Однажды ты обернешься

На звонок Сатору отвечает механически, даже не глянув на экран – но когда веселое «да-да!» разбивается о тишину по ту сторону, он хмурится. Отставляет кружку с кофе. Отводит телефон от уха, чтобы все же проверить, кто ему звонит. И удивленно моргает. Моргает еще раз – но изображение и надпись на экране меняться отказываются. Одной из первых покупок, сделанных Сатору для Мегуми, стал мобильный телефон – и Мегуми ни разу сам этим телефоном не воспользовался по его прямому назначению. До сегодняшнего дня. Сатору бы порадоваться – но предчувствие дерьма селится под кадыком и скручивает гортань. Веселье моментально улетучивается, пока его место надежно занимают тревога и беспокойство. Это же Мегуми. Он бы не позвонил впервые просто так, ради бессмысленных вопросов как-дела-что-делаешь или глупых, только что пришедших в голову шуток – как это делает сам Сатору. Молчать в трубку шутки ради он тоже не стал бы. Сатору тут же спешно подносит телефон обратно к уху, спрашивает, пытаясь не обращать внимания на то, как изменились интонации собственного голоса: от веселья – к беспокойству, от легкомыслия – к серьезности. – Мегуми? Еще секунда-другая тишины, за которые у Сатору внутри что-то обрывается и падает в пустоту, но потом слышится скрежет и шорох, и, наконец – тихое и сиплое, надколотое; такое непривычно уязвимое. Мегуми, этот до глупого упрямый и сильный ребенок, обычно не позволяет себе уязвимым быть. – Пожалуйста… Пожалуйста, помоги… Что-то обрывается снова. Мощнее. Страшнее. Сатору вцепляется в телефон с такой силой, что начинают болезненно ныть пальцы, но фиксирует это разве что краем сознания. – Где ты? – спрашивая, он уже срывается с места, уже подхватывает ключи от машины, уже выносится из дома. Часть его хочет спросить, что случилось – но для этого сейчас нет времени; сейчас ни для чего нет времени. Сейчас важнее всего оказаться рядом с Мегуми, и с остальным они тогда разберутся. Ключ не с первой попытки попадает в зажигание, и Сатору раздраженно взрыкивает и приглушенно матерится; ударяет ладонью по приборной доске, сцепляя зубы крепче. Мегуми по ту сторону дышит тяжело, с присвистом, и явно пытается собраться со словами, чтобы ответить на вопрос Сатору – но выходит у него пока что плохо. Это у Мегуми-то. Вечно невозмутимого и невпечатленного. Блядь. Сатору заставляет себя выдохнуть. Заставляет себя вдохнуть. Он ничем не поможет Мегуми, если поддастся панике и истерике, к которым совершенно не привык. В голове немного проясняется, хватка на ключах становится тверже. Двигатель автомобиля отзывается урчанием. Когда Сатору выезжает на автостраду, он уже приблизительно прикидывает свой маршрут. Школу Мегуми никогда не прогуливает, уроки у него должны были закончиться не больше часа назад – значит, с высокой вероятностью, с ним что-то случилось по дороге домой. Зная, что приторно-сладкие, лживо-обнадеживающие слова и пустые обещания с Мегуми никогда не работают, Сатору пытается говорить твердо и уверенно, пытается констатировать факты, вроде «я уже еду» или «дождись меня»; пытается передать уверенность Мегуми, даже если самому внутренности продолжает скручивать страхом. Кажется, в какой-то момент это начинает помогать. Ну, или же Мегуми самостоятельно берет себя в руки одним усилием своей совсем недетской воли – как делает это всегда. В любом случае, он наконец приблизительно описывает свое местонахождение. Сатору тихо выдыхает, когда понимает, что его догадки были верны – по крайней мере, он едет навстречу Мегуми, а не в противоположную от него сторону. Уже что-то. Что-то, блядь. Стрелка на спидометре продолжает все сильнее клониться вправо. Когда Сатору наконец останавливается возле того – он надеется – переулка, который описал Мегуми, то вылетает из машины едва не на ходу, не тратя время на то, чтобы вытащить ключ из зажигания или захлопнуть дверь. И резко тормозит, будто врезаясь в невидимую стену, когда видит открывающуюся его глазам картину. Замирает Сатору всего на какую-то долю секунды, пока чистый, концентрированный ужас ядовито вгрызается в изнанку; но в следующее мгновение его уже швыряет вперед, сквозь любые ебаные стены – настоящие или нет. В следующее мгновение Сатору уже падает перед Мегуми на колени, уже обхватывает его лицо ладонями. Собственные пальцы тут же становятся липкими и алыми, и, блядь, сколько же здесь крови, сколько же здесь гребаной крови, вашу ж мать. Сатору принимается судорожно ощупывать Мегуми на предмет повреждений, лихорадочно спрашивает снова и снова, где он ранен. Но Мегуми вместо ответов только указывает куда-то в сторону – и Сатору, слишком сконцентрированный на окровавленном ребенке перед собой, не сразу осознает, куда именно тот указывает. А Мегуми тем временем опять просит. Опять умоляет. Мегуми ведь никогда ни о чем не просит – тем более не умоляет. Это осознание наконец заставляет Сатору обратить внимание на его слова и действия, наконец заставляет проследить взглядом направление руки Мегуми. – Пожалуйста… Пожалуйста, спаси их… Два больших щенка лежат недалеко от Мегуми, кажется, черный и белый – но с абсолютной уверенностью сказать не получается, слишком много крови, слишком темно в переулке. В начале Сатору напрягается, думая, что это они напали на Мегуми – но тот продолжает повторять «спаси их», и взгляд Сатору скользит дальше, притягивается к чему-то еще. Там, немного в стороне – тело. Кажется, мужчина. Довольно крупный. В руке зажат нож. Из плеча вырван изрядный кусок мяса. Тогда до Сатору доходит. Щенки не нападали. Щенки защищали. А кровь на Мегуми принадлежит, кажется, не ему самому – а им и этому мужику. Приступ холодной, леденящей ярости примешивается к ужасу, перекрывая его собой. Сатору не знает всей истории – но того, что он понял, того, что увидел, достаточно для острого, основательно накрывающего желания, почти потребности пойти и добить мужика, если тот все еще жив. Добить ублюдка, который посмел поднять руку на его ребенка. Но Мегуми, окровавленный, дрожащий, умоляющий Мегуми сейчас нуждается в Сатору, сейчас нужно помочь ему, нужно увести его отсюда; сейчас он – самое важное, в бесконечное множество раз важнее ублюдка, с которым можно будет разобраться потом. И Сатору сгладывает ярость, приглушает ее силой, переводя взгляд обратно на Мегуми. Заглядывая в глаза Мегуми. И застывает пораженно, когда замечает то, чего не заметил сразу; чего какого-то черта не замечал все это время. Мегуми плачет. Его сильный, невозможный ребенок, который ни разу за все то время, что они знакомы, не плакал при Сатору, который даже эмоций почти никогда не выказывает – сейчас плачет. И он не рыдает во весь голос, он не всхлипывает, он даже не шмыгает носом – он плачет тихо, так до страшного, ужасающе тихо, и только дорожки слез размывают кровь и грязь на его лице. Рука Мегуми продолжает указывать на щенков. Плачет Мегуми не за себя. Плачет он за этих щенков. Часть Сатору хочет наплевать на все. Хочет просто сгрести в охапку своего ребенка и увести его отсюда подальше. Потому что Мегуми все еще – самое важное. Приоритет Сатору. И пусть весь чертов мир сгорит в адовом пламени, плевать – только бы увести Мегуми из этого переулка. Но Мегуми смотрит на Сатору так умоляющие. И с таким отчаянием. И эта соль на его щеках, мешающаяся с кровью и грязью. Блядь. Сатору опять смотрит на щенков. В конце концов, они, вероятно, спасли сегодня жизнь его ребенку – тогда, когда этого не смог сделать Сатору; тогда, когда его даже не было рядом. – Пожалуйста… – вновь слышится сорванный шепот – и лишает Сатору остатков выбора. С огромным усилием оторвавшись от Мегуми, он стягивает с себя куртку и бросает ее на землю. Осторожно перекладывает на нее щенков. Поднимается на ноги с ношей в своих руках, жалея о том, что теперь у него нет возможности прижать к себе своего ребенка. Сатору собирается обернуться и позвать его, но Мегуми уже сам оказывается впереди. Уже одной рукой хватает Сатору за край рубашки и тащит его за собой, в сторону стоящей совсем рядом машины – а второй пытается вытереть рукавом с лица слезы и кровь. И выражение лица у него при этом знакомо упрямое и хмурое, решительное, будто тот факт, что Сатору наконец прислушался и сделал то, о чем Мегуми умолял, придал ему сил; будто надежда на то, что щенкам все же помогут, придала ему чертовых сил. И Сатору, послушно идущий следом, чувствует, как внутри него что-то разбивается. Потому что все должно быть не так. Потому что после того, что здесь случилось – а случился здесь явно гребаный ад, пусть Сатору и не знает подробностей, – даже не каждый взрослый смог бы вот так подняться, и тем более вести кого-то за собой. И этот ребенок, его ребенок, не должен быть настолько сильным, это не его обязанность, не его долг, на его хрупких детских плечах не должно быть такой ноши, но... Но он именно настолько сильный. Кое-как Сатору ухитряется перехватить щенков одной рукой, а потом делает шаг вперед, осторожно отделяет ладонь Мегуми от своей рубашки, сжимая ее – и понимает, насколько все плохо, когда Мегуми не вырывает своей руки из его. Когда сжимает ее в ответ со всей возможной силой, кроющейся в этом крохотном теле. А когда они наконец добираются до машины, Сатору приходится согласиться, чтобы щенков держал Мегуми – тот отказывается класть их на заднее сидение, а Сатору отказывается выпускать из поля зрения Мегуми, не соглашаясь, чтобы тот сел назад, но и оставить щенков у себя на коленях тоже не может. И вот Сатору одной рукой сжимает руль, второй держит руку Мегуми, не желая ее выпускать, а Мегуми в это время прижимает к себе щенков, глядя на них так, будто, стоит отвернуться – и они исчезнут. А потом – ветклиника. И врач, который только качает головой, глядя на белого щенка – но обещает сделать все возможное при взгляде на черного. И Сатору уже знал, что белый щенок мертв, еще когда впервые брал их на руки – но он не мог, просто не мог окончательно разбить и без того покореженное сердце Мегуми еще там, в переулке. И Сатору бросает взгляд на Мегуми, видит, как сжимается его челюсть, как страшно гаснет что-то в глазах – но он не выглядит удивленным, не выглядит ошарашенным, не выглядит разбитым больше, чем уже есть. И Сатору понимает – да, он тоже знал. Блядь. Он знал. И просто не мог оставить щенка там. И Сатору просит доктора сделать все возможное для черного щенка, потому что не знает, что будет с Мегуми, если он потеряет обоих. А потом он пытается уговорить Мегуми поехать домой, потому что операция может длиться часами – но Мегуми только упрямо поджимает губы; пытается уговорить Мегуми хотя бы умыться – но он вовсе на это никак не реагирует. И Сатору сдается. После того, последнего «пожалуйста» Мегуми больше не сказал ни слова. Убедившись, что Мегуми здесь в безопасности и точно не собирается в ближайшее время никуда сбегать, Сатору уходит за угол, звонит в полицию. Говорит адрес переулка, вкратце пересказывая все, что знает – и тут же быстро возвращается к Мегуми. К съежившемуся в кресле крохотному Мегуми, смотрящему себе в ноги, и у Сатору внутри что-то страшно и болезненно сжимается от этого вида; и он медленно подходит ближе, как к зверьку, которого можно спугнуть одним резким движением; и он осторожно опускается рядом, в то же кресло – даже сейчас Мегуми все еще такой тощий, что это не составляет никакого труда. И притягивает его к себе, почти на колени. И укутывает его в себя. А Мегуми поддается. Его упрямый, всегда избегающий прикосновений ребенок поддается, утыкаясь носом Сатору в грудную клетку и давая себя держать; и он больше не плачет, но дышит хрипло-хрипло, и Сатору кожей ощущает легкую дрожь в его теле, и прижимает к себе ближе, крепче – так до тех пор, пока Мегуми не оказывается полностью лежащим у него на груди, свернувшийся, как котенок. И Сатору зарывается носом ему в волосы – пахнет пылью и кровью; пахнет смертью. Руки непроизвольно сжимаются сильнее, появляется физическая потребность нутром ощутить тепло Мегуми, дыхание Мегуми, сердцебиение Мегуми; потребность убедиться – его ребенок здесь, жив; его ребенок в относительном порядке, хотя бы физическом – они пошлют смерть нахуй; его ребенок… Глаза Сатору резко распахиваются. Его ребенок. Мой ребенок. Сердечная мышца, взбунтовавшись, отказывается перекачивать кровь. До Сатору вдруг доходит, что уже не впервые эта мысль мелькает в его голове. И когда он… Когда было впервые? Кажется, там, в переулке. Кажется, где-то среди всей этой дикой смеси паники, ужаса и ярости. Кажется… А потом взгляд Сатору падает на Мегуми, на его лицо, где застывшие дорожки слез расчерчивают смесь грязи и крови. Он теперь дышит глубоко и размеренно, тихий настолько, что очень просто принять его за уснувшего. Но огромные глаза широко распахнуты и смотрят вникуда – стеклянные и наполненные болью до самых берегов. Сатору медленно выдыхает. На панику и истерику, на рефлексию и легкий экзистенциальный кризис, на осознание того, во что он ввязался и как глубоко в этом погряз – не выбраться, блядь, из такого не выбираются, – у него будет время потом. А сейчас он нужен. Своему. Ребенку. Поэтому он прижимает Мегуми к себе еще крепче, и опять зарывается носом ему в волосы, и глубоко-глубоко вдыхает. Запах смерти уходит. Сквозь пыль и кровь пробивается запах дома. Когда именно этот ребенок – его ребенок – стал для Сатору так важен, что ради него и себя на плаху не проблема? Когда именно одна только мысль о том, чтобы потерять его, стала пугать так оглушительно и удушающе? Сатору не знает – и ему сейчас похеру. Зато Сатору знает, что его ребенок нуждается в нем сейчас – и это все, что имеет значение. Сатору знает, что будет подхватывать и держать его столько, сколько понадобиться – всю свою жизнь, если придется, и это так до пиздеца страшно. Но Сатору почему-то не против. Рефлексию он все еще откладывает на потом. Сколько проходит времени до тех пор, пока врач наконец выходит в коридор, Сатору не знает – но Мегуми тут же вскидывается на скрип двери и звук шагов; приходится с неохотой выпустить его из своих объятий. Когда врач говорит, что операция прошла успешно и щенок, скорее всего, будет в порядке – Сатору видит, как впервые за этот вечер напряжение немного уходит из плеч Мегуми. А потом они заходят в палату. И Мегуми видит мертвого белого щенка, все так же завернутого в куртку Сатору. И Мегуми хрипло выдыхает, а потом поворачивается к Сатору и смотрит на него огромными, полными отчаяния глазами. – Мы заберем его с собой, – тихо говорит Сатору, опуская ладонь Мегуми на макушку. – И похороним, как ты захочешь. Мегуми хрипло выдыхает и кивает рвано, застывает на секунду, давая Сатору провести ладонью по своим волосам и прикрывая глаза – после чего выворачивается из-под его руки, направляясь к щенку на операционном столе. Сатору все еще до одури страшно выпускать Мегуми из поля зрения хотя бы на секунду, но он решает дать своему ребенку немного времени. Так что Сатору берет мертвого щенка на руки и выносит на улицу, бережно укладывает его на заднее сидение. Осторожно и бережно проведя пальцами по холке – белый почти полностью теряется в красном, – Сатору произносит со всей благодарностью и признательностью, на которую способен: – Спасибо, что спас моего ребенка. А позже Сатору выясняет, что напавший на Мегуми ублюдок выжил – жизнь та еще несправедливая мразь, считает Сатору. А позже Сатору поднимает свои обширные связи и лично выбивает из ублюдка все подробности случившегося, потому что его ребенок все еще молчит, и Сатору отказывается подпускать к нему с допросом всяких ищеек. А позже Сатору узнает, что спасенной жизнью своего ребенка он действительно обязан щенкам, о которых ублюдок говорит со смесью отвращения и чистого ужаса, как о проклятье, ниспосланном на землю – Сатору удовлетворенно скалится на его животный страх. А позже Сатору узнает, что ублюдок так пытался отомстить биологическому отцу Мегуми, узнав, что у того есть сын. А позже ублюдок клянется Сатору, что о существовании Мегуми не знает больше никто – а Сатору клянется ублюдку, что тюрьма, в которой он теперь сгниет, покажется ему раем на земле, если он соврал или если еще хоть одна живая душа узнает, что у биологического отца Мегуми есть сын. А позже Сатору клянется мысленно уже самому себе, что никогда близко не подпустит к своему ребенку этого мудака, по вине которого все случилось – его биологического отца. Фушигуро блядский Тоджи может катиться к черту. Но навредить Мегуми Сатору ему больше не позволит.