тепло от смеха, что дребезжит у обоих где-то на плечах, струится по пальцам каждого и переливается мягкими оттенками. А потом, когда Хосок вытирает выступившие слёзы, Юнги оставляет легкий поцелуй у него на виске и быстро проговаривает: — Мне так жаль, что ничего из этого не стало нашей реальностью. — Перестань, — мягко тянет омега, нежно улыбаясь на виноватый взгляд Мина. — Это уже в прошлом. Я люблю наше настоящее и даже как-то благодарен за всё, что произошло с нами, пусть там и немало дерьма. Зато какие мы сейчас… — Сопливые романтики, — корчит Юнги лицо в деланно-брезгливой мине. Хосок беззвучно смеётся, а потом хитро щурится: — Да и без всех этих непоняток в прошлом ты бы мне не отсосал в больнице. А это было слишком супер, другой реальности и не хочется. — Ох, ну это да, — великодушно соглашается альфа, с гордостью вспоминая свою великолепную работу. А потом, через минуту или две, когда он вновь заговаривает, голос его звучит на несколько тонов серее и ниже, будто бы придавленный под грузом невеселых мыслей: — Но я не хочу, чтобы ты когда-нибудь почувствовал такую же беспомощность, как рядом с Джихуном. Не имеет значения, из-за меня это чувство появляется или из-за кого-либо другого. — Юнги… — Нет, дай договорить. Если ты когда-нибудь почувствуешь, что тебе страшно, беги, Хосок. А если тебе будет страшно рядом со мной, ударь меня в придачу, договорились? Хорошенько ударь, чтобы мало не показалось. От хихикающего Хосока Мину почти плохо — у него в груди опасливо щемит и грозится взорваться тошнотворно-яркими цветочками. Такими же красивыми, как смешинки в глазах омеги, когда тот прижимается близко, деля одно дыхание на двоих, и важно спрашивает: — Это будет очень неловко, если и я попрошу прощения, что говорил про тебя гадости? — Незачем извиняться, — фыркает Юнги, убирая с лица Хосока упавшие пряди. — Это было так по-детски. По сути, все началось именно из-за моего нежелания признаться перед всеми, что ты мне тоже нравишься. — Да ну? Я тебе нравился? — нарочито удивляется Юнги, ловя руку омеги и переплетая их пальцы. — Ага, очень, особенно когда приставал в университете, — ворчит Хосок, несильно щипая чужую руку. — Это был флирт. — Херовый флирт. — Но тебе же нравилось, — ехидничает Юнги, пытаясь поймать красивые губы в легком поцелуе. — Ни разу! Ты лапал меня! — бурчит Чон, капризно дуя губами, а Мин смотрит на это лицо с нескрываемым обожанием в глазах и не может сдержаться от — так уж и быть, благородного в этих словах не очень-то много — мудачьего: — Поэтому ты тёк, как от поцелуя? — и охает, когда, казалось бы, слабая омежья рука нехило так прикладывается к его боку. Извиняется загнанным голосом: — Понял, херовая шутка. — Как и твой флирт, — многозначительно добавляет Хосок, а потом, через минуту или две, кладет ладонь на покалеченный бок и ласково водит ею, пока мышцы под рукой окончательно не расслабляются. — Мир? — спрашивает Юнги, заглядывая в глаза, угрюмость в которых стремительно тает под нежным взглядом. — Насчёт твоего поступка или этих слов? — играет Хосок в дурачка, вызывая смех альфы: — И того, и другого. Омега жуёт губами, а затем, к сильному удивлению Юнги, вдруг перебирается к нему на грудь. — Так, стой, я хотел обнять тебя, почему всё так плохо получилось… — растерянно смеется Хосок, неуклюже упираясь в груди ошарашенного Мина и пытаясь слезть с него. А тот хватает его за запястья и хрипло просит: — Нет, нет, продолжай так. Отсюда вид чудесный. — Я просто… — Чон запинается и смущённо вздыхает, глядя на свои пальцы, вцепившиеся в футболку, под которой вздымаются сильные мышцы. — Просто хотел обнять тебя и сказать, что давно мир. — А внутри тебя? — Что? — не понимает омега, а затем сорванно вздыхает, когда ладонь Юнги тепло опускается на его грудь. Прямо на колотящееся сердце. — Ты чувствуешь мир внутри себя, когда ты рядом со мной? — Я только с тобой и чувствую, — говорит Хосок голосом, лишенным всякой драматичности. Так твёрдо и умопомрачительно уверенно, что Юнги вновь теряется, забывает о существовании всего белого света, когда ему в глаза светит его собственный, с улыбкой-сердечком. А потом, конечно же, следуют поцелуи. Мягкие, тёплые, отдающие ярким румянцем на щеках омеги и горячей испариной на шее альфы. Они не заходят дальше поцелуев, и им обоим это кажется чем-то из категории фантастики, учитывая хосоково сумасшедшее «хочу сделать тебе минет» в утро первого же дня, когда они начали встречаться. Потому что жизнь меняется, Хосок продолжает светиться, а Юнги перенимает весь этот свет, добавляет восемь плетёных браслетиков себе в коллекцию, покупает много новых разноцветных подушек в комнату и с щемящей нежностью в груди наблюдает, как день за днем, по мере того, как омега незаметно переселяется в его комнату, вокруг него появляется всё больше мишек, цветов и гирлянд. Потому что жизнь тихо меняется, приобретает мягкие оттенки, а запахи все не возвращаются. И Хосоку кажется, что это медленно, но верно выводит его из себя, пока в один день Тэхён в панике не звонит Юнги. «Юнги, блять, это полная жопа», — слышит Хосок истеричный голос Кима, наблюдая, как привычно бледная кожа Юнги приобретает болезненно-серый оттенок. И тогда оказывается, что не столько отсутствие запахов способно выбить Хосока из колеи, сколько боязнь насовсем потерять Юнги, потому что «Этот сукин сын сдал в полицию ту фотку, где вы ширялись на вечеринке» — и этого оказывается до смешного достаточно, чтобы не просто выбить из колеи, но разрушить её до самого основания.