Однажды ты обернешься

В тот день Сукуна приходит домой раньше обычного – вернее, приходит раньше обычного туда, где живут дед и Юджи; весьма сомнительно, что он может называть это место своим «домом». Весьма сомнительно, что в этом мире есть хоть одно гребаное место, которое он мог бы назвать своим гребаным домом. Не то чтобы Сукуне не посрать. Дело не в этом. Дело в том, что приходит в тот день он раньше, блядь, обычного – и застает сидящих на диване в гостиной Юджи и Мегуми, которые смотрят какую-то ересь. И это не первый раз, когда Сукуна наблюдает подобную картину. Совершенно точно – не последний. И ему должно быть плевать. Он должен пройти мимо точно так же, как делал это десятки раз до; должен разве что мазнуть вскользь равнодушным взглядом. Должен. Вот только в этот раз все какого-то хера идет не по плану. В этот раз он какого-то хера застывает. Какого-то хера присматривается внимательнее. Вглядывается пристальнее. Какого-то хера прикипает взглядом к тому, как Юджи и Мегуми приваливаются друг к другу плечами. К тому, как их руки соприкасаются, когда они таскают чипсы из одной миски, стоящей между ними. К тому, как Юджи, смеясь, бодает головой Мегуми в висок – будто ему это можно. Будто ему все, сука, можно. И судя по тому, что Мегуми в ответ разве что глаза закатывает – действительно можно. Блядь. И Сукуна все еще не знает, какого хера. Не знает, откуда берется эта злость, сосредоточенная в солнышке; из каких сраных источников она берет силы, чтобы стекаться в одну точку и разрастаться огненным шаром. Чтобы яростно вгрызаться в изнанку. Сукуна не знает. Но что Сукуна знает – так это то, что ему пора уже развернуться и упиздовать отсюда. У него дохера дел. Ему побоку на двух малолетних ебланов, страдающих дичью. Побоку на то, что, оказывается, иногда Мегуми, этот пацан, может быть вот таким – спокойным. Умиротворенным. Доверяющим. Что есть люди, с которыми он – не сгусток подозрения и готовности в любую секунду начать обороняться. Что один из таких людей – тупой младший братец Сукуны, который на самом деле не заслуживает нихера подобного, не заслуживает… Блядь. Происходящее сейчас перед глазами Сукуны все равно нихуя не новость – и какого его настолько зациклило-то, а? Так что – к черту. К черту. Он должен сейчас же просто свалить отсюда – возможно, как раз таки к черту. Не самый худший вариант, они бы нашли общий язык. И Сукуна уже почти отворачивается. Сукуна уже почти… А потом Сукуна видит это. Видит, какой взгляд Мегуми бросает на Юджи, пока тот смотрит в другую сторону. Всего один долбаный взгляд. Но за такой взгляд можно было бы обращать города в пепел. За такой взгляд можно было бы опрокидывать вселенные к чужим ногам. За такой. Мать его. Взгляд… Сукуна моргает. И резко себя одергивает, обрывая этот ебучий хаос мыслей, стекающихся в голову явно прямиком из-под основательно покосившейся крыши. Он должен свалить прямо сейчас. Он должен… Но вместо этого он вдруг осознает себя, плюхающимся жопой между Юджи и Мегуми, из-за чего те шарахаются в разные стороны. Первый возмущенно вопит. Второй бросает осуждающие взгляды. Сукуна сыто оскаливается и игнорирует обоих. Но есть вещи, которые игнорировать нихрена не получается. Например, то, как Мегуми, до этого спокойный-умиротворенный-доверяющий, отодвигается от него едва ли не на самый край дивана. И, нет, это ни капли Сукуну не задевает. С хуя ли его должно задевать то, что, пока дело касалось его тупого младшего братца – так пацан расслабленно приваливался плечом к плечу, пацан разрешал себя касаться, пацан эти свои взгляды идиотские бросал… А как только дело дошло до Сукуны – так вот, забился как можно дальше, гаденыш. Хотя все равно упрямо подбородок вздергивает и зыркает злобно из-под насупленных бровей. Так что – нет. Сукуну не задевает. Нихера подобного. Еще чего. Сукуна, блядь, не двенадцатилетняя сопля, чтобы париться из-за такой хуйни. Но раз уж Сукуна начал – то должен довести начатое до конца. Уйти сейчас будет еще тупее, чем остаться. Так что он разваливается на диване во всю ширь, раскидывая руки-ноги; выхватывает миску с чипсами из рук Юджи, тут же сгребая горсть и забрасывая себе в рот. Хмыкая ядовито, когда братец в ответ на это морщится с показательным отвращением. И Сукуна ждет, что вот сейчас они сдадутся и свалят уже наконец, вот сейчас перестанут мозолить ему глаза тут и слух своими смехом-улыбками резать. Раз уж Сукуна ввязался в это дерьмо, то должен выйти из него победителем. И, да, возможно, он все-таки ведет себя, как обиженный двенадцатилетка. Неважно. Похер. Главное то, что Юджи уже действительно готов свалить. Юджи уже начинает говорить – и Сукуна хмыкает мысленно; он и не сомневался в том, кто именно здесь сдастся первым. – Пошли отсюда, Мегуми. Пока этот мудак нам весь вечер не испорти... – Нет, – обрывает его на полуслове Мегуми, бросая недовольный, но упрямый взгляд на Сукуну. Такой дохрена знакомый взгляд. – Ты же хотел посмотреть этот фильм. Значит, мы его посмотрим. На секунду Сукуне приходится прикрыть глаза, чтобы выматериться мысленно. Он знает, что будет дальше. Знает, что теперь пацан не отступит, что будет стоять на своем до последнего, до последнего не сбежит. Проблема в том, что Сукуна не отступит тоже. Проблема в том, что, хотя именно Сукуна здесь теоретически взрослый, теоретически адекватный – и должен вести себя, как взрослый-адекватный, чисто теоретически… Практически он от адекватного всегда был далек настолько, насколько это, нахрен, возможно. Практически ему все чаще тормоза срывает и тянет творить лютое дерьмо, когда дело касается чертова Фушигуро, мать его, Мегуми. И Сукуна в душе не ебет, что за нахуй с ним происходит. Отказывается с этим разбираться. А тем временем, Мегуми с Юджи продолжают свой диалог одними взглядами, чем бесят Сукуну до невозможности, чем заставляют огненный шар в груди полыхать яростью сильнее, ярче. Чем делают все попытки Сукуны убедить себя, что пора, блядь, валить, все бессмысленнее и бессмысленнее. В конце концов, победителем из бессловесного спора этих двоих явно выходит Мегуми. Юджи же, вздохнув, переводит угрюмый взгляд на телевизор. А потом сует руку в миску с чипсами, стоящую у Сукуны на коленях, и ворчит себе под нос: – Будешь нам вместо подставки, – после чего сползает на пол и вытягивает ноги, упираясь в диван спиной. Сукуна обращает на него мало внимания. Вместо этого он думает о том, что должен быть разочарован. Должен разозлиться сильнее. Что должен был надеяться на другой исход – в конце концов, он давно заметил, что пацан его братцу вообще мало в чем может отказать. Но почему-то именно сейчас, когда речь зашла о Сукуне. Когда речь зашла о том, чтобы переупрямить упрямство Сукуны, чтобы выстоять в этом абсолютном тупом, бессмысленном противостоянии до последнего… Почему-то именно сейчас пацан не поддался на уговоры Юджи и настоял на своем. Откинувшись на спинку дивана, Сукуна вскользь бросает взгляд на Мегуми. Сведенные к переносице брови. Поджатые губы. Что-то настороженное и опасливое в потемневших глазах. Ни следа той расслабленности и умиротворения, которые царили на этом лице, пока на месте Сукуны сидел кое-кто другой. И все равно почему-то – почему-то – огненный шар в грудной клетке начинает вгрызаться в изнанку не так яростно. В конечном счете, именно таким образом все какого-то хера сводится к тому, что Сукуна вдруг осознает: он проводит свой вечер, сидя между двумя подростками и смотря какой-то тупой американский супергеройский фильм. И, нет, он не понимает, что за нахуй вообще происходит. Совершенно точно, блядь, не понимает. Вот только он продолжает вскользь и бессознательно – или почти бессознательно, – выхватывать взглядом профиль Мегуми. И в какой-то момент осознает, что тот уже не жмется к краю дивана так сильно – хоть и все еще держится на расстоянии. И в какой-то момент осознает, что складка между его бровей уже не такая глубокая, а линия губ не такая бритвенно-острая – хоть и до расслабленности-умиротворения ему все еще пиздецки далеко. И в какой-то момент осознает, что бросает на него взгляды все чаще. И чаще. И. Блядь. Чаще. И он бы спросил, а какого, собственно, хера – но и этот вопрос тоже становится таким частым, что теряет уже всякий смысл. Сукуна остается сидеть. И смотрят они фильм в гробовой тишине, которая только иногда прерывается хохотом Юджи или его комментариями – которые тут же гаснут, когда он поворачивает голову, но вместо Мегуми обнаруживает рядом Сукуну и тут же затыкается, хмурясь. И Сукуна замечает, как иногда Мегуми, забываясь, тоже украдкой смотрит на него – но тут же отворачивается, недовольно поджимая губы, когда находит там не того, кого ожидал. И вот это отчего-то бесит Сукуну куда больше, чем тупые комментарии братца или его очень очевидная, хлещущая через край неприязнь, граничащая с ненавистью. Неприязнь Мегуми другая, более скрытная, запаянная в глубину глаз и в линию поджатых губ – но при этом она куда ярче, куда острее. И бьет она точечнее, находит что-то такое внутри Сукуны, что на эти удары отзывается; хотя сам он был уверен, что там, глубоко внутри, у него все болевые давно уже атрофировались. Но тут появляется этот дурацкий пацан, и... Блядь. В какой-то момент Юджи начинает зевать, уже едва держа глаза закрытыми, пока в конце концов не засыпает, откинув голову на диван и совсем не эстетично открыв рот, из которого на обивку начинает капать слюна. Вот дебил, – думает Сукуна, отворачиваясь и тут натыкаясь на взгляд Мегуми, направленный на Юджи. И немного к херам задыхается. Потому что Мегуми смотрит на Юджи с такой неприкрытой нежностью, с таким оглушительным ее количеством, что и правда задохнуться, захлебнуться к чертям можно, травануться ею, как ядом, который убивает всех тех, кто попадает под прицел – но для кого он не предназначен. Кому хочется предназначенным быть. О том, откуда взялась последняя мысль и что она, нахрен, значит, Сукуна думать отказывается. Вместо этого Сукуна едва не взрыкивает зло и передвигается так, чтобы закрыть Мегуми обзор на своего братца. А в ответ на это у Мегуми на секунду глаза округляются сильнее, стоит ему столкнуться глазами с Сукуной – будто он забыл, забыл нахрен, что Сукуна здесь вообще есть. Забыл о его ебаном существовании на одной с собой земле. И взгляд тут же гаснет. Схлопывается. И Сукуна не успевает вцепиться в него даже на сотую долю секунды, не успевает выхватить, украсть ни одной искры, ни единого сраного отголоска – чтобы для себя, себе; чтобы спрятать жадно куда-нибудь в пыльные кладовые мрачных подземных ходов где-то глубоко внутри. Там, где замки покрепче. Там, куда скалящиеся бесы не доберутся. Но Мегуми закрывается наглухо моментально, захлопывается на тысячу дверей, защелкивает тысячу замков на каждой из. И вместо нежности в его взгляде тут же – раздражение и холод, мили и световые годы холода, его ледники, в которые Сукуну затягивает. И это неважно. Не должно быть важно. И Сукуну затягивало в ебанину похуже, у него же жизнь, блядь – это вмазывание из одной ебанины в другую, это существование на грани, вопреки, существование назло. Это вечная показательная демонстрация – никому его не сломать. Никогда. Никогда, блядь… Но у одного рандомного, не имеющего значения пацана в глазах – ледники. И Сукуне вдруг кажется, что он однажды об эти ледники разъебется, как долбаный Титаник. А потом Мегуми отворачивается – и Сукуна нахрен вдохнуть может. Он дышит, блядь. Дышит, сука. И он едва не встряхивает головой, чтобы вышибить из нее остаточное, больное. Он думает – это временное помутнение. Он думает – это ничего. Он думает – это пройдет. А потом Мегуми встает и уходит, и Сукуна пытается сглотнуть разочарование, которое горечью копится в глотке при мысли о том, что Мегуми уже не вернется – и какого ж хера. Какого ж блядского хера. И Сукуна не отлавливает тот момент, когда отставляет уже пустую миску в сторону. Не знает, сколько проходит времени. В душе не ебет, как долго он тупо пялится перед собой, пытаясь понять, что за нахуй с ним творится – надеясь никогда в жизни этого дерьма не понять. А Мегуми уже возвращается. И у Мегуми в руках – плед. И Мегуми набрасывает этот плед на Юджи, подарив ему еще один гребаный взгляд, от которого Сукуне хочется голыми руками выдрать кому-нибудь глотку – желательно, своему братцу. Но прежде, чем он успел бы это сделать – а ведь он мог бы, блядь, видит и бог, и дьявол, мог бы, – Мегуми уже отворачивается от Юджи. И Мегуми наконец возвращается. к нему к Сукуне возвращается И вновь опускается на свое место, чтобы тут же переключить свое внимание на фильм. И это все так по-идиотски, и нет никакого смысла продолжать смотреть, ни одному из них этот фильм не интересен – но они смотрят. И они не обмениваются ни единым словом. И тишина между ними вакуумная, абсолютная, ее не разбивают ни взрывы на экране, ни тихое сопение спящего Юджи. В конце концов, Мегуми тоже начинает сонно хлопать глазами, потому что этот ебаный фильм, кажется, идет уже вечность – все американское дерьмо такое дохрена бесконечное? Но он продолжает снова и снова упрямо встряхивать головой, не давая себе уснуть, снова и снова заставляет себя держать глаза открытыми. А Сукуна снова и снова заставляет себя от Мегуми отворачиваться, чтобы смотреть этот ебаный фильм, понимание сюжета которого у него уходит куда-то в минус. Потому что смотреть надо хоть немного, блядь, чтобы понимать. То, что Мегуми все-таки проиграл свою битву со сном, Сукуна понимает, когда ощущает тяжесть на своем плече. И тут же резко поворачивает голову. А у Мегуми во сне брови все еще сведены к переносице и губы все еще поджаты, но напряжения в его лице на львиную долю меньше. А у Мегуми во сне острые углы смягчаются все сильнее с каждой секундой, пока он проваливается в более глубокий сон – пока и линия губ не расслабляется, пока и морщинка между бровей не разглаживается. А на Мегуми во сне можно смотреть вечность, и не получишь презрения-отвращения-ненависти копьями под ребра – прямо по болевым, которые казались давным-давно омертвевшими. И Сукуна смотрит. И смотрит. И смотрит. И фильм уже подходит к концу. И финальные титры убегают куда-то за границу экрана. И оставшийся в абсолютной тишине ночи Сукуна думает о том, что должен сбросить сейчас голову пацана со своего плеча. Должен свалить отсюда. Должен. У него дохуилион дел, что за дерьмом он вообще страдает? Сукуне нужно встать. Нужно уйти. Нужно... Сукуна продолжает сидеть. Он замечал, что у пацана часто – тени под глазами и пиздецки невыспавшийся вид. Он вообще спит когда-нибудь? И сейчас он жмется к Сукуне так, будто Сукуна – не возглавляет список людей, которым ему хотелось бы навалять. И сейчас он кажется расслабленным и спокойным – почти таким же расслабленным и спокойным, как когда приваливался плечом к Юджи и бросал на него эти чертовы взгляды. И тепло его дыхания собирается в ключице у Сукуны, и тепло его тела ощущается сквозь слои одежды яснее, чем ощущался бы лижущий кожу огонь. И пацан еще никогда не был к Сукуне так близко, никогда к себе так близко не подпускал. И Сукуна смотрит на него, по-настоящему смотрит сейчас, в эту секунду, когда за один слишком пристальный взгляд не огрызнутся и не пошлют. И не может не признать, что пацан-то взрослеет, крепнет. Что в нем медленно сходит на нет подростковая угловатость. Что у него в чертах лица все больше чего-то острого и жесткого – и что это ему охренительно, мать его, идет. Что от упрямого воинственного воробушка, которого Сукуна когда-то встретил на кухне этого дома, остается все меньше. Зато все больше становится… Чего-то. Того, что было в нем всегда. Что Сукуна видел в нем всегда. Что привлекло внимание и заинтересовало. Что забавляло. Того, из-за чего он подумал когда-то – любопытно. Подумал – чем это однажды станет? Подумал… Во что однажды превратится? И сейчас Сукуна – свидетель, почти немой зритель, отправленный пацаном куда-то на задние ряды, где он может только наблюдать. Почти не может вмешиваться. И Сукуна проклял бы собственное любопытство, которое заставляет его на этих задних рядах оставаться вместо того, чтобы свалить к хуям. Вот только… Ему все еще любопытно. И нет, это любопытство не становится медленно чем-то большим. Чем-то масштабным. Чем-то, что Сукуна все меньше контролирует. Чем-то дохуя разрушительным – локально разрушительным для одного конкретно взятого мудака. Блядь. Сукуна не знает, куда его эти мысли могут завести. Не хочет знать. Отрицание – охуенная штука, всеми преимуществами которой Сукуна планирует вволю воспользоваться. Это же всего лишь раздражающий малец, мелькающий обычно где-то на периферии, – говорит себе Сукуна. Всего лишь лучший друг его тупого младшего братца, за этим братцем постоянно таскающийся, смотрящий на него этим раздражающе щенячьим взглядом, от которого тошно, – говорит себе Сукуна. Этот пацан не должен иметь значения, – говорит. Себе. Сукуна. И он не имеет. Все, что Сукуну с ним связывает – их бессмысленные ночные перепалки, которые для Сукуны просто способ развлечь себя и развеять скуку. Ничего больше. Конечно же, блядь, ничего больше. И если Сукуна чувствует себя злее и раздраженнее обычного в те утра, когда Мегуми в этом доме, но ночью на кухню не выбирается за своей обычной чашкой чая – то это ебаное совпадение, вот это что. Пацан. Не имеет. Значения. И, тем не менее, Сукуна продолжает сидеть. И если, когда Мегуми начинает ворочаться и хмурить брови из-за малейшего движения Сукуны, а сам Сукуна в ответ на это перестает двигаться вовсе – то это все еще ничего не значит. Ничего не значит то, что он не может заставить себя отвернуться. Ничего не значит то, что даже титры давно уже сбежали за грань экрана, а он все сидит. И сидит. И сидит. Ничего не значит то, что у него так и не выходит заставить себя встать и уйти. И если, когда растянувшийся на полу Юджи начинает подавать недовольные, сонные звуки, дающие понять, что он проснулся – а Сукуна тут же приходит в себя, как от хука в грудину, чтобы наконец встать и уйти прежде, чем Юджи успеет что-нибудь заметить. То это ничего. Мать вашу. Не значит. Как не значит ничего и то, с какой осторожностью Сукуна перекладывает Мегуми на диван. Или то, какое гулкое ощущение тоски селится в костях, пока Сукуна уходит от него, заставляя себя не оборачиваться. И если затекшее плечо Сукуны ноет всю ночь, напоминая о себе и о том, кто уснул на нем. То это до сих пор нихрена. Не. Значит. Отрицание – охуенная штука. Вот только помогает хуево.