Однажды ты обернешься

Время уже близится к полуночи, и Мегуми раздумывает над тем, не пора ли отправиться спать, когда Пес вдруг начинает вести себя беспокойно. До этого он лежал, свернувшись мирным клубком на полу, пока они с Юджи играли в приставку. Немного слишком тихий. Немного слишком сдержанный. Мегуми весь вечер на него хмуро поглядывал – ровно с того момента, когда, только завидев Юджи, Пес не бросился к нему тут же и не принялся привычно вылизывать лицо. Но так и не нашел никаких признаков того, что Псу по-настоящему плохо: он не отказывался от еды или воды, в целом типично для себя реагировал на слова и действия. Пес просто казался… Грустным, пожалуй? И вот, теперь, когда Мегуми уже почти успевает поверить, что все в порядке и он просто себя накрутил, до его ушей доносится жалобный скулеж. Взгляд тут же падает на Пса. А тот уже вскакивает на лапы, пару секунд крутится на месте, не прекращая скулить. Но, когда хмурящийся Мегуми отбрасывает контроллер и собирается спуститься к нему на пол – Пес сам запрыгивает на диван. Тычется холодным мокрым носом ему в ладонь. Он вообще сегодня больше обычного лез к Мегуми под бок и подставлялся под руку – не требовательно, но просяще, ища прикосновений и тепла. Не как капризный щенок, которым иногда становился. А так, как сейчас – будто ему физически сложно было оставаться на расстоянии. Что-то тревожно скручивает гортань. – Эй, – тихо шепчет Мегуми, обеими руками зарываясь в длинную жесткую шерсть и лишь на периферии отмечая, что Юджи ставит игру на паузу и тоже отбрасывает контроллер. – В чем дело? Пес переводит взгляд своих больших и умных, сейчас очень печальных глаз на Мегуми – одна из догадок тут же выбивается на первый план, перекрывая собой все остальные. Гортань скручивает сильнее. – Это Сатору? Жалобный скулеж служит ответом лучше, чем что-либо другое; звучит это почти так же, как голос самого Мегуми. На секунду ему приходится прикрыть глаза, чтобы сморгнуть пелену перед глазами и сглотнуть острый приступ паники. Чтобы заставить себя мыслить здраво, рассуждать логически. Вдох-выдох. Скрип зубов. Сознание немного проясняется. Здраво. Логически. Если бы Сатору угрожала реальная опасность, Пес вел бы себя иначе. Решительнее. Агрессивнее. Не по отношению к самому Мегуми или к Сатору – но по отношению к потенциальной опасности, даже если неодушевленной. Пес тут же вцепился бы Мегуми пастью в рукав и потащил его за собой, только учуяв что-то. Но сейчас он… Сейчас он ведет себя ровно так, как ведет, если плохо самому Мегуми – доходит вдруг до него. Не физически плохо. Ментально. Психологически. Когда накатывает и срывает предохранители, заставляя чувствовать всякое сложное, давящее дерьмо, которое большую часть времени Мегуми запрещает себе чувствовать. Которое запирает глубже, дальше, куда-нибудь за литые стены, в далекие погреба сознания, где им самое место. А сейчас Пес ведет себя так из-за Сатору. И Мегуми должен был догадаться раньше. Должен был понять. Должен был. Да, Сатору не угрожает опасность и физически с ним, скорее всего, все в порядке. Но… …но – рассуждая здраво. Логически, черт возьми. У Мегуми нет права в это лезть. Может быть, Сатору нужно побыть одному – сам Мегуми в такие моменты предпочитает одиночество. Может быть, так будет лучше. Может быть. Но то, что Мегуми в такие моменты предпочитает одиночество – не значит, что именно одиночество всегда оказывается тем, что ему нужно на практике. Даже если до сих пор сложно это признавать. Мегуми открывает глаза. Взгляд падает на лежащий на столе телефон – и он морщится. Если Сатору сейчас не возьмет трубку – Мегуми в любом случае не сможет спокойно сидеть на месте. Если возьмет и примется наигранно-веселым, стеклянно-беззаботным голосом убеждать, что все в порядке – а он примется, – Мегуми не ручается за собственную реакцию. Не уверен, хватит ли его выдержки на то, чтобы выслушивать такое сейчас. Может быть, и впрямь было бы лучше оставить все, как есть. Может быть, он непрошенный гость этой ночью в квартире Сатору. Может быть. Мегуми оборачивается к Юджи, собирается заговорить – но Юджи опережает его. – Мне поехать с тобой? – хмуро и обеспокоенно спрашивает он, уже поняв, какое решение Мегуми принял, пусть Мегуми и даже сам себе мысленно еще не признался в этом – где-то за ребрами болезненно растекается тепло, немного смягчая так и не ушедшую панику, которую Мегуми старательно игнорирует. И он знает, что это не просто слова, не обычная вежливость – Юджи действительно с готовностью поедет с ним, стоит попросить, и от этого понимания тепло только становится острее. Иногда Юджи просто… Невозможный. В буквальном смысле. Мегуми не знает, как кто-то такой может в их мире существовать. – Нет, – качает головой он, поднимаясь и засовывая телефон в карман. – Вряд ли случилось что-то серьезное, просто… «…просто мне нужно убедиться, что этот большой глупый ребенок в порядке», – не находит в себе сил закончить Мегуми. Вместо этого он старательно переключает собственное внимание на только что найденный рюкзак, забрасывая его себе на плечо, и спешно отправляется к входной двери. Пес тут же послушно идет следом, опять тычется носом в руку, опять приглушенно, едва слышно в нее скулит – но теперь будто бы больше с облегчением, чем жалобно. Юджи тоже послушно идет следом. – Я позвоню, если что-то пойдет не так, – произносит Мегуми, чувствуя себя виноватым за тревогу в его глазах – но Юджи в ответ недоверчиво, невесело хмыкает и вдруг улыбается очень грустно, знающе; произносит таким же грустно-знающим голосом: – Нет, не позвонишь. Если что-то пойдет не так, ты будешь справляться со всем сам. Как всегда, – Мегуми поджимает губы, часть его хочет поспорить – но времени на это нет; впрочем, нет и уверенности в наличии у него аргументов для такого спора. Юджи знает его слишком, слишком хорошо; он бездумно и без колебаний, доверительно демонстрирует даже самые болезненные грани своего знания – и понимание этого будит в Мегуми знакомую смесь раздражения и нежности. Бывают моменты, когда ему с одинаковой силой хочется обнять Юджи и придушить его. С Сатору все почти так же – за исключением того, что в его случае «придушить» часто проявляет себя и без условного «обнять». Сатору. Большой глупый ребенок. Очередной виток паники леденяще лижет изнанку – Мегуми силой заставляет его притихнуть. Вновь переводит взгляд на Юджи. Он ненавидит давать обещания, которых не сможет выполнить – но сейчас почти такое обещание дал; эта мысль заставляет его поморщится. – Но все равно позвони, когда сможешь, ладно? – просит Юджи. – Просто, чтобы я знал, что ты хотя бы нормально добрался. – Ладно, – кивает Мегуми, потому что у него всегда было плохо с тем, чтобы уметь отказывать Юджи – но больше не добавляя никаких «если», подразумевающих, что он может попросить о помощи. Только вскользь Мегуми успевает заметить в глазах Юджи странную благодарность, когда наконец выходит за дверь и они с Псом почти бегом отправляются к велосипеду. А потом Мегуми наконец заходит в квартиру Сатору. А потом Мегуми нашаривает рукой выключатель, и темнота в гостиной разбивается ярким искусственным светом. А потом Мегуми опускает взгляд вниз. И застывает. Пальцы на шерсти Пса бессознательно сжимаются сильнее. – Хэ-э-эй, Мегу-у-уми! – пьяно тянет Сатору с пола, по которому раскидал беспорядочно свои длиннючие конечности; и он чуть приподнимает голову, улыбаясь широко и с той же яркой искусственностью, которой горит свет в гостиной – только этот свет не разгоняет темноту, а концентрирует боль в одном изломе губ; и он чуть запоздало, заторможенно салютует зажатой в руке бутылкой. Паника наконец начинает ослаблять узлы, которыми скрутила внутренности Мегуми – но на смену ей приходит что-то другое. Что-то колючее. Что-то, заставляющее Мегуми шумно втянуть носом воздух. А тем временем ярко-искусственная улыбка Сатору уже гаснет, уступая место неуклюже-хмурому выражению – будто одна бровь не поспевает за другой, сходясь к переносице. Приподнявшись на локтях и расфокусировано сощурившись, он бурчит недовольно: – Тебя не должно здесь быть. И по Мегуми это ударяет неожиданно сильно и болезненно. Так, что он даже на шаг отступает, цепляясь пятками за дверной порог; приходится ухватиться за ручку двери, чтобы не завалиться назад. Но Сатору уже пытается подняться и его ведет, и у Мегуми не остается времени на то, чтобы всерьез обдумать его слова; не остается времени на себя и свое дерьмо, привычно заталкиваемое вглубь, за литые стены. Он уже выпутывает пальцы из шерсти Пса. Он уже подскакивает, подхватывая Сатору и не позволяя ему упасть, сцепляя зубы и шипя себе под нос о том, что не нанимался таскать тяжеловесные шпалы по всей квартире. И Сатору смеется. И смех его звучит еще болезненнее, чем выглядит его же улыбка. И Мегуми опять шумно втягивает носом воздух – его опыт общения с пьяными ублюдками не то чтобы радужный, и он совершенно не знает, чего ждать от пьяного Сатору. Таскание шпал может стать далеко не самым худшим, что предстоит Мегуми этой ночью. Но Сатору не буянит. Сатору безропотно дает довести себя до дивана и валится на него беспорядочной грудой, а Мегуми пытается отдышаться, потому что – чертова. Шпала. Весящая. Чертову. Тонну. А Сатору не смотрит на него. Сатору поднимает бутылку, которую из руки так и не выпустил, и подносит ее ко рту, будто собирается сделать глоток, а потом бессильно руку опускает – Мегуми морщится, когда несколько капель проливается на диван. – Тебя не должно здесь быть, – вновь повторяет Сатору, прикрывая ладонью глаза, и голос его звучит хрипло, сбито; кажется, даже немного отчаянно. – Ты не должен этого видеть. И только тогда до Мегуми в полной мере доходит. Сатору имел в виду не глобальное «тебя не должно здесь быть вообще», а лишь локальное – «тебя не должно здесь быть сегодня, когда я пью». И Мегуми даже выдыхает тихо-тихо, физически ощущая, как привычно игнорируемая боль в грудине чуть-чуть слабнет – но окончательно не уходит. Потому что слабнет только боль за себя, которой Мегуми обычно волю не дает. Но за Сатору… Мегуми ведь правда до сих пор ни разу не видел его пьяным, даже выпившим – за все время, что они вместе живут. За все эти годы. Но сейчас Сатору не просто пьян – он в хлам, но при этом не выглядит так, будто ему от этого хоть немного легче или хоть немного весело. Те, кому весело, не смеются так горько. Не улыбаются так искусственно. И только тогда до Мегуми доходит, что колючее чувство в грудине – это не злость, хоть ему и очень, очень хочется злиться на Сатору за то, что напился. Это беспокойство, которое больше не оттеняется оглушительно грохочущей в ушах паникой – из-за чего становится только сильнее. Ощутимее. По всему периметру грудной клетки растекается колюче и больно. Потому что напился Сатору явно не удовольствия ради. – Ты же не пьешь, – сипит Мегуми неожиданно бессильным голосом. – Так какого... – Оплакиваю одного мудака, который был единственным в моей жизни лучшим другом, – Сатору отрывает ладонь от лица и расплывается в этой своей искусственно яркой улыбке, из которой боль сочится по острым срезам углов. А потом его взгляд падает на Мегуми. И улыбка сползает с его лица – вот только боль остается, и чувство вины к ней примешивается, помножая эту боль в несколько раз. И Сатору, контроль которого всегда выкручен на максимум, максимум из буквальных очков и метафорических масок, из стеклянных улыбок и уебских шуток – сейчас едва ли не впервые в присутствии Мегуми не контролирует ни выражение своего лица, ни то, что говорит. И Сатору явно пытается сосредоточиться, сфоркусироваться хоть как-то, возможно, вернуть себе тот самый контроль – но также явно проваливается в своих попытках. Вместо этого он хрипит: – Забудь. Хрипит: – Возвращайся к Юджи. Хрипит: – Я буду в порядке. «Ни черта ты не будешь», – думает Мегуми с толикой вспыхнувшего под кожей раздражения, но вслух этого не произносит. Вместо этого Мегуми подходит чуть ближе, останавливается рядом. Заглядывает Сатору в лицо, незнакомо открытое, уязвимое. Заглядывает Сатору в глаза, не скрытые сейчас за привычными темными стеклами очков, которые он даже дома не так уж часто снимает. Он ведь почти ничего не знает о Сатору, понимает вдруг Мегуми. Сатору всегда много. Сатору шумный, дурашливый, он – большой ребенок в теле взрослого, но... Но он никогда не говорит о себе. За всем этим показным долбоебизмом он талантливо скрывает себя настоящего – Мегуми давно уже это понял. Но только сейчас до него доходит, что масштаб катастрофы намного больше, чем он думал. Почувствовав прикосновение чего-то холодного и мокрого к ладони, Мегуми опускает взгляд. Пес смотрит на него темными печальными глазами, и Мегуми чешет его за ухом, говорит беззвучно, едва шевеля губами «спасибо» и знает, что никуда не уйдет. Он не может оставить Сатору одного. Сатору и так, кажется, слишком долго был один. После этого Пес понятливо отходит в сторону и укладывается немного в стороне, выжидающе глядя умными и внимательными, все еще грустными глазами на Мегуми – и Мегуми отворачивается, вновь возвращая все свое внимание Сатору. – Ты можешь мне рассказать, – тихо предлагает Мегуми, и тут же добавляет: – Если хочешь. Если тебе нужно. А Сатору в ответ опять улыбается так болезненно, что страшно-страшно, и он наклоняется вперед, к Мегуми, и рука его, длинная-длинная, ложится Мегуми на грудную клетку, прямо напротив сердца. – Ты восхитительный ребенок, знаешь? Вот здесь, – похлопывание по груди, – у тебя бьется что-то огромное и прекрасное, – и слова эти Сатору произносит с пьяной, но абсолютной искренностью, вкладывает в них столько неприкрытой, яркой гордости, что в грудную клетку Мегуми они вбиваются пулевыми. Бах. Бах. Бах. Но застревают там не осколками пуль, а чем-то теплым и светлым, пусть даже множащим боль. Но потом Сатору продолжает, и гордость переходит во что-то самоуничижительное, в злость, направленную куда-то вовнутрь: – Мне жаль, что я не могу быть тебе тем отцом, которого ты заслуживаешь. Я пытаюсь, но... Мне жаль. – Иногда ты не так уж плох, – тихо говорит Мегуми, потому что он никогда не умел обращаться со словами; потому что не знает, как еще сказать то, о чем думается уже давно. Как сказать «ты придурок, но ты лучший», чтобы это не прозвучало, как слащавая ерунда? Как сказать «мне никогда не нужно было другого отца», чтобы эти слова не застряли у Мегуми в глотке и не разорвали ее к чертям, как сдетонировавшая мина? А Сатору опять смеется. И опять эта горечь. Опять это самоуничижение. Сатору говорит: – Я надеялся, что справлюсь, когда брал тебя к себе. Я думал... Думал, даже я лучше, чем улица, или приют, или постоянные скитания по другим семьям. Я явно переоценил себя, да? Хах. И, да, да, я облажался, так облажался, но... – на секунду Сатору замолкает, и рука его, все еще лежащая на грудной клетке Мегуми, немного сжимается и стягивает футболку. Когда он опять заговаривает, голос звучит предельно серьезно, уверенно; почти трезво. – Но я люблю тебя, Мегуми. Может, я не стал для тебя отцом, которого ты заслуживаешь – но ты стал для меня сыном, о котором я даже не мечтал. Я думал, никого и никогда не будет дороже Сугуру. Но потом... – и на губах Сатору опять появляется улыбка, все еще отдающая горечью – но впервые за эту ночь ее свет кажется не искусственным, а настоящим, живым. – Потом появился ты. И Мегуми вдруг чувствует, как глаза начинает щипать, и ему приходится заморгать часто-часто, чтобы прогнать пелену перед глазами. И в горле у него ком. И правильные слова все еще никак не находятся, как бы отчаянно ему ни хотелось их отыскать. Мегуми все равно открывает рот, при этом совершенно не зная, что собирается сказать – но не успевает, потому что Сатору уже продолжает, и улыбка его опять тускнеет до искусственной, хотя что-то живое и настоящее в ней все еще горит. – Но теперь у тебя есть Юджи, да? Я рад. Он – хороший парень. Кажется, это одна из тех дружб, которые на века? – Сатору пытается подмигнуть, но вместо этого только асинхронно хлопает обоими глазами, и на секунду будто удивляется сам себе. А потом откидывается на спинку дивана и хохочет слишком громким, слишком веселым смехом, чтобы в него можно было поверить. И затихает этот смех как-то слишком резко, слишком рвано – будто кто-то одним щелчком выключил звук, громыхавший во всю мощность. И Сатору смотрит в потолок рассеянно, так, что кажется – вместо его стерильной белизны видит он что-то совсем другое. И начинает говорить Сатору так же рассеянно, будто не совсем осознает, что его рот вообще открывается: – Я думал, наша дружба с Сугуру была именно такой. А потом он рассказывает. Рассказывает, каким безалаберным, самовлюбленным школьником был, как ставил себя выше других, потому что был талантливее, сильнее, умнее, как только Сугуру считал себе равным, потому что только он в состоянии был шагать с ним рядом, только он мог его догнать – и иногда даже перегнать. Но Сугуру так же был тем, кто заставил его посмотреть на других людей иначе. Кто заставил воспринимать их всерьез. Кто сбил с него немного спеси и заставлял хоть иногда спускаться с небес своего величия – кто был единственным, способным на такое. Сугуру. Тот Сугуру, который позже ввязался в сомнительную шайку. Тот Сугуру, который позже стал верить, что одни люди выше других по каким-то абсурдным признакам; что одни люди имеют право на жизнь, а другие – нет, потому что Сугуру так сказал. Он хотел, чтобы Сатору стоял рядом с ним, рука об руку, пока они будут строить другой, правильный по меркам Сугуру мир. Но Сатору не мог. Не после того, как именно Сугуру был тем, кто внушил ему, что любая жизнь ценна. Не после того, как именно Сугуру заставил его поверить во что-то, кроме собственного величия. Не после того, как именно Сугуру стал тем, за кого, за чьи убеждения Сатору когда-то цеплялся, чтобы не провалиться в бездну и не опрокинуть в нее следом за собой весь мир. А потом Сугуру умер. И сегодня – годовщина его смерти. И Сатору был там, в том переулке, и пытался пережать его рану руками, и он не знает, кто сделал это с Сугуру – свои ли, чужие, просто Сугуру позвонил и попросил прийти. И Сатору пришел. Потому что, что бы между ними ни произошло... Сатору пришел бы всегда. И иногда ему мерещится, что на руках все еще осталась кровь Сугуру. Что ее никогда не удастся отмыть. Что она всегда будет тащить его туда, под землю. К Сугуру. Туда, где часть Сатору до сих пор сильнее всего хочет быть. И Мегуми слушает все это, боясь шевельнуться, боясь вдохнуть. Мегуми не знает, рассказывал ли Сатору хоть кому-нибудь хоть когда-нибудь – но он не думает, что рассказывал. Он уверен, что, будь Сатору трезв – не рассказал бы и сейчас. Что, когда протрезвеет, он пожалеет обо всем сказанном. Сейчас он едва ли осознает до конца даже присутствие Мегуми, говоря все это скорее себе, чем кому-либо еще. Но... Может быть, ему все-таки было это нужно. Дать себе возможность побыть немного откровенным – даже если эта откровенность сопряжена с тоннами боли. Выдохнуть. Выплеснуть. Может быть, теперь ему станет хоть немного легче. Хотя Мегуми не уверен, реально ли это вообще – чтобы от такого когда-нибудь стало легче. А потом Сатору произносит вот это «под землю», вот это «к Сугуру» – и у Мегуми руки сжимаются в кулаки, когда едва удается вовремя остановить себя от того, чтобы вцепиться в Сатору. Когда начинает глухо и сильно пульсировать в затылке – и где-то в сердечной мышце, – иррациональный страх того, что, если он не вцепится, Сатору прямо сейчас провалится туда. Под землю. К Сугуру. Но Сатору вдруг добавляет, что когда-то регулярно напивался в этот день до беспамятства – но перестал с тех пор, как в его жизни появился Мегуми. Сначала – потому что пьяный он и маленький ребенок в одном доме явно признак катастрофы, и он все-таки не настолько безответственный мудак, чтобы такое допустить; даже если в первый раз было охренительно тяжело. Но потом… Потом – потому что Мегуми стал охренительно важным и, пока он находился рядом, удержаться от выпивки даже в этот день вдруг стало не так уж сложно. Вот только сегодня Мегуми впервые не было дома в этот чертов день, и… И Мегуми ощущает, как чувство вины капканом захлопывается на его легких, не давая дышать. Он заставляет себя сделать вдох. Заставляет себя сделать выдох. Сейчас он здесь. Он не собирается никуда уходить. И он вновь концентрируется на том, что говорит Сатору, привычно задвигая свое на задний план. – Я так долго смотрел в другую сторону после того, как он отвернулся от меня и ушел, – тем временем хрипло продолжает Сатору рассказывать тому, что – или кого – он видит вместо белоснежной стерильности потолка. – Я был слишком гордым, чтобы пойти за ним и попытаться вернуть. Чтобы просить. Умолять. Я думал – он сделал свой выбор и это его право. Но не моя забота, – он сбито, лихорадочно вдыхает, и когда наконец заканчивает, голос звучит разломано, разодрано на тысячи кровавых лоскутов: – А в тот момент, когда я наконец обернулся… Оказалось уже слишком поздно. И объективно нечеловечески совершенные, нечеловечески красивые глаза Сатору впервые не кажутся Мегуми красивыми. Такое количество боли, которой искажена тысяча оттенков океанских глубин, тысяча уровней неба над головой – это не может быть красивым. Те, кто говорят иначе – идиоты, ничего о боли не знающие. Мегуми всегда было немного сложно, немного муторно смотреть прямиком в глаза Сатору, не скрытые за стеклами очков; это как смотреть на общепризнанный шедевр искусства – да, объективно понимаешь, что это шедевр, но субъективно может и не быть положенного благоговения, субъективно может быть не по себе от того факта, что такое совершенство существует в их мире. Сейчас же видеть эти глаза оказывается физически больно, даже если их рассеянный взгляд все еще обращен к потолку. Потому что боль Сатору рикошетит ему в диафрагму. Но это ничего. Со своей болью Мегуми давно научился справляться. С чужой… Он может – хочет – попытаться. И он пытается. Это ведь Сатору. Очень простое умозаключение – и в то же время такое сложное. Мегуми когда-то говорил себе, обещал себе, клялся себе, что не станет к этому придурку привязываться – и, кажется, он сильно проебался. Но важнее то, что проебом оно совсем не ощущается. А потом Сатору переводит взгляд на Мегуми, и болезненное ощущение в грудной клетке помножается стократно. И все же. Мегуми ведь никогда не отворачивался от его глаз, даже если казалось, что они умеют препарировать до самых внутренностей – он не отворачивается и сейчас, когда кажется, что глаза Сатору препарируют только самого Сатору. На секунду Мегуми наконец ощущает прилив той злости, которую ждал, когда увидел Сатору пьяным. Но – странное дело – злость эта не на Сатору. Злость эта на того, кто такое с Сатору сделал. Из-за кого у него сетчатка глаз залита болью и необоснованной виной до самых краев, заставляя их смесь сочиться наружу. Из-за кого его голос звучит так до ужасающего разбито. И, может, у Мегуми нет права на эту злость – но он ничего не может с собой поделать. Ну, или не хочет. Осознание того, что Сатору ему дорог до желания врезать за него одному мертвому идиоту – немного страшное. Очень страшное. Вот только Мегуми, опять же – почему-то совсем не против. Но Сатору уже моргает – смаргивает рассеянность, смаргивает часть боли; поверхностную, ту, которая видимой пеленой застилает ему сетчатку. Он пытается сфокусироваться, сосредотачиваясь полностью на Мегуми. И кажется, за секунду вдруг полностью трезвеет, когда чистый ужас отражается в его глазах; рука Сатору, которая все это время лежала на грудной клетке Мегуми, соскальзывает и беспомощно падает на диван. – Черт, – выдыхает Сатору сорвано, и ужас ядовито просачивается в голос. – Что я... Черт. Но Мегуми его не слушает. Не давая Сатору провалиться в чувство вины и очередной приступ самоуничижения, он наклоняется и аккуратно вынимает бутылку из слабой хватки длинных пальцев. А потом закидывает руку Сатору себе на плечо, обхватывает за торс и говорит, удивляясь тому, насколько мягко звучит собственный голос: – Пошли. Отведем тебя спать. И Сатору послушно поднимается вслед за его рукой. Как бы он ни пытался идти ровно, его сильно ведет, заставляя временами заваливаться на Мегуми всем весом – а тот старается не кряхтеть, как старик, и надеется, что они не упадут посреди коридора вдвоем. Но как-то ему все же удается довести Сатору до кровати. И Сатору даже оказывается в состоянии стащить с себя вещи, но это все, на что его хватает. И он рушится на кровать все той же беспорядочной грудой конечностей – но Мегуми все равно упрямо вытаскивает из-под него одеяло и укрывает им Сатору. – Прости, – хрипит Сатору, перехватывая запястье Мегуми и вынуждая посмотреть на себя; глаза его заторможенно моргают, а язык вновь немного заплетается. Но Мегуми уже не уверен, такой эффект больше от алкоголя, или теперь от усталости. – Это я должен о тебе заботиться, а получается почему-то наоборот. И это все, на что его хватает – после сказанных слов Сатору тут же отрубается. А Мегуми осторожно выпутывает свое запястье из его пальцев; Мегуми поправляет одеяло; Мегуми вдруг застывает на половине движения, когда вдруг вспоминает, как в какой-то момент Сатору стал заглядывать к нему в спальню перед сном. Как он, если уверен, что Мегуми спит – поправляет ему одеяло почти так же, как сейчас поправляет одеяло Мегуми ему самому; как наклоняется и осторожно, едва уловимо целует в висок или лоб с таким количеством нежности и ласки, что поверить в них все еще сложно. Мегуми мог бы сказать, что считает это глупым и слащавым – и он бы не соврал. Но еще он ни разу не остановил Сатору. Но еще ему почему-то крепче и спокойнее спится в такие ночи. Но еще, возможно – только возможно, – но иногда он стал осознанно притворяться спящим, когда приходит Сатору. А он приходит всегда. И сейчас Мегуми вдруг наклоняется сам, по наитию, не давая себе времени на то, чтобы остановиться – и осторожно прижимается губами к виску Сатору, вкладывая в этот жест всю страшную нежность, которая в нем есть к этому большому глупому ребенку, вкладывая в этот жест все, чему не может найти слов, вкладывая в этот жест молчаливое: «Может, хотя бы иногда тебе стоит разрешать людям заботиться о себе». После чего Мегуми распрямляется, чтобы уйти. Но в дверях почему-то замирает. Почему-то оборачивается. Почему-то вдруг становится жизненно важно убедиться – Сатору здесь и он в относительном порядке. Под пальцами появляется знакомая жесткая шерсть, и Мегуми благодарно чешет за ухом Пса, всегда оказывающегося рядом в те моменты, когда становится немного сложно устоять самому. За край сознания цепляется мысль, что он обещал позвонить Юджи – и Юджи ведь достаточно упрям, чтобы с вероятностью процентов в сто один ждать звонка даже так поздно. Значит, обещание нужно выполнить. Бросая на Сатору последний взгляд, Мегуми думает – он будет держать этого большого глупого ребенка так крепко, как сможет, чтобы не дать ему отправиться следом за Сугуру. И наконец осторожно прикрывает за собой дверь.