Однажды ты обернешься

То, что он оказывается в нужное время в нужном месте – случайность. Сукуна никогда не думал, что однажды будет настолько благодарен случайности. Он всего лишь проезжает мимо переулка на машине и выхватывает краем глаза движение. Без особого интереса поворачивает голову. Эту макушку Сукуна узнал бы где угодно и когда угодно, в самом диком угаре, словив самый лютый приход – ему на сетчатке выжжено, на костях клеймом выбито. Машина резко останавливается. Шины проезжаются по асфальту с оглушительным мерзким свистом, который не замечает никто из участников сцены, разворачивающейся перед глазами Сукуны. Их трое. Бугаи, размерами сравнимые с ним самим. Сукуне не составит труда с ними разобраться. Он уже выходит из машины. Захлопывает дверь. Чинно закатывает рукава белой рубашки, начиная медленно идти вперед – хотелось бы по возможности не заляпать ее кровью. А потом слышит первые удары и поднимает голову, оскаливаясь. Собираясь ускориться. И резко останавливается. Потому что. Кажется. Его помощь ни черта не нужна. Что-то горячечное и мрачно-предвкушающее разливается в диафрагме плавленым оловом. Сукуна приваливается плечом к ближайшей стене, складывая руки на груди. Мегуми явно планирует поразвлечься – и Сукуна не собирается ему мешать. Он собирается лишь вволю насладиться представлением. А если мышцы все равно остаются напряжены, готовые в любую секунду швырнуть Сукуну вперед – то это всего лишь привычная мера предосторожности. Впрочем, оказывается, что подобная мера была ни к чему. Оказывается, что Мегуми нужно всего лишь пятнадцать минут. Пятнадцать минут – и вот он уже единственный, кто стоит на ногах. Пятнадцать минут – и вот он дышит тяжело и рвано, но скалится победно окровавленными зубами, оглядывая три безвольные туши у своих ног. Скалится полубезумно и идеально, так, что нутро его оскалом выворачивает самым охуительным образом. Пятнадцать минут – и вот он зарывается пальцами в шерсть стоящего рядом Пса, подобно хозяину скалящегося окровавленной пастью. Пятнадцать минут. И по истечении этих пятнадцати минут перед Сукуной предстает не человек. Перед ним предстает ангел мщения. Бес. Дьявол с личным Цербером у своих ног. Перед ним предстает совершенство. Икона. Божество, поднявшееся из ада. И этому божеству преклонять бы колени. В это божество уверовать бы впервые за всю свою ебаную жизнь. Уверовать – и составлять ему псалмы, возводить алтари. Уверовать – и в благоговейном трепете провести остаток дней своих, сдирая кожу с себя в молитвах за, во имя и ради. Уверовать… А потом миг абсолютного поклонения рушится, идет трещинами и осыпается кровавыми обломками. Оскал сползает с лица Мегуми, оставляя после себя бесконечную усталость и гримасу боли. Оставляя после себя человека. Реального. Физически ощутимого и несовершенного. Но почему-то только более совершенного в своем несовершенстве. Мегуми начинает шатать, он отступает на шаг, на еще один, и только это наконец выводит Сукуну из оцепенения. Заставляет его прийти в движение. Когда Мегуми начинает заваливаться на бок, чужие руки едва успевают его подхватить. Удержать. Прижать к себе. Заглянув Мегуми в лицо, Сукуна понимает, что тот потерял сознание. И что выглядит он куда более потрепанным, чем казалось с расстояния. Остатки благоговения основательно вымывает. Ему на смену приходит что-то мрачное и тяжелое, давящее на диафрагму и глаза застилающее алым. Вероятно, он зря не вмешался. Вероятно, он зря дал Мегуми разобраться со всем самому. Вероятно... Блядь. И где-то там, среди стылого концентрата бешенства, оголенными проводами шыряющего по жилам, вдруг загорается что-то незнакомое. Что-то чужое. Ненужное. Лишнее. Беспокойство. И предплечья напрягаются, вены проступают, встают на дыбы, как шерсть вдоль позвонков; руки против воли сжимаются в кулаки… …взбешенно, – думает Сукуна. …беспомощно, – поправляет его тихий серьезный голос в собственной голове. Очень знакомый. Слишком знакомый. Ну уж нет, блядь. Нахуй. Нахуй. Он вытащит сопляка с того света, если понадобится. Сквозь преисподнюю путь себе к нему выгрызет, прямо к вратам в долбаный рай, если придется. Сукуна шумно втягивает носом воздух, заглушая этот тихий серьезный голос в голове, мать его, и сцепляет челюсть крепче. Сильнее прижимает одной рукой плечи Мегуми к себе, пока второй подхватывает его под коленями и начинает поднимать. И в ту же секунду он слышит рычание. Опускает взгляд. Пес Мегуми скалится, встав в стойку и угрожающие вскинув морду – до ненормального гигантский даже для волка и в свете уличных фонарей отдающий чем-то не из этого мира. Все еще больше цербер, чем обычная псина. Цербер, готовый защищать хозяина до последнего. Сукуна оскаливается в ответ. Если ему придется для начала разорвать эту шавку на куски, чтобы спасти Мегуми – значит, он это сделает. И плевать, как сильно Мегуми будет ненавидеть его после. Но вскоре выясняется, что этого не нужно. Потому что рычание в глотке псины затихает так же резко, как загрохотало. Потому что псина вдруг отступает на шаг и отпускает морду. Не в подчинении, а... Носом псина едва уловимо ведет в сторону Мегуми, чтобы тут же вновь посмотреть своими до пиздеца умными глазами на Сукуну. Взрыкнув недовольно, но без угрозы. А потом отворачивается и идет вперед. Не в подчинении. В предложении временного перемирия. Сукуна мрачно хмыкает, а после наконец подхватывает Мегуми под коленями и прижимает к себе осторожно, с незнакомой ему самому бережностью – об этом он подумает потом, – и наконец делает шаг туда, где оставил машину. Мегуми он отвозит на свою личную квартиру, о существовании которой ни дед, ни Юджи не знают. Потому что она ближе всего. Потому что объясняться с Годжо или с младшим братцем у него сейчас нет никакого желания. Потому что больница – это крайняя мера, Сукуна ненавидит их и им не доверяет. Потому что Сукуна, в конце концов, эгоистичная мразь, и мысль о Мегуми в его доме, в пределах пространства, принадлежащего только ему, где нет Юджи, нет следов их с Мегуми дружбы, нет отголосков этих вечных больных тоской взглядов, которые Мегуми на Юджи бросает... Блядь. Эта мысль сейчас пиздецки не к месту. За время, проведенное на руках Сукуны и в машине, Мегуми ни разу не приходит в себя, и пальцы Сукуны на руле сжимаются так сильно, что костяшки белеют. Насколько он может судить – а опыт по части драк и оказания первой помощи самому себе у него немалый – серьезных травм у Мегуми нет. Но… Ебучее «но». Вновь беря Мегуми на руки и относя в дом, Сукуна пытается сосредоточиться на тяжести его тела и на его дыхании. Пытается сам дышать размеренно и справиться с желанием вернуться в переулок, чтобы добить ублюдков, которых Мегуми всего лишь вырубил. Уложив его на кровать, Сукуна сосредоточено исследует тело Мегуми на переломы, приподнимает веки и светит найденным фонариком в глаза, проверяя на сотрясение. Даже после этого мальчишка так и не приходит в себя, хотя серьезных повреждений действительно нет. Исключая, конечно, многочисленные ушибы и гематомы, несколько кровоточащих ран и вывихнутую лодыжку. Сукуна уже думает о том, чтобы попробовать искусственно привести его в сознание или все-таки отвести в ебучую больницу – может, он все-таки что-то упустил, может, повреждено что-то внутри, чего Сукуна проверить не может... Но потом он переводит взгляд на псину, устроившуюся на второй половине кровати, уткнувшуюся носом мальчишке в руку и непривычно жалобно, беспокойно сопящую. Впервые на памяти Сукуны Пес походит не на цербера, а на провинившегося, расстроенного щенка. И, хмурящийся от пришедшей в голову мысли, Сукуна спрашивает у него: – Пацан вообще давно спал? Псина на секунду поднимает на него взгляд и смотрит так, что без других позывных понятно. Пиздецки давно. Не выдержав, Сукуна все-таки чертыхается себе под нос. Мальчишка просто вымотан настолько, что основательно отрубился. Драка стала последней точкой. Сукуна вдруг чувствует острое желание врезать Годжо Сатору. И своему дражайшему младшему братцу заодно. Они, блядь, совсем о мальчишке позаботиться не могут? Будто он даст так просто о себе позаботиться, – и опять этот тихий и серьезный, слишком знакомый голос. Шипящий выдох вырывается сквозь стиснутые зубы. А потом Сукуна отправляется в ванную. За аптечкой. Следующие полчаса он обрабатывает ссадины и раны мальчишки, действуя осторожно и бережно; все еще отказываясь думать об истоках этой осторожности и бережности. Когда каждый порез, вплоть до мельчайшего, оказывается залеплен пластырем, а лодыжка обмотана эластичным бинтом – Сукуна находит самую просторную футболку, которая у него есть. Снимает с Мегуми окровавленную одежду, поджимая губы и сглатывая ярость, когда обозревает весь масштаб трагедии не фрагментарно – целиком, скользя взглядом по измазанному разноцветными гематомами телу. А потом он случайно мажет взглядом по собственному предплечью, по закатанному рукаву. И только сейчас понимает, что идеальная белизна рубашки теперь сплошь перепачкана алым. Кровью Мегуми. Челюсть непроизвольно стискивается крепче, до скрипа; так, что кажется, еще немного – сотрется в песок. Сукуна плохо осознает то, что делает дальше. Пальцы уже впиваются в ткань, срывая ее так, что несколько пуговиц отлетает; рубашка отправляется в дальний угол комнаты. Остатки чуть утихнувшей после этого злости Сукуна заталкивает поглубже. Подбрасывает ее, как поленья, скалящимся во внутренней преисподней бесам. А после аккуратно надевает на Мегуми футболку. Меняет окровавленную простынь на свежую. Укладывает Мегуми обратно. Укутывает его в одеяло... И застывает. Его вдруг как прикладом оглушает осознанием. Какого. Хера. Он. Делает? Какого хера он притаскивает мальчишку к себе на квартиру, о которой никто не знает. Какого хрена он латает его и зализывает его раны, будто он сам – всего лишь ебучая послушная псина у ног мальчишки. Какого хера он укладывает его в свою постель, переодевает, укутывает в одеяло. Он ведь ничего не получил за это. Ему не будет никакой выгоды. Скорее всего, мальчишка будет зол, когда проснется и поймет, где находится. Скорее всего, за свой ебучий незваный альтруизм, Сукуна получит разве что ментальным хуком в солнышко – а может, и не только ментальным. С мальчишки станется и впрямь ему врезать. Ну, или попытаться. Так какого… Сукуне никогда и ни до кого не было дела. Сукуна привык заботиться только о себе. Даже родная семья – обуза и раздражающая помеха. И вот он какого-то хера тратит целый вечер на то, чтобы позаботиться о мальчишке, до которого ему не должно быть дела. От которого он никогда не получал ничего, кроме презрения и ненависти. И не получит. …потому что никогда не заслужит. Мысль неожиданно скапливается горечью в районе трахеи, грозит выплеснуться тоскливым постыдным скулежом. И Сукуна топит ее в ярости. Топит ее в знакомом ядовитом месиве, бурлящем у него внутри. Он мог бы покончить со всем, – думает зло Сукуна. Он мог бы взять то, что ему нужно. Прямо сейчас. В эту секунду. Когда удобный момент сам плывет к нему в руки. Сукуна не знает точно, когда все это началось. Едва ли в тот вечер, когда они впервые столкнулись лицом к лицу: тогда мальчишка был совсем мелким, лет четырнадцать-пятнадцать. Сукуна до сих пор помнит, как по-воробьиному часто и испуганно он дышал, глядя на приближающегося к нему Сукуну; как все равно упрямо вздергивал подбородок и не отступал. Тогда мальчишка просто показался чем-то забавным, любопытным. Чем-то – кем-то, кто способен ненадолго привлечь внимание. …кто по итогу сосредоточил на себе внимание на очень долгое, слишком долгое, мать его, время. На гребаные годы. И вот Сукуна находится здесь и сейчас. В этой точке. А мальчишка за эти самые годы вытянулся, окреп. У него заострилось лицо – и заострилось что-то внутри. И оторвать от него взгляд все сложнее, и сложнее, и сложнее до той грани, за которой попросту невозможно, пока он со своей псиной вырубает в темном переулке трех доебавшихся до него амбалов. И. Господи. Господи-блядь-боже. Как же его. Сука. Хочется. И Сукуна не знает, когда это началось. Зато знает, что теперь он зависим так, как не был зависим никогда в своей ебучей жизни. Этот мальчишка – самый продолжительный и охуенный трип в жизни Сукуны. Он. Нахрен. Вляпался. Так вляпался, что это ебаная конечная. Дальше только в удавку лезть и с обрывов шагать в черноту. Из такого трипа выйти можно разве что в летальный исход. Но сейчас он мог бы попытаться покончить наконец с этим помешательством. Мальчишка прямо перед ним. Беспомощный. Беззащитный. В его постели. В его одежде. Бледный и совершенный. Жилистый, сильный; с лицом, которое нужно в мраморе высекать, чтобы на века, чтобы для потомков – пусть благоговеют и поклоняются; пусть тоже припадут к прекрасному. Пусть. Хотя едва ли они достойны. Едва ли достоин хоть кто-то. Его бы спрятать от мира, как самую большую, непостижимо великую ценность. Чтобы только для себя. Чтобы только себе губы-ключицы-скулы. Только себе непроницаемые глаза с радужками, по донышку которых бесы отплясывают. И перезнакомиться бы со всеми этими бесами. Пожать бы каждому из них руку. И такую оглушительную потребность, зависимость, наркоманскую жажду очередной дозы – ее с корнем вырывать нужно. И прямо сейчас Сукуна мог бы сделать с мальчишкой все, что захочет. Мог бы наконец поставить для себя точку. Мог бы. Может быть, у него получится. Может быть, после этого вновь выйдет дышать самостоятельно, без этой сжигающей потребности. Без нужды увидеть, убедиться. Здесь. Существует. Ступает по одной земле с ним. Может быть. Если Сукуна сломает мальчишку. Мир наконец вернется на свою орбиту. Наконец вновь будет иметь значение только он сам. Может быть... Краем глаза Сукуна улавливает движение, переводит взгляд. Псина, вновь занявшая место на постели рядом с Мегуми, чуть ведет мордой. Сукуна ждет, что сейчас псина вновь знакомо оскалится и примется рычать, преданно защищая хозяина. Ведь есть же, от чего защищать. Есть, от кого. Есть. Но вместо этого псина только смотрит на Сукуну своими умными темными глазами. Смотрит с насмешкой. Смотрит со снисхождением. Блядь. Даже долбанная псина знает, что ни черта он не сделает. Не сможет. Только не когда дело касается чертова Фушигуро Мегуми. Чертова Фушигуро Мегуми, который во всем чертовом мире видит только чертова младшего братца Сукуны. Вся ярость вдруг уходит из него одним махом, оставляя за собой разве что сырую, валящую с ног усталость. Разве что, может быть, еще глухую боль где-то под ребрами. Сукуна сжимает пальцами переносицу и прикрывает глаза. Замирает так на несколько секунд. И. Вот она. Конечная. Просим вас освободить вагон, Рёмен Сукуна. Освобождать желательно, выходя сразу на рельсы. Чтобы ад предсмертной агонии на века не растягивать. Из глотки вырывается сухой скомканный смешок, и Сукуна глубоко вдыхает; убирает руку от лица. Бросает еще один, последний взгляд на Мегуми. А после резко разворачивается – и выходит из комнаты, грубо пресекая желание приблизиться и провести ладонью по чужому лицу. Мальчишка все еще – на одной с ним земле. И Сукуна ненавидит тот факт. …что дышит этим осознанием.