Однажды ты обернешься

Когда Мегуми открывает глаза, взгляд его упирается в совершенную белизну потолка. Он хмурится. Поворачивает голову набок, чтобы оглядеться вокруг себя, и тут же стискивает зубы в попытке сдержать рвущееся наружу болезненное шипение. Кажется, каждая мышца в теле протестует против лишних движений. Мегуми чувствует себя совершенно вымотанным. Изрядно дезориентированным. Прикрыв глаза, он делает несколько глубоких вдохов, пытаясь привести мысли в порядок и восстановить в голове порядок событий, из-за которых оказался здесь. Где бы это «здесь» ни было. Но уже в следующую секунду сквозь вату в ушах до него доносится тихий и жалобный, очень знакомый скулеж; под ладонью оказывается успокаивающе жесткая шерсть, в которую Мегуми тут же с готовностью зарывается пальцами. Облегченный выдох неконтролируемо рвется из легких. Вновь открыв глаза, Мегуми все-таки заставляет себя повернуть голову, игнорируя то, как хнычут мышцы в сопротивлении. Тянет губы в слабом и изломанном подобии улыбки, встречаясь взглядом с умными темными глазами, в которых сейчас сквозит совсем уж человеческое беспокойство. Пока Пес с ним – они из любой преисподней выберутся. Отбросив одеяло в сторону, Мегуми пытается встать, не желая дальше оттягивать неизбежное – и тут же морщится. Бросает взгляд вниз, примечая тот факт, что одет всего лишь в футболку – незнакомую, свободно болтающуюся на плечах, – и что лодыжка его перевязана эластичным бинтом. Да и по всему телу тут и там виднеются бинты и пластыри. Еще пару мгновений Мегуми оставляет на то, чтобы собрать себя в нечто относительно функционирующее; получается откровенно дерьмово. Ощущение перемолотости через мясорубку отказывается куда-либо уходить, но туман в голове начинает развеиваться, давая мыслить яснее. Воспоминания приходят смутно. Урывками. Вторая попытка встать заканчивается успешнее, хотя тело немного ведет, пока мир заходится каруселью. Но Пес уже здесь. Рядом. Подставляет холку, давая опереться на себя, и Мегуми благодарно чешет его за ухом. Держась за Пса, он проходит по периметру незнакомой комнаты, поверхностно исследуя ее и прихрамывая. Все довольно обезличено. Выхолощено. Голые стены, идеальные паркетные доски, окна в пол. До тошноты совершенную, как из глянцевых журналов картинку портит разве что валяющаяся в углу рубашка, порванная и окровавленная. Но подозрительно знакомая. Мегуми поджимает губы. Смутная догадка о том, где он находится, начинает трансформироваться в уверенность. Собственную одежду – да и вообще какую-либо еще одежду, в комнате он не находит; лазить же по шкафам и совать нос, куда не просили, не кажется ему хорошей идеей. По крайней мере, теперь, когда он с высокой вероятностью знает, из-за кого проснулся в незнакомом месте. Копаться в личном никогда не принадлежало числу привычек Мегуми. Так что он решает наконец выйти в коридор, и все его внимание тут же концентрирует на вкусном запахе, который желудок приветствует громким урчанием. Дальше Мегуми следует за этим запахом, пока не находит кухню; замирает в дверном проходе, приваливаясь к нему плечом. Его недавняя догадка подтверждается. Не то чтобы он удивлен. Какое-то время Мегуми просто наблюдает. Следит за тем, как знакомая фигура со знакомой хищной грацией передвигается от плиты к столешнице и обратно; как напрягаются предплечья, когда руки сжимают лопатку для готовки крепче; как перекатываются мускулы под загорелой кожей, изгибая волнами плавные линии татуировок; как солнечный свет, щедро заливающийся в окна, удивительно ласково играет с розово-рыжими прядями – Мегуми так и не определился до конца, какого же цвета волосы у этой семьи. А потом Сукуна, так и не оборачиваясь к нему, бросает небрежно-насмешливое: – И долго ты там будешь стоять? И Мегуми в ответ вздрагивает. Пару раз моргает, фокусируясь и понимая, что в какой-то момент успел залипнуть настолько, что почти полностью отключился от окружающего мира. Все-таки, у движений Сукуны есть какое-то магическое воздействие – с недовольством думает Мегуми. Наблюдать за ним... Интересно. Да, это подходящее слово. За Сукуной интересно наблюдать. Как за хищным зверем в естественной для него среде обитания, – говорит себе Мегуми, и это объяснение вполне его самого устраивает. – Что случилось? – спрашивает он, сосредоточившись на существенном – но собственный голос со сна звучит слишком уж хрипло и будто надколото. Так, что приходится откашляться. Только после этого Сукуна наконец оборачивается, окидывая Мегуми взглядом и как-то странно кривя тонкую линию губ. Глаза его сужаются и в них на секунду вспыхивает что-то, совершенно Сукуне несвойственное, нехарактерное для него. Знай его Мегуми чуть хуже – сказал бы, что это беспокойство. Но секунда заканчивается, Сукуна вновь наглухо закрывается и глаза его опять – жалящая опасность и непроницаемая темнота. Наверное, действительно показалось, – с облегчением думает Мегуми. Губы же Сукуны уже знакомо растягиваются ехидным оскалом, и, взглядом скользнув по телу Мегуми ниже, он произносит с ядовитой насмешкой: – Чудесные ножки. Мегуми опускает взгляд следом за ним. И… Черт. Ну да. Он успел забыть, что до сих пор одет в одну только футболку, которая даже трусы не прикрывает полностью. Вновь подняв взгляд на Сукуну, Мегуми лишь невпечатленно приподнимает бровь и отбивает выпад: – Обычные ноги для того, кто занимается боевыми искусствами. Я мог бы свернуть тебе ими шею. На эту реплику Сукуна реагирует слишком странно, совсем не так, как Мегуми ожидал. Никакой насмешки. Никакого яда. Вместо этого его оскал вдруг приглушается, а глаза темнеют, впиваются своей темнотой в Мегуми так, что он непроизвольно пропускает вдох. Все-таки пытаться просчитать действия Сукуны – это заведомо провальный план. И сейчас в очередной раз приходится в этом убедиться. Следующие несколько секунд застывают в вязкой смолянистой тишине, которую ножом бы резать, топором рубить. Но Мегуми лишь плотнее смыкает губы и крепче сжимает челюсть; сильнее вздергивает подбородок, отказываясь отступать. А потом Сукуна наконец шумно втягивает носом воздух, раскалывая их тишину бетонными блоками, и произносит опасно низким, бархатным голосом: – Иногда ты просто не задумываешься, как звучит то, что ты несешь, да? Мегуми в ответ на это хмурится, не понимая. Ведь не мог же Сукуна воспринять его слова всерьез, правда? Как угрозу? Да даже если бы это угрозой было: кому-нибудь похилее Мегуми, пожалуй, и впрямь мог бы шею ногами свернуть – но не то чтобы Сукуне хоть когда-то было не плевать на чьи-либо попытки ему угрожать. Тем более на попытки Мегуми, который в целом никогда всерьез и не пытался – не настолько же он идиот. И впустую бросаться словами никогда не любил. Но. Тем не менее. Сейчас Сукуна вдыхает шумно и с силой, не пытаясь это скрыть. Сейчас у Сукуны кадык дергается, когда он сглатывает так, будто в глотке резко пересохло. Сейчас Сукуна смотрит на него этим своим темным пристальным взглядом, от которого по позвонкам бежит жар – и это почему-то не ощущается неприятным. Странным. Опасным. Будоражащим и разгоняющим адреналин по венам. Но не неприятным. У самого Мегуми вдруг тоже в глотке пересыхает и появляется потребность судорожно глотнуть кислорода – а потом от плиты начинает нести гарью, и Сукуна наконец отворачивается. И Мегуми наконец вдыхает, переставая чувствовать себя пришпиленной к стенке бабочкой. – Ванная – вторая дверь слева, прямо по коридору. Иди, оденься, пацан. Запасную зубную щетку найдешь в шкафу под раковиной, – но тут же Сукуна хмыкает и добавляет, все еще не оборачиваясь, но с уже привычной насмешливостью, от которой Мегуми легче дышится: – Если, конечно, в тебе не открылись наклонности эксгибициониста и тебя не вставляет щеголять передо мной в одной футболке. Потому что в таком случае – не смею останавливать. Эту реплику Мегуми ответом не удостаивает, только глаза закатывает, прекрасно зная, что все еще повернутый к плите Сукуна этого не увидит. Возвращается он минут через десять, чувствуя себя немного лучше из-за представившейся возможности вновь надеть собственную одежду и умыться. Хотя принять душ все-таки не рискнул, пусть и хочется до одури – слишком много бинтов и пластыря, с этим проще будет разобраться дома. Ровно, как и разобраться с Сатору, потому что телефона с собой у Мегуми нет и черт знает, что он успел надумать. С этого станется и весь город на уши поднять. Обернувшись, Сукуна окидывает его оценивающим взглядом. Губы опять нехарактерно для себя кривит и странно, едва уловимо дергается, когда Мегуми, старающийся идти ровно, все-таки стопорит один шаг. Чертова вывихнутая лодыжка. Но. Вот оно. Снова. Знай Мегуми Сукуну чуть хуже – решил бы, что тот хотел подойти и помочь. Не то чтобы его помощь кому-то здесь нужна. И не то чтобы Мегуми все еще верил, будто хоть сколько-то Сукуну знает. Последняя мысль почему-то отдает едкой горечью, обжигающей корень языка. Бред какой. Не удержавшись, Мегуми чуть встряхивает головой, выбивая из нее лишние, совершенно идиотские мысли. Или эмоции. Неважно. А Сукуна тем временем уже хмыкает: – Рад, что вся эта кровища, которой ты залил свою одежду, отстиралась. Или не рад. В целом, мне похеру, – и отворачивается, что-то накладывая в тарелку. Но этими словами наконец затрагивая тему, которая Мегуми волнует – и он проходит дальше на кухню, останавливается в нескольких футах от Сукуны. Заставляет себя полностью переключиться мысленно на то, что действительно важно. – Как я здесь оказался? Последнее, что удалось вспомнить Мегуми – три бессознательных туши у его ног и шерсть Пса под пальцами. Дальше – провал. – Я тебя притащил, пацан, – отзывается Сукуна с бесцветной сухой иронией. – Не очевидно, нет? Поджав губы, Мегуми сглатывает острый приступ раздражения – ну понял же прекрасно, о чем спрашивают, ну какой же он мудак иногда, а, – и меняет структуру вопроса: – Ладно. Тогда так. Как ты вообще меня нашел? В этот раз Сукуна молчит дольше, излишне сосредоточенно моет руки. Мегуми прекрасно понимает, что он может так ничего и не ответить – и нет ни единого шанса ответы выбить ни хитростью, ни, тем более, силой. Но, в конце концов, Сукуна все-таки говорит, перед этим до театрального отточенным движением выключив плиту и обернувшись наконец к Мегуми. Наконец вновь посмотрев ему в глаза. – Я и не искал. Просто проезжал мимо. Видел, как ты лупасил тех трех амбалов. – И не вмешался? Бровь Сукуны вздергивается, оскал трансформируется во что-то безразлично-ядовитое, когда он выплевывает пренебрежительно: – А с хрена ли мне должно быть настолько не похуй, чтобы вмешаться? Слова бьют до того неожиданно сильно, что Мегуми оказывается не готов; не успевает себя проконтролировать, когда непроизвольно отступает на шаг, захлебнувшись болезненным вдохом. Совсем позабыв о вывихнутой лодыжке, которая очень невовремя дает о себе знать. С хрипом втянув носом воздух, Мегуми начинает заваливаться вперед, безуспешно пытаясь за что-нибудь ухватиться. А в следующую секунду его предплечье уже обхватывают чужие пальцы, помогая равновесие удержать. Мегуми поднимает голову. Мегуми врезается во взгляд Сукуны, вмазывается в него, как грузовик в бетонную стену – на полной скорости. В абсолютное месиво. Но на этот раз. Безошибочно. Там, на самом дне. За непроницаемой темнотой. За жалящей опасностью. Беспокойство. Его колючие иглы, впивающиеся Мегуми в гортань. И только в эту секунду наконец приходит абсолютное понимание. Вообще-то, он сейчас находится в квартире Сукуны, о существовании которой даже не знал. Вообще-то, он сейчас весь – бинты и пластыри, под которыми скрыты бережно обработанные ссадины. Вообще-то, он проснулся в чистой футболке вместо своей окровавленной одежды – и, наверное, это как раз должно бы разозлить, вот только оно почему-то нет. В конце-то концов, его, бессознательного, кто-то в эту квартиру затащил. И этим кем-то мог быть только человек перед ним… …и вот теперь на смену боли действительно приходит злость. Потому что. Какого черта Сукуне так сложно признать, что ему на кого-то хоть немного не плевать? Мегуми поджимает губы, вырывая руку из чужих пальцев – таких горячих, что приходит уверенность: на его коже должен остаться след, клеймо, – и бросает на Сукуну острый взгляд. Бросает ему в лицо предельно спокойное и равнодушное: – Отлично. В таком случае, думаю, мне пора. Чтобы не мозолить своим нежелательным присутствием никому глаза. И тут же решительно разворачивается. Делает несколько шагов по направлению к двери, сцепив зубы покрепче и сглатывая боль – в лодыжке, только в лодыжке, – заставляя себя идти ровно. На половине пути его догоняет ощутимо раздраженный выдох – и тут же, следом за ним: – Подумал, тебе не помешает поразвлечься, не хотел мешать. Ты и сам отлично справлялся, – и Мегуми резко останавливается. Голос Сукуны звучит ровно, деланно-равнодушно, и, когда Мегуми оборачивается – лицо его непроницаемо. Уголки губ приподняты в привычном насмешливом оскале и что-то хищное знакомо проглядывает в углах лица. Вот только Мегуми все равно ощущает едва уловимые отличия. Ощущает их на уровне инстинктов. Отличия, которые он не смог бы описать словами. Отличия, из-за которых снова думает о том, что ни черта не знает о Сукуне. Но... Но в то же время он не может не подумать о Юджи, который точно вмешался бы, точно полез бы защищать и помогать – потому что вот такой вот он, Юджи, слабоумие и отвага. А еще верность псиная, под кожу вшитая. От одной мысли о нем где-то в диафрагме растекается острая болезненная нежность, которая всегда мешается с тоской. Такое знакомое и детально изученное, уже даже родное сочетание. Сатору тоже вмешался бы. Хотя нет, Сатору схватил бы Мегуми за шкирку и задвинул бы себе за спину, игнорируя любые протесты. У Сатору за всем его показным долбоебизмом есть идиотская привычка пытаться защитить Мегуми от всего мира – и Мегуми хотел бы сказать, что это его только бесит, что никаким дурацким теплом за ребрами мысль об этом не отзывается. Хотел бы. И вслух, конечно же, именно так он и скажет – но самому себе лгать уже довольно бессмысленно. Сукуна же... Сукуна понял. Мегуми делает осторожный шаг вперед, возвращаясь на то место, где стоял раньше. Иногда эта мысль появляется в голове – и большую часть времени Мегуми старается эту мысль игнорировать. Слишком она опасная, слишком непредсказуемая. Слишком черт-знает-куда-ведущая. Может, Мегуми ничего и не знает о Сукуне. Но иногда Мегуми кажется, что они с Сукуной похожи. Сукуна понял эту потребность временами выплескивать себя, свою ярость, свой внутренний гнилой надлом в драках. Сукуна поверил в способность Мегуми постоять за себя так, как не могут поверить Юджи и Сатору с их постоянной жаждой, едва не потребностью защищать. Сукуна... Черт. Мегуми не уверен, как далеко готов зайти в этих долбаных мыслях. Не уверен, что эти мысли хоть на какую-то долю правдивы, потому что Сукуна – это Сукуна, его не раскусишь так просто. А когда кажется, что приблизился к пониманию, что прокрался куда-то глубже, дотянулся до какого-то знания – вскоре выяснится, что на деле в правдивости догадок отбросило даже не в начальную точку. Еще дальше. Один шаг вперед – дохуилион назад. Что-то вроде. Мегуми открывает рот, еще не зная, что собирается ответить, но Сукуна опережает его. Сукуна уже отворачивается; вот только Мегуми кажется – он все равно успевает уловить что-то новое, что-то нехарактерное, мелькнувшее на долю секунды в глазах Сукуны. Разочарование? Усталость? Обреченность? Отчаяние? Каждая новая догадка кажется глупее предыдущей – и все они при этом максимально далеки от Сукуны. Так что Мегуми бросает бесплодные попытки угадать. Но есть еще одна вещь, которая Мегуми волнует. Даже хорошо, что Сукуна стоит сейчас к нему спиной. – Те трое. Они… Вопрос стопорится, застревает в районе трахеи. Большая часть его смутно надеется, что они остались живы – по крайней мере, Мегуми правда приложил усилия к тому, чтобы не прикончить никого. Но есть и другая часть, куда меньшая, зато ощеренная и ярко-алая – та, которая думает, что если эти решившие доебаться до рандомного пацана ублюдки сдохли, то туда им и дорога. Мегуми старательно эту часть заглушает и поглубже в себя заталкивает. – Живы, – не дожидаясь продолжения, коротко отвечает Сукуна. Слишком резко, слишком рвано; так, что Мегуми кажется – впервые за их разговор в голос Сукуны пробивается откровенная ярость, пусть и тщательно контролируемая. И не ощущающаяся так, будто она направлена на него, Мегуми. Хотя Сукуна так и не оборачивается, Мегуми все равно видит, как его предплечья вдруг почему-то напрягаются настолько, что начинают проступать вены. Эта реакция Сукуны смазывает облегчение, которое Мегуми испытывает из-за его ответа. – У тебя не будет проблем, – вновь заговаривает Сукуна, и прежде, чем нахмурившийся Мегуми успевает что-либо спросить, уже продолжает; и предплечья его вдруг расслабляются, и голос его вдруг начинает звучать на градус-другой мягче – или, может, это всего лишь воображение Мегуми разыгралось. – Лучше поешь, пацан. Ты похож на труп. И Мегуми едва успевает себя остановить от того, чтобы дернуться. Потому что слова эти – как ушатом холодной воды. Потому что после них Мегуми наконец оглядывается вокруг себя. Потому что после них до него наконец в полной мере доходит то, что он видел – но на чем не заострял внимание. Сукуна ведь все это время готовил. Сукуна в принципе умеет готовить. Сукуна приготовил ему завтрак и... …и к этим мыслям Мегуми тоже не готов. В попытке отвлечься, абстрагироваться от них, сознание цепляется за одно из слов во фразе Сукуны. Под кожей ярко вспыхивает раздражение, за которое Мегуми тут же отчаянно хватается и выплескивает его в отрывистом: – Хватит называть меня пацаном. Пару секунд Сукуна никак на этот всплеск не реагирует. А потом вдруг оборачивается. А потом вдруг интересуется с деланным удивлением: – И как же мне называть тебя? А потом вдруг подается вперед и выдыхается мурчаще, с хрипотцой, которая у Мегуми опять отзывается слабым намеком на жар, бегущий по позвонкам: – Малыш? Детка?.. – У меня, вообще-то, имя есть, – выплевывает Мегуми, обрывая этот тупой перечень на подходе, и чем сильнее нарастает его собственное раздражение – тем шире и насмешливее становится оскал Сукуны. Вполне узнаваемая закономерность. – О, правда? Что ж, может быть, я даже запомню его, если ты научишься слушаться старших. – Может, я научусь слушаться старших, когда они начнут говорить что-то толковое, – отбривает Мегуми, и вот это – знакомое, изученное. Так рядом с Сукуной существовать проще. Так рядом с Сукуной легче дышится. Постоянные перепалки и взаимные ядовитые реплики – это территория привычная, почти обыденная; та, которой Мегуми знает, как управлять. Он эту территорию исследовал за все прошедшие годы, за все те многочисленные ночи на кухне дома Юджи, где у Сукуны – ноутбук, кофе, сигареты и оскал, а у Мегуми – лишь чай и упрямство, жажда выйти победителем из их перепалок хотя бы один чертов раз. Жажда, которая гнала его на ту кухню снова, снова и снова. Вот только за последний месяц Мегуми ни разу ночью на ту кухню не вернулся, прекрасно при этом зная, в какие из дней Сукуна был дома. Мегуми предпочитает не думать о причинах того, почему не возвращался. Почему предпочитал держаться на расстоянии. Но. Ха. Это снова кухня, пусть декорации и немного другие. Как иронично. Разве что теперь за окном день, а не ночь. Разве что теперь Сукуна пустил его на собственную, личную и вполне реальную территорию – и Мегуми не хочет задумываться о том, почему. И Мегуми все еще ждет, что Сукуна попросит – прикажет никому об этой квартире не рассказывать, потому как Мегуми уверен, что ни Юджи, ни их дедушка о ее существовании не знают. Но Сукуна не просит. Не приказывает. Пока что. Впрочем, Мегуми в любом случае не расскажет. Трепаться о чужом – еще одна вещь, никогда не входившая в число его привычек. А тем временем повисшую между ними тишину разбивает хохот Сукуны, вырывая из мыслей. Когда-то давно, те самые годы назад, у Мегуми от этого хохота что-то внутри ощетинилось бы только сильнее, призывая рычать и обороняться. Сейчас же этот хохот отзывается странным давлением в грудине, которое Мегуми предпочитает игнорировать. Снова. Черт. Кажется, ему приходится слишком многое игнорировать, когда дело касается Сукуны. Например, то, что в собственных адресованных ему словах давно уже нет настоящей злобы, да и от страха перед ним остались разве что отголоски. – Тебе так сложно пожрать, что ты решил вместо этого доебаться до одного слова? Еда не отравлена, это точно. Если бы я захотел тебя убить – выбрал бы способ поинтереснее. Этого хватает, чтобы все искусственно вызванное раздражение тут же выветрилось из Мегуми, схлопнулось в ничто. Потому что, ну правда, ведет себя, то ли как капризный ребенок, то ли попросту как мудак. Пару секунд он колеблется. Вариант рассесться здесь сейчас, как ни в чем не бывало, и приняться за еду, кажется ему по меньшей мере... странным. Но просто развернуться и уйти тоже не представляется вариантом подходящим. Взгляд падает на сковороду за спиной Сукуны, в которой еще осталась еда. Не давая себе лишней секунды на то, чтобы подумать, Мегуми уже преодолевает расстояние между ними, перегибается через Сукуну, чтобы достать до сковороды. И понимает, что именно сделал, только когда горячий шумный выдох опаляет ему кожу в области шеи – голова Сукуны, опирающегося на столешницу и съехавшего по ней немного вниз, сейчас оказывается на уровне подбородка Мегуми. Мегуми замирает. Мегуми впаивается корнями в пол – ни на дюйм не сдвинуться. У Мегуми немного – смещение планет со своих орбит; немного – формирование черных дыр в области легких. Иначе не объяснишь то, что совершенно не выходит вспомнить, как нужно дышать. А перед глазами – розово-рыжие пряди с пляшущими в них солнечными лучами. А в пальцах – покалывание, побуждающее зарыться в эти волосы и проверить, какие на ощупь. Или ткнуться в них носом и наконец – наконец – глубоко вдохнуть. Громкий гудок чьего-то клаксона на улице врывается в сознание Мегуми, швыряя его в реальность, как мордой в асфальт. Он тут же хватает со сковороды первое, что попадается под руку, не разбирая, что это, и спешно отступает на шаг. Кладет еду в рот, не в состоянии проигнорировать то, как вновь потемневший взгляд Сукуны прикипает к его губам. К пальцам, которые Мегуми начинает облизывать, останавливая себя на половине движения. Не в состоянии проигнорировать то, как собственная сердечная мышца заходится тахикардией. Мегуми заставляет себя дышать. Заставляет себя помнить, как дышать нужно. Ему вдруг хочется провести ладонью по шее и проверить, не остались ли ожоги там, где оседал жар дыхания Сукуны. Руки, спешно сунутые в карманы, сжимаются в кулаки. Когда Мегуми наконец прожевывает и проглатывает еду, не ощущая ее вкуса – он спрашивает голосом, спокойствие которого удивляет его самого: – Так лучше? Только после этого взгляд Сукуны наконец отрывается от его губ, скользит к глазам – все такой же опасно темнеющей, с искрами в глубине этой тьмы, из-за которых в голове Мегуми вдруг набатом, рвано и прерывисто, с этими чертовыми бархатными нотками: возможно, тебе стоит оглянуться наконец чтобы перестать уже видеть только моего тупого младшего братца Мегуми моргает. Встряхивает головой. Те слова все равно ничего не значили. Для Сукуны это – всего лишь игра. Целый месяц Мегуми игнорировал тот факт, что они были сказаны – и может так же успешно продолжить игнорировать их сейчас. Игнорировать. Игнорировать. – Определенно, – тем временем отвечает Сукуна, медленным, неоднозначным жестом облизывая губы, и голос его звучит на пару тонов ниже нужного. – Думаю, мне пора, – проталкивает слова наружу Мегуми, и после этого Сукуна вдруг на секунду прикрывает глаза, медленно вдыхает, а когда открывает – они вновь сплошь непроницаемая темнота. На его губах вновь оскал. Мегуми вовсе не чувствует из-за этого разочарования. Ни капли. Лишь облегчение. – Вперед, – равнодушно пожимает плечами Сукуна, опять отворачиваясь к плите – и Мегуми наконец может отвернуться сам. Уже у двери он тормозит, зарываясь пальцами в шерсть Пса, с которым ему не нужно задумываться о том, как добраться домой – Пес всегда дорогу найдет. И только сейчас Мегуми осознает, что впервые не услышал от него ни одного рыка, даже крохотного напоминания о себе, пока они с Сукуной говорили. Мегуми хмурится. А потом все-таки бросает взгляд через плечо и выдыхает тихое, прилетающее Сукуне в спину: – Спасибо. Ему кажется, что плечи Сукуны напрягаются в ответ на одно короткое слово. Кажется, что сейчас, вот-вот, он опять обернется... но Мегуми не остается, чтобы убедиться. Дверь уже захлопывается за его спиной. Мегуми ни разу не оборачивается.