Однажды ты обернешься

Сукуна не думал, что его в этой жизни еще можно чем-то удивить. Но, стоя в дверном проеме и обозревая представшую перед глазами картину, он готов признать. Все иногда ошибаются. – Хэ-э-эй, а вот и бр-рат-мудак! – встречает Сукуну пьяный протяжный вой развалившегося на диване Юджи, у которого под градусом явно обостряются отношения с «р». Сукуна морщится. Сукуна вдруг жалеет, что не захлопнул дверь сразу после того, как открыл – пока была такая возможность. Или что вообще пришел сегодня. Или что в принципе, сука, родился. От крика Юджи тупая боль начинает пульсировать в висках – Сукуна стискивает зубы крепче, пытаясь справиться с желанием все-таки свалить и сделать вид, что он ничего не видел. – А мы выдули твое виски-и-и! – тем временем счастливо орет Юджи, вытягивая вверх руку с зажатой в ней бутылкой – жалкие остатки едва-едва плещутся на дне. И, да, это многое объясняет. – Ты нас убивать пр-ришел? А можно попо… попозж-ж… Потом? Тут осталось щють-щють! Ладно, у пьяного, запинающегося через слово Юджи явно проблемы не только с «р». У него в принципе… проблемы. Которые ему организует Сукуна. А потом внимание перетягивает на себя тихое пьяное прысканье, явно принадлежащее не Юджи – и Сукуна, который избегал взглядов на Мегуми с первой секунды, как переступил порог, все же поворачивает к нему голову. И застывает. Потому что Мегуми улыбается. Улыбается широкой и яркой, бесконечно солнечной улыбкой; улыбается абсолютно, вхламину пьяно – но так искренне и счастливо, как не улыбался ни разу на памяти Сукуны. Не улыбался даже его тупому младшему братцу. И сейчас он дарит эту улыбку ему, Сукуне, и… Блядь. Сукуне приходится прикрыть веки, когда ему светом улыбки Мегуми остро режет по сетчатке – и глубинно, прямиком по внутренностям. Но он тут же глаза открывает, потому что нутро моментально принимается выть и протестовать против того, чтобы добровольно упустить хотя бы секунду этой улыбки. Да блядский нахуй. Как же Сукуна неебически вляпался. А Мегуми уже указывает на себя пальцем и произносит абсолютно гордо, с таким самодовольством, что даже Сукуна с его пробившим небеса эго мог бы позавидовать. – Моя идея, – а потом добавляет, чуть приглушая улыбку и хмурясь: – Не про убивание. Про виски, – чтобы тут же опять растянуть губы в сиятельном гордом оскале, когда заканчивает: – Хотя про убивание тоже. Еще пару секунд Сукуна смотрит на Мегуми, очень, очень пытаясь разозлиться так, как должен бы злиться... Но вместо этого вдруг неожиданно для самого себя ощущает, как смех начинает пузыриться в гортани – и Сукуна отпускает его на волю. Смеется коротко, рвано, чуть-чуть безнадежно и качает головой, почему-то ощущая, как тупая пульсация в висках становится чуть глуше. Мегуми все еще улыбается. Сукуне все еще хочется скрыться от света его улыбки – и хочется навеки под ним застыть. А потом Сукуна все же заставляет себя от Мегуми оторваться, отказываясь признавать, скольких усилий ему это стоит. Прикидывает масштаб катастрофы. Взгляд опять возвращается к почти пустой бутылке виски, которая теперь, когда Юджи опустил руку, валяется между ним и Мегуми; дорогущего, между прочим, виски, но не то чтобы это существенно. И наконец Сукуна чувствует пусть не злость – но острый приступ раздражения. Потому что – иметь дело с двумя пьяными подростками? Он слишком стар для этого дерьма. Или слишком трезв. Но на вопрос Юджи Сукуна все-таки отвечает – и этот ответ приносит ему самому легкое мстительное удовлетворение. – Вы и сами завтра захотите сдохнуть. И только после этого взгляд его наконец падает – или Сукуна наконец разрешает своему взгляду упасть – на ноги откинувшегося на подлокотник дивана Мегуми, которые он закинул на колени Юджи. На пальцы Юджи, сжимающие лодыжку Мегуми и рассеянно ее поглаживающие… Хах. А вот и она. Долгожданная вспышка гребаной, мать ее, злости, и хотел бы Сукуна сделать вид, что в душе не ебет, почему загорается она именно сейчас. Хотел бы. Но поздновато уже как-то для отрицания. Вместо этого он подходит к дивану, он сбрасывает ноги Мегуми с Юджи под удивленный вскрик первого, он резко вздергивает Юджи на ноги и волочит его в комнату, потому что... – Деткам давно пора спать, – и тут же Сукуна добавляет, раздраженно фыркнув: – Пьяным деткам тем более. И он сваливает тушу Юджи на кровать, как мешок, а тот тут же утыкается носом в подушку и за секунду отрубается. На мгновение Сукуна даже испытывает всплеск зависти к умению Юджи так быстро засыпать и к его крепкому сну. Но потом он встряхивает головой, как промокшая псина, набрасывает на Юджи одеяло – потому что помимо пьяного сопляка он не хочет потом иметь дело еще и с сопляком заболевшим. После чего возвращается обратно в гостиную. А в гостиной – Мегуми, сидящий там же, где и до этого, и в руке у него та самая бутылка виски, и, услышав шаги Сукуны, он поворачивает к нему голову. И он опять улыбается Сукуне. Теперь уже не так широко и весело – мягче, теплее; абсолютно искренне в своей возмутительной пьяности, и Сукуна передергивает плечами, и заставляет себя сделать шаг, когда понимает, что опять застыл, как дебил, и что сердце в груди на секунду тоже совсем по-дебильному застыло. И Сукуна останавливается напротив Мегуми, из-за чего тому приходится запрокинуть голову. И Мегуми протягивает ему бутылку виски. Интересуется – какой вежливый, мать его, мальчик. – Будешь? А Сукуна, не выдержав, опять фыркает: – Ты мне сейчас мой же виски предлагаешь? Но Мегуми это замечание нисколько не смущает, он только улыбается еще шире, еще ярче и согласно кивает. – Ага. А Сукуна чувствует, как губы начинает колоть ответной улыбкой, и тут же слизывает ее – мимо его внимания не проходит то, как рассеянный взгляд Мегуми на какую-то долю секунды залипает на движении его языка. Но Сукуна отказывается придавать этому значение. Сукуна забирает протянутую бутылку из пальцев Мегуми и говорит: – Тебе на сегодня хватит, – из-за чего Мегуми тут же перестает улыбаться и губы дует по-детски обиженно. И трезвый Мегуми никогда себе ничего подобного не позволил бы, но пьяный Мегуми – это улыбающийся Мегуми. Подшучивающий Мегуми. Дующийся Мегуми. Мегуми домашний и теплый, у которого от его обычной угрюмой и страшной не-по-годам-взрослости остаются разве что отголоски. Сукуне опять приходится на секунду закрыть глаза и сделать глубокий вдох. А потом он, глаз так и не открывая, говорит: – Пора и тебе в кровать, пацан. И резко глаза открывает, когда Мегуми в ответ спрашивает: – В чью? – и голос его ниже, тише. И когда Сукуна вновь смотрит на него, Мегуми опять улыбается – и теперь в этой улыбке есть что-то другое, что-то зазывающее, провоцирующее, весь Мегуми сейчас – ебаная провокация, и если все предыдущие проявления пьяного Мегуми Сукуна мог вытерпеть, то вот это вот... Бля-я-ядь. – В гостевую, – резко и жестко припечатывает Сукуна, потому что нихера не хочет знать, что пьяный мозг Мегуми мог вообще подразумевать под этим вопросом. – Если отрубишься на диване, к утреннему нытью о похмелье прибавится еще и нытье о том, как у тебя затекла шея, а мне это нахер не нужно. А у Мегуми на губах продолжает играть улыбка. А Мегуми все еще смотрит на него, запрокинув голову, хотя раздраженный Сукуна уже стоит между его разведенных ног, при этом совершенно не помня, когда именно подошел ближе; раздраженный Сукуна уже почти над ним нависает. И обычный Мегуми давно ощетинился бы и встал в защитную стойку, принялся бы нападать в ответ. Но пьяный Мегуми абсолютно расслаблен, спокоен, он, кажется, вовсе не чувствует в Сукуне угрозы. А потом Мегуми вместо того, чтобы что-либо отвечать, поднимает руку, вытягивает ее вперед и вверх. Касается самыми кончиками пальцев лица Сукуны и осторожно, мягко скользит ими по коже. А у Сукуны вдох застревает в легких и подрывает их к херам. Контрольный, мать его. – Татуировки. Давно хотел узнать, откуда они взялись. И Мегуми больше не улыбается, только продолжает рассеянно водить пальцами, и они у него прохладные, контрастирующие со всегда теплой кожей Сукуны – но ощущаются все равно, как ожог. Как клеймо. И либо Мегуми проще воспринимает алкоголь, либо выпил меньше, чем Юджи – либо Сукуна застрял где-то между пустыней и адовым пламенем, на почве чего теперь галлюцинирует, но язык у Мегуми почти не заплетается, и глаза его яркие, совершенные почти не кажутся пьяными, они смотрят все еще рассеянно, но слишком уж серьезно, вдумчиво; кажется, так глубоко вглядываются, что Сукуна и сам хер знает, что можно там отыскать. И разъебанные к чертям легкие Сукуны отказываются работать. И сдвинуться у него не получается ни на дюйм. Только прохрипеть сорвано, когда воспоминание горько обжигает гортань. – Их появление тесно связано с тобой. – Правда? – с искренним удивлением переспрашивает Мегуми, а потом улыбается, мягко и тепло, разъебывательно для внутренностей Сукуны. – Расскажешь? – Когда-нибудь. Если ты трезвый захочешь слушать, – хмыкает Сукуна, игнорируя то, как низко и бито звучит собственный голос – но Мегуми в ответ на это только вдруг кладет всю ладонь Сукуне на скулу и говорит мягко: – Захочу. Даже если не скажу об этом. И у Сукуны уже не разъеб внутренностей – разъеб вселенных. И Сукуне хочется, и Сукуна нуждается в том, чтобы наклониться ниже, и ниже. И его ебучим магнитом тянет туда, вперед. И Мегуми продолжает улыбаться мягко, продолжает выглядеть совершенно расслабленным, доверяющим, и он сейчас такой податливый, он почти сам лезет под руку, и с ним, наверное, можно было бы сделать все, что угодно, все, что захочется, все, что жаждется. Все… И Сукуна резко отшатывается, из-за чего рука Мегуми на секунду зависает в воздухе, а потом беспомощно падает на его колени. И Сукуне приходится напомнить себе, что Мегуми пьян. Что Мегуми в хлам к чертям и совершенно себя не контролирует и едва ли понимает, что, нахрен, творит сам – и что творит с Сукуной одна его улыбка, одно его чертово прикосновение. Сукуне приходится отступить еще на шаг, потому что его все еще тащит вперед, как тупую псину за поводок – и он не понимает, какого хера с ним происходит. Вот только, блядь, понимает. И это пиздец. Абсолютный и непроглядный. И пацан продолжает испытывать его терпение, его выдержку снова и снова, раз за разом, а Сукуна нихера не праведник, и обычно он бы воспользовался ситуацией, потому что – а почему бы и да. Но сейчас одна только мысль о том, чтобы воспользоваться, тошнотворной пульсацией подкатывает к глотке. Одна только мысль о том, как Мегуми будет смотреть потом. Одна только мысль том, что в глазах Мегуми при взгляде на Сукуну больше никогда не появится того доверия, с которым он смотрит сейчас – хотя трезвый Мегуми и раньше никогда так не смотрел. Одна только мысль о том, как Мегуми будет разрушен, и растоптан, и… И Сукуне ведь совершенно не хочется его рушить. Сукуна ненавидит одну мысль о том, что может стать причиной его разрушения. И – блядь. Блядь. И надо бы напомнить себе, что Мегуми – всего лишь лучший друг его тупого младшего братца, всего лишь пацан, иногда мелькающий на периферии, и он не должен иметь значения, не должен... Вот только уже поздно. Слишком, блядь, поздно напоминать. Конечную Сукуна проехал. И теперь летит прямиком в бездну. А если бездна вместо того, чтобы скалиться чернотой – бликует яркими и совершенными радужками Мегуми. То это уже детали. И Сукуна вздергивает Мегуми на ноги так же, как Юджи до этого – тоже резко, тоже грубо. Вот только, если Юджи все же слабо, пьяно отбивался, безуспешно пытаясь на Сукуне сфокусироваться – то Мегуми совершенно неожиданно подается движению. Совершенно неожиданно льнет к Сукуне и утыкается холодным носом ему в шею, заставляя горячечную дрожь стечь по позвоночнику. Движение в собственных штанах Сукуна очень настоятельно нахрен игнорирует. Он же, мать его, не подросток. Он не может только из-за того, что к нему прильнул один пацан... Очень конкретный пацан... Да блядь! И Мегуми прижимается к Сукуне сильнее, и Сукуна собственным телом ощущает изгибы тела чужого, и Сукуне вдруг абсолютно, нахуй, ни к месту вспоминается, что там, под одеждой у этого самого конкретного пацана. Вспоминаются белоснежные острые ключицы, которые клеймить бы, в которых жить бы остаться; вспоминается крепкий поджарый живот и точеные мышцы, будто из мрамора высеченные, достойные увековечивания; вспоминается каждая деталь, мелочь, каждая родинка, темная звезда на молочном небе, которую успел выхватить взглядом, каждый крохотный шрам, историй которых Сукуна не знает, но так отчаянно, так страшно хотел бы узнать – и тогда, той ночью Сукуна куда больше был сосредоточен на ссадинах и ранах Мегуми. Но сейчас… Сейчас Сукуну сносит к хуям, и он не может не представить себе, как перецеловал бы каждый участок этого тела, до которого только дотянулся бы, как вылизал бы пацана с головы до ног, как он, нихера не верующий, молился бы на каждый дюйм бледной совершенной кожи, молился бы на каждую секунду, ему подаренную… Сукуна резко обрывает поток мыслей и образов, стискивая зубы и сжимая кулаки, держа собственные руки подальше от продолжающего виснуть на нем Мегуми. И – господиблядьбоже. Что за нахуй с ним не так?! А потом Мегуми бурчит ему в шею: – Кажется, меня сейчас вырвет, – и Сукуна хрипит облегчением, воспринимает это бурчание, как ебаное благословение. Ему наконец есть, на что переключиться. На чем сосредоточиться. И если так продолжится – Сукуна гребаным праведником все же станет, и рассмеяться бы, смешная же шутка, Сукуна – и праведник. Да только как-то нихуя не смешно. И он тащит Мегуми в ванную, и держит его, когда Мегуми выворачивает содержимое желудка в унитаз, и пока Сукуна вытирает влажным полотенцем лицо Мегуми, у него в голове мелькает раздраженная мысль о том, что он и впрямь, как подросток-задрот, который надеется, что если он подержит волосы главной красавицы школы, пока та блюет на вечеринке – ему потом перепадет. Ебать он жалкий. А потом он почти отволакивает на себе уже отрубающегося, все сильнее виснущего на нем Мегуми, который пыхтит ему в шею. И, когда Сукуна смотрит на него вот такого – ручного щенка, жадного до ласки, – на место того горячечного, что скручивало Сукуну изнутри еще каких-то полчаса назад, приходит что-то нежное и мягкое, ласково щекочущееся под ребрами. И это – финиш. Очередное конечное дно. Блядская бетонная стена для Сукуны, мчащегося прямиком в нее без тормозов. Проблема в том, что мчится-то Сукуна с абсолютной готовностью, с дохуищим, мать его, рвением; проблема в том, что, пока его финиш и его летальный исход – Мегуми, Сукуна совсем не против. Пиздец. И Сукуне бы разрушиться на том же месте, где стоит – но Мегуми продолжает утыкаться ему холодным носом в шею, и Сукуна продолжает преданно его тащить. То ли подзаборная псина. То ли подросток-задрот. То ли попросту идиот. И когда они оказываются в паре шагов от комнаты, в которой Мегуми предстоит ночевать, он вдруг выдыхает в шею Сукуне: – Знаешь, ему это нужно было, – Сукуна хмурится, скашивает взгляд; уже хочет переспросить, но Мегуми продолжает сонно бормотать; – Юджи, – и Сукуну по макушке как прикладом огревает, возвращает его в реальность резко, неотвратимо и отчаянно до подреберного воя. Да. Конечно. Конечно, мать вашу. Даже сейчас, напившись в хлам и засыпая на ходу, все, о чем может думать Мегуми – это гребаный Юджи. Сукуна слышит, как скрипят собственные зубы, когда он стискивает их почти до крошева, почти до боли – определенно до боли где-то в области диафрагмы, там, где давно уже должно быть пусто; но рядом с Мегуми там нихуя не пусто, до страшного не пусто. И Сукуна заставляет свои руки не сжиматься в кулаки, чтобы случайно не переломать Мегуми к чертям ребра, вместо этого осторожнее его перехватывая. Жалкий. Жалкий ты до пиздеца, Ремен Сукуна. А ничего не замечающий Мегуми тем временем продолжает: – После всего, что случилось. Ему нужно было... Отпустить себя. Я надеялся, это поможет, – и проблема в том, что Сукуна даже не в состоянии сказать, что не понимает, о чем Мегуми говорит. Или что Мегуми не прав. Это выбешивает его только сильнее. Последний месяц не был… Простым. Хотя Сукуне в целом охренительно проблематично представить, а как это – когда просто. Но после того, как их дед слег в больницу, Юджи все свободное время проводил в его палате, и не то чтобы Сукуне не похер, вот только Мегуми – почти всегда рядом с ним; ни черта, блядь, удивительного. И когда Сукуна сегодня был в больнице, он слышал, как дед, на горизонте которого наконец начала маячить выписка, почти пинками гнал Юджи домой, приказывая Мегуми назад его не пускать. Ну, Мегуми выбрал оригинальный способ не пускать. Зато не сказать, чтобы не действенный. Вот только то, что Сукуна понимает, нихера не мешает ему злиться. Нихера не мешает ярко-алой ярости полыхать под кожей, потому что Мегуми сейчас здесь, рядом с ним, жмется к нему доверительно, пусть и пьяно – а мыслями все равно с Юджи. Пока Сукуна себя на лоскуты рвет, чтобы не сделать чего-то, что Мегуми потом ему не простит, вся вселенная самого Мегуми все еще – Юджи. Блядь же, а. Но потом Мегуми вдруг останавливается, вырывая Сукуну из мыслей. Мегуми вдруг поднимает голову, перехватывая чужой взгляд, и говорит: – Прости. За виски, – и выглядит при этом до комичного, по-детски серьезным, и вся злость Сукуны в очередной раз распыляется под непривычно рассеянным, мягким взглядом Мегуми, и какой же он жалкий, какой безнадежный. Какой вляпавшийся. И Сукуна опять хмыкает себе под нос – разрушительно ласково, разрушительно нежно, – и заставляет себя отвернуться, таща Мегуми дальше. – Пошли уже, пока ты здесь окончательно меня не добил. А потом он укладывает Мегуми в кровать, уже даже не пытаясь игнорировать то, насколько мягко и осторожно это делает. И в этот раз при мысли о том, какое похмелье Мегуми ждет поутру, Сукуна вместо мстительного злорадства испытывает отдаленный намек на сочувствие, и он вдруг думает о том, что подросткам нельзя. Мать их. Пить. И в этой мысли так много чего-то ему несвойственного, незнакомого, чего-то беспокойного и заботливого, что нахрен бы – да снова как-то слишком поздно. И Сукуна уже хочет распрямиться, уже собирается уйти – но не успевает даже двинуться, как вдруг засыпающий Мегуми зарывается пальцами ему в волосы, притягивая ближе. И ближе. И разрушительно ближе. И Мегуми вдруг улыбается ласково, сонно и пьяно, выдыхая Сукуне едва не в губы, ласково скребя ногтями по загривку. – Мягкий. Я так и думал. И застывший, намертво впаянный в пол и в глаза Мегуми Сукуна почему-то не уверен, что он говорит это о волосах. И блядь. Блядь, Мегуми, твою мать. Что ж ты творишь-то, пацан. Что ж ты творишь. Но в следующую секунду Мегуми уже отрубается, и его рука уже соскальзывает вниз, выпутываясь из волос Сукуны, и Сукуна медлит еще пару секунд, глядя на его умиротворенное, спокойное лицо, на обычно острые, сглаженные сейчас углы, прослеживает расслабленную и мягкую линию губ. Сглатывает судорожно. И думает о том, что завтра его ждет вновь брыкающийся и ощеренный, вечно борющийся Мегуми, смотрящий с неизменным подозрением, в ожидании удара. И думает – завтра Мегуми наверняка сегодняшний вечер и не вспомнит. И думает… Нихера он больше не думает. Отказывается думать о том, как болезненно отзывается под ребрами последняя мысль. И Сукуна заставляет себя отвернуться, пока не сотворил какую-нибудь лютую поебень, потому что, может быть, пьяный Мегуми ему и доверяет – а вот вполне трезвый Сукуна не доверяет себе нихера. И он заставляет себя встать, заставляет себя двигаться, когда подхватывает одеяло, когда бережно укрывает им Мегуми. Заставляет себя не оборачиваться, пока идет к двери. И не рушиться, когда дверь за ним захлопывается.