Однажды ты обернешься

Сатору замечает его сразу. Конечно же, замечает. В любой другой ситуации он не обратил бы внимания. Ну, шатается поблизости какой-то бездомный мальчишка – так Сатору никогда не задавался целью спасти весь мир, да и в целом альтруизмом не отличается. Но этот конкретный мальчишка попытался стащить его моти. Только что купленные, совсем еще свежие моти, которыми Сатору, почти ничего не евший с утра, собирался насладиться в машине. И, может быть, он закрыл бы глаза, попытайся мальчишка украсть у него деньги… Но моти! Нет уж, такое вопиющее поведение Сатору проигнорировать не способен. Так что, да, он замечает мальчишку сразу, как только тот тянется своими тощими руками к его моти. И, стоит признать, мальчишка пытается действовать осторожно и хитро, Сатору даже дает ему фору в пару секунд – но вот по части терпения маленький наглец явно не профессионал. Так что вот уже Сатору сцапывает слишком очевидно проколовшегося мальца за запястье; вот уже тянет его на себя с искусственной широкой улыбкой, с до крайности показным добродушием: – Так-так-так, а что это за очаровательный крольчонок у нас тут воришкой заделался? Секунду-другую мальчишка выглядит испуганным и ошарашенным, но только секунду-другую. Уже в следующее мгновение он выдергивает руку, отпрыгивает на несколько шагов и вполне буквально рычит, глядя на Сатору никаким не крольчонком – маленьким волком, от чего у самого Сатору брови невольно чуть приподнимаются. А вот это уже интересно. Мальчишка же не теряет времени даром; не успевает Сатору и глазом моргнуть – как он уже разворачивается и пытается сбежать. Вот только сегодня явно не его день, потому как Сатору требуется всего-то два широких и ленивых шага, чтобы перехватить беглеца за ворот куртки и вновь потянуть на себя. Без боя мальчишка не сдается. Он брыкается и выворачивается, пару раз пытается даже укусить – Сатору же, с отстраненным любопытством наблюдающий за этими попытками, наконец приглядывается к мальчишке внимательнее. Обросший. Чумазый. Потрепанная одежда и неестественная худоба. Болезненно острые скулы, лишенные типичной для детей припухлости. Огромные глаза с темными кругами под ними. Сатору хмурится. А потом возвращается обратно, таща мальчишку за собой волоком. Широко улыбается недоуменно глядящей на него продавщице – они вообще привлекают все больше внимания, с недовольством отмечает Сатору, – и покупает еще пару моти, впихивая их в руки мальчишке. Тот от неожиданности даже брыкаться перестает. После чего поднимает голову и смотрит на Сатору со слишком серьезным, слишком взрослым выражением, от которого даже как-то не по себе – до того неестественно оно для исхудавшего детского лица. Наконец, мальчишка произносит: – Мне нечем вам заплатить. – Мог бы просто сказать «спасибо», – широко улыбается Сатору, пытаясь проигнорировать то, как внутри что-то стягивает от этой излишней взрослости мальчишки. От того, что даже говорит он совсем не так, как положено детям. Мальчишка в ответ на это хмурится только сильнее, и Сатору хохочет. Но при этом даже сам понять не может, какова в его смехе доля искренности, а какова - вымученности. Не то чтобы это так уж важно. Все равно полутонов и отличий не заметит никто. – Ладно, угрюмый зырк из-под бровей тоже подойдет. То, что происходит дальше, для самого Сатору становится неожиданностью; движет им что-то внутреннее, инстинктивное, что-то, чему он давным-давно научился доверяться. Возможно, черт возьми, зря. Но прежде, чем успевает подумать, он уже опять хватает мальчишку за шиворот, уже сгребает в охапку и устраивает у себя под мышкой, мысленно отмечая – тот настолько худой, что веса почти не чувствуется. Мальчишка же, явно от неожиданности, даже брыкаться начинает не сразу. – А теперь мы вернем тебя туда, откуда ты сбежал, – весело заявляет Сатору, и вот после этого мальчишка принимается активно вырываться. Пока Сатору несет его к машине, они привлекают все больше чужих взглядов – но в ответ на это Сатору только растягивает губы в широкой ослепительной улыбке и выдает попеременно вариации фразы: – Ох уж эти дети, быть родителем иногда такое испытание! Этого достаточно, чтобы подозрение на чужих лицах тут же сменилось пониманием, участием и попросту откровенным залипанием – впрочем, последнее Сатору преследует неизменно. Он мысленно хмыкает. А в следующее мгновение наконец добирается до своей машины и швыряет в нее мальчишку; тут же сам усаживается на водительское сидение, срываясь с места. Кажется, самое время выдохнуть с облегчением. Но какое там облегчение. Какое там, нахрен, облегчение, когда с каждой милей, нарастающей на спидометре, начинает нарастать и осознание того, что именно Сатору только что сделал. И это… Черт возьми. Черт. Возьми. Пытаясь отвлечься от мыслей о собственном долбоебизме, он косится в сторону, на подозрительно притихшего мальчишку – и замечает, какие очень уж многозначительные взгляды тот бросает на дверь машины. Сатору тут же ее блокирует. С мальчишки станется еще и выпрыгнуть на автостраду на полной скорости. После этого следует еще несколько минут тяжелой душной тишины, пока Сатору пытается вычленить из бессвязного потока мыслей самые конструктивные. Пока пытается перебороть желание провести устало ладонью по лицу; пока пытается справиться с тотальной заебанностью, которая твердит ему, что он не готов к подобному дерьму. Но он уже в это дерьмо вляпался, исключительно по собственной инициативе – вот такой вот он дохуя самостоятельный, взрослый мальчик; если уж пиздец – то исключительно собственноручно созданный. Ведь это же всегда так интересно – в придачу к горе уже имеющихся, не зависящих от него проблем, создавать себе еще и новые. Охренеть, как интересно. И теперь придется как-то этот пиздец разгребать. Так что, вновь заставив себя растянуть губы в фальшивой широкой улыбке, Сатору принимается сыпать вопросами. Нужно же с чего-то начинать. – Ты сбежал из дома? Молчание. – Тебя там обижали? Молчание. – Били? Молчание. – Может, тебя выгнали? Молчание. Молчание. Гребаное молчание. Свои вопросы Сатору пытается размежевать дурацкими шутками и попытками завести обычный разговор – ни черта не срабатывает. Мальчишка отмалчивается. Даже ни разу не отворачивается от окна, в которое продолжает пялиться хмуро, сложив руки на груди. Такой взрослый жест. Слишком взрослый. Снова. Черт возьми. Мысленно Сатору прикидывает, сколько мальчишке может быть лет – но сделать это оказывается довольно сложно. Проблема в том, что, если судить по хрупкому и тощему телосложению – ему дашь не больше шести-семи. А если судить по взгляду – не меньше шестидесяти-семидесяти. Сатору очень хочется фыркнуть в ответ на собственные мысли, вот только как-то нихрена не смешно. По итогу, следствием каких-то невообразимых математических подсчетов в собственной голове, он останавливается на цифре в районе восьми-девяти лет. Излишняя худоба, думает Сатору, с высокой вероятностью следствие сильного недоедания – и от этого понимания его начинает тошнить. А потом он опять косится на мальчишку. И к тошноте прибавляется что-то острое, что-то болезненно резанувшееся по изнанке в районе диафрагмы. Злость. Не на мальчишку. На того, из-за кого мальчишке через подобное приходится проходить. Сатору тут же резко отворачивается, вцепляясь в руль так, что белеют костяшки. Ему нет до этого дела. Ему не должно быть до этого никакого гребаного дела. Он просто отправится в ближайший полицейский участок и сдаст проблему на руки тем, кому по долгу службы положено с ней разбираться. Да. Отлично. Вот это уже звучит, как план. И только успокаивающее слово «план» наконец дает Сатору возможность немного ослабить хватку на руле и сделать глубокий вдох; он и не замечал, как ему гортань до этого судорожно пережимало, перетягивало жгутами. И плевать, если планы Сатору на практике почти никогда не срабатывают. Или вообще никогда. Это все ложь и клевета. Но потом его взгляд падает на часы – и не сдержавшийся Сатору матерится сквозь стиснутые зубы, только в последний миг вспомнив, что в машине, вообще-то, ребенок. Который, впрочем, все еще не обращает на него никакого внимания, в чем очень легко убедиться, лишь вскользь мазнув по нему взглядом. Сатору вновь смотрит на часы. Те все еще предательски показывают время, опасно близящееся к полуночи. То есть, он уже несколько часов колесит по городу и по собственным мыслям, пытаясь выудить хоть какую-нибудь информацию из мальчишки и хоть какие-то идеи о том, как справляться с этим дерьмом – из своей дурной головы. Сатору нужен кофеин. И сон. И, возможно, мыло с веревкой – но тут уж как пойдет. В результате Сатору решает, что он не в силах сейчас разгребать все то, что сам же и устроил. Но и вышвырнуть мальчишку на улицу вот так просто, промурыжив его несколько часов и уже даже чего-то там наобещав – тот уровень мудозвонства, до которого даже Сатору еще не добрался. Так что рабочим остается только один вариант. Когда машина наконец останавливается, мальчишка тут же напрягается; поворачивается к Сатору резким, каким-то даже колючим движением и спрашивает хмуро: – Где мы? Сатору очень хочется съязвить что-нибудь вроде: «Ух ты, оно разговаривает!» – и приходится прикусить язык, чтобы удержать ядовитый сарказм при себе. – Слушай, – вместо этого начинает Сатору, пытаясь звучать спокойно и рационально, оставив при себе и широкую искусственную улыбку – этому мальчишке она явно не нужна; вот только тотальную заебанность из голоса прогнать он не успевает. – Уже поздно, и я не хочу колесить по всему городу, ища, где бы тебя оставить. Так что на одну ночь... – Ты педофил? – все так же хмуро спрашивает мальчишка, перебивая Сатору, и тот ошарашенно застывает. А потом начинает хохотать так, что слезы на глазах выступают. Вот только хохот очень быстро застывает на губах и гаснет, потому что мальчишка продолжает смотреть хмуро и серьезно, без тени веселья в глазах, без намека на шутку в поджатых губах. И Сатору опять смотрит на потрепанную одежду, на тени под глазами, на грязные всклокоченные волосы; подмечает болезненную бледность и общую в-мою-сторону-подуй-и-меня-к-чертям-сдуй ауру. И думает – сколько вообще времени мальчишка провел на улице? И думает – со скольким ему пришлось столкнуться? И думает… Черт возьми. Тошнота возвращается вместе с резью злости в грудной клетке, которая становится острее, болезненнее. Сатору шумно сглатывает, пытаясь силой прогнать лишнее из головы – это все еще не его гребаное дело, – и шутит невпопад, ломано улыбаясь; пытаясь разрядить сгустившийся воздух: – Не педофил. Но мазохист точно, раз взялся тебе помогать. На какое-то время они замолкают, пока мальчишка рассматривает Сатору такими внимательными, слишком умными и слишком взрослыми глазами. Будто выискивает в нем ответы на какие-то свои вопросы. А Сатору против воли ощущает, как в нем зарождается что-то, похожее на уважение к мальчишке. Тот и постоять за себя может, и за словом в карман не лезет, и не так глуп, чтобы доверять безоговорочно первому встречному придурку, который сгреб его в охапку и куда-то утащил; хотя люди куда старше, те, которые, чисто теоретически, должны быть мудрее-умнее, зачастую ведутся на одну только сладкую, до дна фальшивую улыбку Сатору. И Сатору уже прикидывает в уме дальнейшие варианты развития событий, потому что силой тащить мальчишку к себе домой он точно не собирается. И Сатору уже почти успевает смириться с тем, что поспать ему сегодня не судьба. И Сатору уже мысленно пытается прикинуть, где там ближайший полицейский участок… …когда мальчишка вдруг вновь начинает говорить: – Ладно, на педофила ты не похож, – произносит он неизменно хмуро, неизменно серьезно, все еще – ни намека на улыбку; и тут же добавляет: – Разве что на дебила, – после чего тычет пальцем в дверь, намекая на то, что пора бы ее разблокировать. Пораженный смешок вырывается из глотки Сатору, когда он после пары секунд ступора все-таки разблокирует дверь и тут же выходит сам, ожидая, что мальчишка сейчас опять попытается сбежать. Но мальчишка больше не пытается. Мальчишка терпеливо дожидается, пока Сатору обойдет машину, а потом на удивление послушно идет рядом. Но как только они переступают порог дома, Сатору тут же его тормозит: – Стоять! Застывает мальчишка моментально, так же моментально напрягается весь – и Сатору понимает, как сильно перегнул, когда он действительно вновь начинает выглядеть так, будто готов сейчас же броситься наутек. Попытавшись смягчить эффект, Сатору продолжает спокойным ровным тоном; пытаясь звучать рационально и здраво, что явно на мальчишку действует лучше, чем любые приторно-ласковые увещевания и сладкие, лживые улыбки: – Для начала ты отправишься в ванную, чтобы привести в порядок… ну... вот это, – и Сатору указывает на всего мальчишку, из-за чего тот выглядит очень близким к тому, чтобы закатить глаза; мысленно Сатору зачисляет себе это, как крохотную победу. – Отказ не принимается. Обжалованию приговор не подлежит. Но мальчишка спорить и не пытается. Он ощутимо расслабляется, пусть и совсем не до конца – но этого достаточно, чтобы он послушно проследовал за Сатору к ванной. Чтобы спокойно выслушал, где найти шампунь, гель и чистые полотенца; чтобы понятливо кивнул, когда Сатору говорит, что сейчас пойдет, найдет ему какую-нибудь одежду, а после оставит ее у двери в ванную. Когда мальчишка скрывается в ванной, Сатору наконец разрешает себе остановиться. Разрешает себе прикрыть глаза и сжать пальцами переносицу. Разрешает себе устало выдохнуть. А после встряхивается весь, заставляя себя взбодриться, и действительно идет перерывать свои завалы одежды в поисках чего-нибудь подходящего. К подходящему в результате сводятся огромная футболка, толстовка и длинные теплые носки – любые шорты Сатору с мальчишки попросту спадут. Оставив вещи у двери и удовлетворено хмыкнув, он отправляется на кухню. К этому моменту часы уже беспощадно скалятся двумя ночи, но Сатору ничего не ел с самого утра, да и мальчишка явно не откажется перекусить. Вот только все, что можно найти у него в холодильнике – это скудные остатки еды-на-вынос, которых едва-едва удастся наскрести на две порции. Драгоценные же моти остались в машине. Черт. Но, по крайней мере, повесившуюся мышь в холодильнике Сатору не находит – уже успех. Хотя, с другой стороны, из нее-то как раз можно было бы что-нибудь приготовить… К тому моменту, когда Сатору отправляет вторую тарелку в микроволновку и выставляет таймер, слышится скрип половиц. Он оборачивается. И тут же сталкивается взглядом с мальчишкой. Копна взъерошенных мокрых волос. Чистое бледное лицо и смотрящие с него глаза, которые теперь выглядят еще больше и пронзительнее; кажется, что одни только глаза на этом скуластом, сплошь состоящем из острых углов лице и остались. Гигантская, виснущая на тощем крохотном теле толстовка, из-под которой выглядывает футболка, достающая до трогательно острых коленок. Пушистые смешные носки, которые Сатору кто-то подарил и которые, кажется, нашли того, кому предназначались. А еще эта недовольная хмурая гримаса, за которой неловко прячется то ли растерянность, то ли смущение... И вдруг мальчишка больше не кажется слишком взрослым для своих лет ребенком – он кажется просто ребенком. Уязвимым и беззащитным. Когда что-то за ребрами начинает неприятно щемить – Сатору отворачивается к микроволновке, указывая пальцем на стоящую на столешнице тарелку. – Это тебе. Какое-то время за спиной не слышится никаких звуков, но потом до Сатору наконец доносится скрип половиц, скрежет отодвигаемого стула. Но когда микроволновка наконец пищит, и он подходит к столу со своей тарелкой – то с удивлением обнаруживает, что к еде мальчишка так и не притронулся. – Почему не ешь? – спрашивает Сатору, и мальчишка поднимает на него опасливый взгляд. Снова утыкается этим взглядом в тарелку. Снова поднимает его на Сатору. Оу. Черт. Да он же просто не верит, что это правда ему. – Ну, знаешь ли, я не хочу бегать по всему городу и вылавливать это тощее тельце, когда тебя сдует случайным порывом ветра. Так что – ешь, – бодро выдает Сатору на одном дыхании, из-за чего мальчишка поднимает на него угрюмый взгляд и в этот раз глаза все-таки закатывает. Сатору мысленно записывает себе еще одну победу. А потом мальчишка все-таки берет в руки палочки. И наконец отправляет первый кусочек в рот. А потом еще один. И еще. А потом набрасывается на еду с такой жадностью, будто не ел несколько дней. И опять за ребрами появляется это неприятное щемление, когда приходит осознание: всего несколько дней – это еще оптимистичный вариант. Тарелка мальчишки пустеет в считанные минуты, и Сатору тут же пододвигает ему свою, из которой так ничего и не съел. – А ты? – поднимает на него этот невозможный ребенок свой хмурый взгляд, и Сатору не может не задуматься о том, что, даже будучи настолько голодным, мальчишка все равно умудряется думать о ком-то еще. – Не голоден, – легкомысленно врет Сатору, пожимая плечами. Мальчишка смотрит скептично, так, будто ни единому слову не верит. Но второго приглашения ему явно не нужно. Когда он сметает и вторую порцию, Сатору подхватывает обе тарелки и опускает их в раковину, к горе другой грязной посуды – об этом можно подумать как-нибудь потом. – Либо ты спишь на кровати, а я на диване, либо наоборот. – Диван, – тут же без сомнений выпаливает мальчишка, и Сатору кивает – вполне ожидаемо. Потом он зашвыривает вещи мальчишки в стиралку – к утру должно высохнуть. Находит для него постельное белье и одеяло. С сомнением смотрит на входную дверь, раздумывая, стоит ли ее запирать на ключ – он не хочет, чтобы мальчишка чувствовал себя здесь запертым, как звереныш в клетке, в ловушке. Но в то же время... В то же время еще меньше он хочет по утру обнаружить, что мальчишка сбежал. Что все его усилия пошли насмарку. Так что дверь все-таки приходится закрыть. Когда Сатору возвращается в гостиную и начинает заправлять диван, он не сразу понимает, почему мальчишка смотрит на него таким странным загнанным взглядом. А потом медленно, слишком уж медленно начинает доходить – и либо чрезмерно длинный день и тотальная заебанность сказываются, либо Сатору просто тупица. Сам ведь думал об этом какую-то минуту назад. Конечно же, мальчишка слышал щелчок замка. Ну конечно же, черт возьми. Вздохнув, Сатору оборачивается к нему и говорит, пытаясь осторожно подобрать слова: – Слушай. Я просто... – Я понимаю, – обрывает его мальчишка, и вновь этот его слишком серьезный, слишком взрослый взгляд, в котором теперь проглядывает еще что-то болезненное; что-то, что мальчишка очень пытается скрыть – но он все еще не настолько хороший актер. Он все еще просто ребенок. – Я не собирался ничего красть... Но я понимаю. Сатору хмурится, пока мозг с запозданием обрабатывает полученную информацию и ржавые шестеренки со скрипом крутятся. Когда слова мальчишки доходят до него в полной мере – смех принимается горько пузыриться в гортани, вот только на деле Сатору опять как-то нихрена не смешно. – Все, что сможешь утащить, в твоем распоряжении, – равнодушно пожимает он плечами, потому что даже сейчас его мало волнует то, что там мальчишка мог бы гипотетически утащить; потому что волнует его совсем другое. – Просто не хочу, чтобы сбежал раньше, чем я все-таки отвезу тебя в полицейский участок. На словах «полицейский участок» мальчишка как-то странно дергается, будто вдруг забывается, будто перестает себя контролировать. И на секунду, всего на секунду – но Сатору успевает заметить, какое абсолютно разбитое, до страшного ранимое и раненое выражение лица у него становится. Будто один крохотный мир одного крохотного ребенка только что рухнул. Сатору застывает потерянно. Сатору не понимает, какого черта, – какого черта, – а руки уже бессознательно сами тянутся вперед. Сатору не знает, зачем. Не знает, что происходит. Не знает, что он может сделать… Но в следующее мгновение мальчишка уже отворачивается от него, уже заползает под одеяло и отворачивается к обивке дивана – и прячется, прячется. Во всех возможных смыслах от Сатору прячется. За одеялом – и за тысячей стен. Сатору вздыхает. Рука безвольно падает. Зубы сжимаются крепче и приходится напомнить себе, что это не его дело – не его гребаное дело, – пока Сатору выключает свет и отправляется в свою спальню. Утром они отправятся в полицейский участок, и эта проблема перестанет быть его… – не удержавшись, Сатору неприязненно морщится от собственной формулировки. Утром они отправятся в полицейский участок и мальчишке там помогут. Да, так лучше. Но от ощущения, что он сильно проебался, не так-то просто оказывается отмахнуться. Как и от щемления за ребрами, которое появляется при мысли о том, что завтра – уже, чисто технически, сегодня – их с мальчишкой больше ничего не будет связывать. Но так все и должно закончиться. Это правильно. Все хорошо. Хорошо, черт возьми. А утром Сатору первым делом проверяет, на месте ли мальчишка – тот лежит, свернувшись калачиком под одеялом, но тут же открывает глаза, стоит Сатору сделать шаг по направлению к дивану. – С добрым утром, спящая красавица, – широко улыбается Сатору, но мальчишка никак не реагирует, даже не смотрит на него, пока выбирается из-под одеяла и принимается собирать постель. Сатору отказывается из-за этого переживать. Вместо этого он отправляется на кухню, сделать себе кофе и мальчишке что-нибудь, хотя не уверен, найдется ли у него вообще это загадочное что-нибудь. Но в дальнем углу полки и впрямь удается отыскать полупустую пачку какао и такую же полупустую – какого-то печенья, срок годности которых он хмуро проверяет. Кажется, подойдет. Ощущение, что с кухней что-то не так, преследует Сатору каждую секунду. Пока он отмеряет нужное количество кофе. Пока наливает воду… …и удивленно опускает взгляд на раковину. Пустую раковину. Впервые за, кажется, несколько месяцев – пустую. Оглянувшись вокруг себя, Сатору только теперь замечает, что чистая посуда разложена по полкам. Невиданное зрелище, никогда эту кухню не посещавшее. Недовольно поморщившись, Сатору растирает ладонью грудную клетку – опять за ребрами это долбаное щемление, чтоб его. Может, проблемы с сердцем? Врачу показаться, что ли? Не то чтобы Сатору вообще когда-либо по врачам ходил... Неважно. К тому моменту, когда слышится скрип половиц, перед Сатору уже стоят две кружки – кофе для него и какао для мальчишки. А еще – тарелка, в которую вывернуто из упаковки печенье. Импровизированный завтрак. Сатору даже гордится собой! Сотворить завтрак из ничего – это талант. Обернувшись, он широко улыбается и указывает на пустую раковину. – Кажется, ночью приходили эльфы и сделали за меня всю работу. Ты их не видел? На шутку мальчишка никак не реагирует. На попытку прямо поблагодарить – тоже. Он отказывается от какао, отказывается от печенья. Он игнорирует все, даже самые идиотские реплики Сатору. Не говорит с ним. Все еще даже не смотрит на него. Только держится на расстоянии и губы поджимает, уже напяливший свою одежду, действительно успевшую за ночь высохнуть. Опять слишком серьезный. Опять слишком взрослый. Наглухо закрывшийся. В конце концов, Сатору сдается – ему нет никакого дела, ему плевать, черт возьми, да зачем он вообще старается? – и они выходят из дома. Всю дорогу в машине царит душная давящая тишина, и хотя Сатору пару раз открывает рот, готовясь ляпнуть какую-нибудь очередную глупость – он тут же раздраженно его захлопывает. Потому что какой. Нахрен. Смысл? Облегченный выдох почти вырывается из легких, когда они наконец добираются до полицейского участка. Моти так и остаются лежать на заднем сидении. А потом следует щедрое раздаривание ярких фальшивых улыбок от Сатору и его трогательный рассказ о том, как он нашел мальчишку и не смог пройти мимо. И ему тошно и от самого себя, и от того, с каким едва ли не восторгом на него смотрят, будто он мальчишку не просто в полицейский участок привез, а минимум из огня на собственных руках вынес. Но вот, наконец, он свободен. И Сатору хочется спросить, что будет дальше с мальчишкой – но он не спрашивает. Не спрашивает. И совсем не ищет глазами мальчишку, которого увели от него в первую же минуту. И совсем не жалеет, когда вдруг осознает, что так и не узнал, как мальчишку зовут. Насколько, черт возьми, нужно быть безответственным мудаком, чтобы не узнать даже имя? Но теперь это уже неважно. Это больше не проблема Сатору. Мальчишка больше не проблема Сатору. И Сатору вдруг хочется отвесить себе оплеуху – потому что мальчишка никогда проблемой и не был. Боже, да ведь это Сатору стал тем, кто прицепился к нему и навязал свои правила, свое понимание правильного, тогда как сам мальчишка вел себя образцовее некуда, даже завалы посуды в доме Сатору разгреб… Жестко одернув себя, Сатору мысленно напоминает – теперь это уже неважно. Это не его дело. Не его дело. Не его… А потом Сатору видит мальчишку – тот сидит на одном из пластиковых стульев у стены, угрюмо уставившись себе под ноги, пока устроившаяся рядом женщина в форме пытается его о чем-то расспросить. Знакомое щемление в грудной клетке – ха, а вот и оно. Сатору стискивает зубы крепче. Сатору старательно отворачивается. Отворачивается. И продолжает целеустремленно шагать вперед. Пока ему в спину не прилетает тихое. Прилетает уверенное. Прилетает ломающее. – Я все равно сбегу. И Сатору будто влетает в чертову невидимую стену, резко останавливаясь. Это не мое дело, – повторяет он себе, скрипя зубами. Это не мое дело, – повторяет он себе, сжав кулаки. Это не мое... Но потом у него перед глазами вновь появляется мальчишка. Взъерошенный и чумазый, болезненно-худой. В истрепанной одежде. С огромными глазищами – слишком серьезными и слишком взрослыми. Мальчишка, которого он встретил, когда тот пытался стащить его моти, потому что не ел уже черт знает сколько времени. С виду – лет шесть-семь. По глазам – лет шестьдесят-семьдесят. Я все равно сбегу. И опять вернешься к этому, – с резким и острым росчерком злости по грудной клетке думает Сатору, шумно втягивая носом воздух. С росчерком злости думает о тех, из-за кого мальчишка оказался на улице. С росчерком злости думает о том, что не уверен – а остался бы он сам на месте мальчишки? Потому что – какая альтернатива мальчишку ждет, попади он в систему? Есть ли у него, к кому вернуться, и если есть – то ведь наверняка есть и причины, почему он не хочет с ними быть? А какие другие варианты? Детский дом? Приемная семья, если повезет? И будет ли это такая семья, о которой можно сказать – повезло? Или его начнет швырять из одной приемной семьи в другую? Перспективы вырисовываются одна восхитительнее другой, мать их, хотя Сатору не особенно разбирается в теме. Если же мальчишка все-таки сбежит… Если улица окончательно станет единственным его домом… Сатору едва удерживает от того, чтобы вздрогнуть от картинок, кинопленкой резанувших ему по сетчатке. Нет. Просто – нет, блядь. И спасительное это-не-мое-дело отказывается вновь всплывать в сознании. Хотя, стоит отдать мальчишке должное – он сообразительный, сильный и упрямый, он много с чем сможет справиться. Проблема вот в чем. Сатору-то почему-то совсем не хочется, чтобы ему справляться приходилось. И есть тысяча причин, почему прямо сейчас ему нужно притормозить, почему нужно остановиться, пока не зашел слишком далеко, черт возьми – пока не перешел точку невозврата, после которой откатить систему в изначальное состояние будет уже невозможно. Начиная с вечно пустого холодильника и горы грязной посуды, начиная с того факта, что Сатору о себе-то позаботиться едва ли в состоянии. Тысяча чертовых причин… Но вместо всех этих причин Сатору вдруг думает о том мальчишке, который вошел на его кухню. Думает о трогательных острых коленках. Думает о пушистых смешных носках, будто ему предназначенных. Думает о двух тарелках еды, поглощенных в считанные минуты. Думает о кружке какао, стоявшей рядом с привычной кружкой кофе. Думает о просто-ребенке, уязвимом и беззащитном. Думает о щемлении за собственными ребрами. Блядь. Уже в следующее мгновение Сатору резко разворачивается, не давая себе лишней секунды на раздумья; снова позволяя управлять собой не здравому смыслу, а чертовым инстинктам. Уже в следующее мгновение Сатору бросает на мальчишку твердый взгляд и, в несколько шагов преодолев расстояние, опять распахивает дверь, ведущую в помещение, из которого только что вышел. Уже в следующее мгновение Сатору, широко и ярко оскалившись, громогласно провозглашает самую чертовски необдуманную фразу во всей своей чертовски необдуманной жизни: – Итак. Что мне сделать, чтобы усыновить этого паршивца?