Однажды ты обернешься

Из сна Мегуми резко вырывает телефонный звонок. Недовольно поморщившись, он тянется к тумбочке; цепляется непослушными пальцами за телефон. Прищурившись от острой вспышки света в темноте, смотрит на экран. И резко садится в кровати, когда видит имя, которое на нем отображается. Любой намек на сонливость тут же уходит, как по щелчку пальцев – зато на смену ему приходит беспокойство, тугим узлом скручивающее внутренности. Спешно приняв вызов, Мегуми хрипит в трубку: – Сукуна? – Он самый, – невесело хмыкает знакомый голос в ответ. Свой номер Сукуна сам же ему и записал, однажды выхватив телефон у Мегуми из рук. – На всякий случай, – расплывчато прокомментировал он свои действия тогда, безразлично пожав плечами и ни капли не изменившись в лице, пока сбрасывал сам себе вызов. С тех пор Мегуми ни разу этим номером не воспользовался, хотя почему-то и не удалил – собственно, сам Сукуна тоже никогда ему не звонил. Ни у одного из них не было для этого адекватных причин. До сегодняшнего дня. Мегуми уже хочет спросить, в чем дело – едва ли эта самая причина сейчас радостная, – но Сукуна опережает его. Выдыхает в трубку как-то сипло, с совсем несвойственным ему бессилием. – Ты нужен Юджи. Прикрыв глаза на секунду и физически ощущая, как беспокойство растет и скручивает ему все нутро, Мегуми тут же без сомнений отвечает: – Скоро буду. – Даже не сомневался, – вновь хмыкает Сукуна, и в этот раз Мегуми мерещится, что выходит у него как-то слишком тоскливо, разбито. Безнадежно. Но прежде, чем Мегуми успевает зацепиться, прежде чем успевает убедиться – Сукуна уже сбрасывает вызов. По ту сторону повисает абсолютная тишина. Отодвинув телефон от лица, Мегуми пару секунд хмуро смотрит на него. Это был их первый разговор с того вечера, когда Сукуна… С того самого вечера. И звучал Сукуна сейчас совершенно непривычно, для самого себя неправильно. Так не должно быть. Только не когда дело касается его. Если Сукуна перестанет быть эгоцентричным мудаком, беспринципным самодовольным ублюдком – то на каких вообще абсолютных истинах будет держаться этот чертов мир? Черт возьми. Какая же лютая херня. Пальцы Мегуми крепче вжимаются в телефон, так, что костяшки белеют, а пластик грозит пойти трещинами. Когда мокрый нос знакомо и успокаивающе тычется ему в раскрытую ладонь свободной руки – он шумно втягивает носом воздух, ослабляя хватку. Зарывается пальцами в жесткую шерсть Пса и заставляет себя сконцентрироваться на главном. Юджи. Тут же вскочив на ноги, Мегуми включает свет и хватает первые попадающиеся под руку вещи. Натягивает джинсы. Футболку. Забрасывает на плечо рюкзак, швыряя в него телефон. Он вообще не должен был оставлять Юджи одного. Только не сейчас. И неважно, что там Юджи говорил – Мегуми не нужно было его слушать. Ясно же, что ни черта он не в порядке, сколько бы ни убеждал в обратном, сколько бы ни улыбался наигранно-широко. Но Мегуми думал – может быть, Юджи нужно побыть одному. Может быть, он, Мегуми, только мешает, влезая туда, куда его не просят. Блядь. Ну что за идиот, а. Прежде, чем выскочить из квартиры, Мегуми тормозит перед дверью Сатору. Коротко стучит. Сатору открывает почти моментально, совершенно не выглядящий сонным или уставшим; тут же, с ходу спрашивает тревожно: – Что случилось? Узлы на внутренностях совсем немного, самую каплю ослабляются, когда среди океана беспокойства коротко вспыхивает тепло – конечно же, Сатору знает, что Мегуми никогда не стал бы стучаться к нему посреди ночи без весомого повода. Ну конечно же. – Сукуна звонил. Сказал, что-то с Юджи. Звучит сухо и сжато – но Сатору явно этого достаточно, вопросов он не задает. Только кивает и тут же тянется за ключами от машины, спрашивая с абсолютной готовностью: – Тебя подвезти? Тепло загорается чуть ярче и отогревает промерзшие ребра. – Нет, я на велосипеде. Сатору поджимает губы, явно готовый поспорить – но, очевидно уловив, что Мегуми сейчас ни черта не до споров, выдыхает безнадежно: – Тогда возьми ключи сам. У тебя же есть права. Такой уровень доверия со стороны Сатору никогда не перестанет Мегуми поражать; ему приходится сглотнуть, чтобы протолкнуть образовавшийся в горле ком. Дышать становится чуть легче, когда тепло разрастается сильнее, основательнее, немного смягчая давление беспокойства на позвонки. На самом деле, идея взять машину звучит довольно соблазнительно – но Мегуми сомневается, что теперь вернется до утра, а оставлять Сатору без транспорта он не хочет. Поэтому лишь качает головой, повторяя: – Велосипед. – И моим подарком ты тоже не хочешь воспользоваться? – немного ворчливо интересуется Сатору, и у Мегуми, несмотря на ситуацию, даже уголок губ чуть дергается – эта тема поднимается далеко не впервые с тех пор, как никогда не знавший меру в подарках Сатору подарил ему на восемнадцатилетие байк. – Нет. – Что за упрямый ребенок, – вздыхает Сатору с драматичной безнадежностью и тянется вперед, чтобы взъерошить Мегуми волосы на макушке – Мегуми не уворачивается. – Тогда позвони мне хотя бы, когда сможешь. Коротко кивнув, Мегуми все же отстраняется от руки Сатору, бросает на него еще один взгляд – и отворачивается. Впрыгивает в кроссовки. Выскакивает из квартиры. Пес преданно бежит рядом. У нужного дома они оказываются в рекордные сроки. Когда Мегуми тянется к дверной ручке – та оказывается не заперта, и они с Псом тут же врываются внутрь. Они успевают пройти в почти абсолютной темноте всего несколько шагов прежде, чем Мегуми резко останавливается, едва не врезаясь ментально в силуэт, вычерченный заглядывающей в окно клыкастой луной. – Он у себя, – доносится до Мегуми все тот же сиплый голос, который он слышал в телефоне – но сам Сукуна остается неподвижен, даже взгляд в ответ на чужое присутствие не поднимает. И, вроде бы, вся нужная Мегуми информация получена, пора бы уже уходить – вот только не выходит заставить себя сдвинуться с места. Привыкающий к темноте взгляд начинает выхватывать детали. Сукуна сидит на диване, голова низко опущена и лица не видно, а локти упираются в расставленные колени; присмотревшись, Мегуми понимает, что в руках у него зажата рюмка. Переведя взгляд на стол, он, как и ожидалось, замечает стоящую там бутылку. Вероятно, из числа тех, коллекцию которых они с Юджи недавно обнаружили, стащив одну. Боже, с тех пор прошел всего какой-то месяц – а кажется, одна вечность. Насколько же проще жизнь была чертов месяц назад. Но потом Мегуми вспоминает повод, по которому они пили тогда – и в горле появляется горечь. С силой сглотнув, он вновь переводит взгляд на Сукуну. Как ни странно, за все годы их знакомства Мегуми ни разу не видел его не только откровенно пьяным, но даже немного выпившим. Кажется, не такой он большой любитель приложиться к бутылке. И лишь сегодня… Это стоит Мегуми куда больших усилий, чем он ожидал – заставить себя оторвать взгляд от Сукуны. Вот только сейчас у него нет на это времени, нет времени разбираться, что с Сукуной происходит – хотя сопоставить и состыковать все не так уж сложно. Но Мегуми нужно к Юджи. В конце концов, сам Сукуна ради Юджи и позвонил. Боже. Сукуна позвонил ему ради Юджи. Почему эта мысль одновременно так сложно и так легко находит себе место в сознании Мегуми? Сделав шаг в противоположную от Сукуны сторону, Мегуми все же не выдерживает и притормаживает в дверном проходе. Присаживается на корточки. Зарывшись пальцами в жесткую шерсть Пса и прислонившись лбом к его шерстяному лбу, Мегуми заглядывает в темные умные глаза и просит приглушенно, совсем тихо – так, чтобы только Пес его услышал: – Присмотри за ним. В конце концов, отношения Пса и Сукуны в последнее время стали менее… напряженными, хотя Мегуми и не уверен, что отловил тот момент, когда именно это случилось. И одна только мысль о том, чтобы оставить сейчас Сукуну здесь. В темноте гостиной. Такого непривычно сгорбленного. Молчаливого. В компании лишь чертовой бутылки виски… Пес коротко лижет Мегуми в щеку, понятливо и преданно смотрит своими умными глазами – а когда Мегуми выпутывает пальцы из его шерсти, он трусит обратно в гостиную. Мегуми запрещает себе оборачиваться. Вместо этого он вновь поднимается на ноги и идет в сторону комнаты Юджи, ощущая, как беспокойство и тревога нарастают с каждым сделанным шагом. Наконец, оказавшись возле нужной двери, Мегуми колеблется какую-то долю секунды – а потом все же стучит; Юджи, как и Сатору, всегда говорит, что ему стучаться не нужно, но Мегуми не нравится идея того, чтобы врываться в чужое личное пространство без спроса. – Вали отсюда! – тут же доносится рванный, злой крик, и Мегуми моргает удивленно, ощущая, как сердечную мышцу смыкает тревожным капканом; ему редко приходилось слышать Юджи таким. Почти никогда. Всегда улыбчивый и яркий, он обычно не дает злости, любым негативным эмоциям себя контролировать. Одна из причин, почему Юджи так просто любить. Но, очевидно, есть вещи, которые даже он не способен вывезти, не сорвавшись. Мысль об этом с грохотом разбивает что-то внутри Мегуми, и потребность оказаться ближе к Юджи становится почти осязаемой. Осознавая, что крик этот едва ли предназначался ему, Мегуми все же проворачивает дверную ручку и заглядывает внутрь. – Уверен, что мне нужно свалить? – мягко спрашивает он, разрывая напряженную тишину комнаты. Здесь тоже царит темнота, но привыкший к ней взгляд Мегуми замечает, как начинает шевелиться груда одеял на кровати Юджи. Спустя какую-то долю секунды из-под этой груды доносится приглушенное: – Мегуми? – и теперь голос Юджи звучит совершенно иначе, глухо, бессильно; ни следа злости или ярости, рваный крик обращается надломом и едва уловимой дрожью; Мегуми непроизвольно делает шаг вперед. – Что ты здесь… Это он тебе позвонил, да? – на упоминании Сукуны в интонациях опять проскальзывает намек на злость, и Мегуми делает очередной шаг, медленно приближаясь. Он до сих пор не знает, хочет ли Юджи вообще его здесь видеть – но оставаться на месте все же выше сил Мегуми. – Он сказал, что-то случилось, – на самом деле нет, не говорил, Сукуна всего лишь назвал имя Юджи – и Мегуми был готов в ту же секунду прыгнуть в жерло вулкана. Ведь так и поступают друзья, верно? Даже не сомневался, – вновь слышит Мегуми тоскливо-разбитое хмыканье Сукуны в собственной голове и раздраженно передергивает плечами, прогоняя его оттуда. Юджи же в это время фыркает, но получается у него болезненно и сломлено; злость вновь гаснет так же стремительно, как появляется. – Мне просто приснился кошмар, – произносит он, но Мегуми чувствует, что Юджи, все еще скрытый от него за грудой одеял, что-то умалчивает, чего-то недоговаривает – они слишком давно знакомы, чтобы такие вещи могли от внимания ускользнуть. – И все? – мягко переспрашивает Мегуми, стараясь не настаивать и не давить – если Юджи не хочет, он имеет право не говорить. И Юджи мнется несколько секунд, а потом все-таки сдается и со вздохом произносит. – Кажется, я кричал во сне. Он прибежал и… Мы немного поругались. Мегуми знает, что по меркам Сукуны и Юджи «немного» это – крыша чуть не улетела в стратосферу от их криков. Случается такое редко, но до крайности метко. Наконец, он доходит до кровати, осторожно садится на самый край – так, чтобы Юджи мог отодвинуться, если захочет – и спрашивает еще мягче, чем прежде: – Что тебе приснилось, Юджи? – проходит секунда, другая, тишина становится душной и давящей; когда Юджи так и не отвечает, Мегуми осторожно добавляет: – Ты можешь не говорить, если… – Мне снилось, что я потерял еще одного очень важного для меня человека, – вдруг выпаливает Юджи на одном дыхании, будто боится, что если не скажет вот так, единым духом – то уже сказать не сможет. Мегуми замирает на секунду, перебирая в голове имена тех, о ком может идти речь. А потом он вспоминает. Ты всегда был для меня на первом месте. И всегда будешь. Ох. Мегуми придвигается ближе, опускает ладонь Юджи на плечо, ощущая, как тот дрожит под его пальцами, и пытаясь отчаянно подобрать слова – а в следующую секунду Юджи уже сгребает его в охапку, утыкаясь лицом ему в шею, и дышит хрипло-хрипло, сорвано, и у Мегуми ребра скулят от силы его хватки, но он не жалуется, и не подумает жаловаться, и только бережно обхватывает Юджи сам, прижимая его к себе. – Я здесь, – тихо шепчет Мегуми в макушку Юджи. – Здесь. Все-таки не нужно было оставлять Юджи одного, не нужно было его слушать. Не нужно было, блядь. В последнее время их дедушка все чаще попадал в больницу, но его смерть все равно ударила неожиданно – зато точечно по болевым. И прошли с нее всего считанные дни. Сварливый, вздорный старик – в глубине души он был очень добрым и заботливым, Мегуми прекрасно об этом знает, как прекрасно знает и о том, насколько сильно Юджи его любил. Даже сам Мегуми успел за годы немало к нему привязаться. Но все эти дни Юджи держался. Юджи не плакал, Юджи улыбался через силу, Юджи маскировал сочившуюся из этой улыбки боль своим светом; Юджи снова и снова повторял: дедушка не хотел бы, чтобы по нему лили слезы. Так что он продолжал делать вид, что все в порядке, все нормально, терпимо, что он может с этим справиться. Конечно же, Мегуми ни на йоту ему не верил. Но он и так не отходил от Юджи ни на шаг все эти дни, и подумал – может быть, тот понимает, о чем говорит, когда просит оставить его одного. Может быть, ему нужно пространство. Нужна возможность выдохнуть. Может быть, ему нужно время наедине с собой и своим горем. Что ж, Мегуми проебался. И сейчас он прижимает Юджи крепче к себе, и ощущает, как тело под его руками начинает сотрясаться, ощущает, как становится мокрой футболка в районе плеча; успокаивающе поглаживая Юджи ладонью вдоль спины, Мегуми укутывает его в себя, как может, и сам утыкается носом ему в висок. Со дня смерти дедушки это первый раз, когда Юджи дает волю слезам, по крайней мере, на глазах Мегуми – и от этой мысли Мегуми непроизвольно прижимает Юджи ближе к себе. Какое-то время они продолжают сидеть так, пока Юджи постепенно не успокаивается, пока его дрожь не уходит и дыхание не выравнивается; пока он наконец не подается назад – и Мегуми послушно, пусть и нехотя его отпускает. – Прости, – тихо-тихо говорит Юджи, глядя куда-то себе в коленки и выглядя в эту секунду хрупким ребенком больше, чем Мегуми когда-либо помнил; а потом он вдруг коротко и гнусаво, до страшного самоуничижительно смеется. – Совсем тут сопли распустил… – Тебе не за что извиняться, – хмуро обрывает его Мегуми. – Ты не сделал ничего плохого. Но Юджи, кажется, думает иначе. Он отстраняется от Мегуми, упираясь в спинку кровати, отводя взгляд куда-то в сторону окна, и говорит очень чужим, сухим голосом: – Наверное, тебе нужно идти. Я в порядке. Мегуми хмурится сильнее. – Ты не в порядке, – произносит он резче, жестче, чем планировал, и, даже в полумраке комнаты заметив, как дернулся Юджи, добавляет уже мягче: – И это нормально. Быть не в порядке. – Я обещал ему, что буду сильным, – хрипит Юджи с различимым отчаянием, просачивающимся сквозь все попытки казаться спокойным, и Мегуми замечает, как кулаки его судорожно сжимают простыни. Подавшись ближе, он бережно обхватывает лицо Юджи ладонями, приподнимает его и заставляет на себя посмотреть. – Быть сильным – не значит держать все в себе. Не думаю, что дедушка хотел для тебя этого. Секунду-другую они сидят так, глядя друг другу в глаза, и Мегуми уже начинает чувствовать себя неловко, хочет убрать руки с чужого лица – но Юджи вдруг просит, едва не умоляет сбитым, нуждающимся голосом: – Ты останешься? – Всегда, – тут же без колебаний отвечает Мегуми. Как был в уличной одежде, Мегуми заползает к Юджи под одеяло – где-нибудь в шкафу найдется несколько его футболок и штанов, у них с Юджи в домах давно припасены вещи друг друга, но сейчас совсем не до того. Какое-то время им требуется для того, чтобы комфортно устроиться. Юджи утыкается лицом Мегуми куда-то в шею, так, что его макушка оказывается как раз под подбородком Мегуми, и обхватывает его руками за торс – Мегуми перехватывает его в ответ поперек спины и прижимает покрепче к себе. Они больше не говорят. Спустя полчаса Юджи забывается беспокойным сном, спустя час сон наконец становится глубоким, он начинает дышать ровно и уверенно. Мегуми уснуть так и не удается, хотя чувствует он себя до жути вымотанным – но сознание отключаться отказывается. Теперь, когда Юджи мирно спит у него в руках, мысли Мегуми вновь уносятся в гостиную. Какова вероятность, что Сукуна с Псом уже перегрызли друг другу глотки? Что ж, здесь остается надеяться лишь на здравомыслие Пса. От этой мысли уголок губ Мегуми чуть дергается – но короткий, мимолетный всплеск веселья выходит очень горьким и тоскливым. Встряхнув головой, Мегуми пытается вышибить из нее Сукуну – Пес позаботится о нем, не даст утопиться в рюмке. Мегуми знает. Но Сукуна из головы уходить отказывается. В конце концов, когда Мегуми смиряется с тем фактом, что ни уснуть, ни переключиться мысленно ему не удастся – он сдается и осторожно выпутывается из объятий Юджи, выскальзывая из постели. Тот тут же начинает недовольно мычать и ворочаться, но потом переворачивается на живот, зарывается носом в подушку, на которой только что лежал Мегуми, обнимает ее руками – и, к счастью, не просыпается. Доставая телефон из своего рюкзака, валяющегося в дверях комнаты Юджи, где Мегуми бессознательно его бросил, он думает о том, стоит ли звонить Сатору – вдруг тот все же уснул? Но, зная Сатору, он предпочел бы, чтобы Мегуми его разбудил, чем чтобы не позвонил вовсе. Так что он все же набирает Сатору для короткого, быстрого разговора приглушенным голосом, а когда завершает вызов и сует телефон в карман, замирает посреди коридора. Часть Мегуми надеется, что, когда он выйдет в гостиную – Сукуны там не окажется; что он отправился спать в свою комнату, как это делает большинство адекватных людей, когда часы показывают уже весьма глубоко за полночь. За исключением того факта, что изрядную часть ночей, проведенных в этом доме, Мегуми по полночи сидел на кухне вместе с Сукуной, убивая часы бессмысленными перепалками с ним. Что ж. Пожалуй, их обоих адекватными назвать сложно. И, конечно же, оказавшись в гостиной, Мегуми обнаруживает Сукуну ровно там, где и оставил – только поза немного сменилась. Голова его теперь откинута на спинку дивана, одна рука все еще сжимает рюмку, вторая – зарыта в шерсть Пса, который пристроил свою морду ему на бедро. Мегуми тихо и осторожно подходит ближе. Пес, стоит ему оказаться рядом, тут же выворачивается из-под руки Сукуны, коротко тычется носом Мегуми в ладонь – Мегуми в ответ мимолетно и благодарно чешет его за ухом, – после чего понятливо отползает в сторону. Рука Сукуны на секунду повисает в воздухе, лишенная опоры, а потом с едва слышным шлепком опускается ему на ногу. – И ты меня бросаешь, – видимо, должно было прозвучать, как шутка – но получается до того горько и болезненно, что Мегуми ощущает, как эта смесь резонирует ему по грудной клетке. Стоя теперь прямиком над Сукуной, он видит, что глаза его прикрыты – и с удивлением осознает, что Сукуна не заметил чужого приближения; обычно он замечает всегда, каким бы тихим ни пытался быть. Та рука, в которой зажата рюмка, приподнимается – но Мегуми перехватывает ее за запястье прежде, чем Сукуна выпьет содержимое. – Наверное, тебе хватит на сегодня, – спокойно и твердо говорит он, хотя так-то бутылка на журнальном столике почти полная, и Мегуми не уверен, что в ней стало хоть на грамм меньше с тех пор, как он ушел в комнату Юджи. Глаза Сукуны тут же резко распахиваются, встречаются с глазами Мегуми – и Мегуми не уверен, кто в кого вмазывается на полной скорости, но его самого немного раскатывает в ничто. На какое-то время они застывают так. Глаза в глаза. Запястье Сукуны все еще в руке Мегуми. Где-то за окном продолжает клыкасто щериться луна. Сукуна отводит взгляд первым – и Мегуми снова может дышать. – Как он? – спрашивает Сукуна, продолжая смотреть куда-то в сторону, и Мегуми отвечает спокойным ровным голосом: – Уснул. И тут же разжимает хватку на запястье Сукуны, принимаясь осторожно выпутывать из его пальцев рюмку – удивительно, но Сукуна послушно поддается движению. А Мегуми вдруг вновь вспоминается другая ночь – та, что произошла месяц назад. Вспоминается, как Сукуна нависал над ним и как бережно выпутывал бутылку из его пальцев. Вспоминается, как просто все было тогда. Как просто было смотреть на Сукуну. Как просто было тянуться к нему. Как просто было скользить пальцами по татуировкам на его лице. Как просто было позволять ему себя вести. Как. Просто. Сейчас все нихера не просто. Сейчас ситуация зеркалится, такая похожая – и такая абсолютно другая. И сейчас Мегуми тот, кто нависает, тот, кто выпутывает рюмку, тот, кто отставляет ее на журнальный столик – чтобы тут же вновь вернуться взглядом к Сукуне, все еще отказывающемуся на него смотреть. А Мегуми смотрит на него – и вдруг думает о старческих морщинках в уголках таких ясных глаз. Думает о колких, едких шутках – и о том, как осторожно испещренные морщинами руки укрывали уснувшего Юджи пледом. Думает о ворчании, которое сопровождало заботливое впихивание очередной тарелки с кацудоном в руки Юджи, который продолжал утверждать, что наелся – но урчание живота ему противоречило. Думает о единственном случае, свидетелем которому стал, когда дедушка отчитывал Сукуну и показательно таскал его за уши – а Сукуна, на полторы головы выше и в три раза шире, только огрызался раздраженно, но даже не пытался сопротивляться. Когда-то Мегуми думал, что Сукуне и Юджи от их дедушки качеств досталось поровну: Сукуне – те, которые о колючих, едких шутках, о ругани и брюзжании; Юджи – те, которые о заботе и доброте. Но сейчас ему вспоминаются руки Сукуны, которые мягко вели его в комнату месяц назад, которые обрабатывали его побои больше трех месяцев назад, которые несли домой его, заболевшего, годы назад. …больше Мегуми так не думает. Давно уже так не думает, даже если отказывался себе в этом признаваться. В глазах появляется жжение при мысли о том, что он уже никогда не сможет сказать их дедушке, каких замечательных внуков тот вырастил – и Мегуми приходится судорожно сглотнуть и пару раз моргнуть, чтобы жжение прогнать. А Сукуна тем временем уже встает, все так же на Мегуми не глядя; крайне старательно избегая любых, даже мимолетных, случайных прикосновений. Сукуна поворачивается к нему спиной, и делает шаг от него. И еще один. И Мегуми думает, что он сейчас уйдет – и почему-то ощущает что-то сродни отчаянию, копящемуся где-то под кадыком; ни сглотнуть, ни выблевать. Но Сукуна не уходит. Сукуна вдруг останавливается. Несколько секунд он продолжает безмолвствовать, каменное изваяние, напряжение плеч которого можно почувствовать физически. А потом Сукуна говорит, явно пытаясь выдержать голос ровным и твердым – но основательно в этом проебываясь: – Он звал тебя. Мегуми не удается сдержать хриплый шумный выдох. Ох. Мегуми знал. Конечно, он знал. Юджи ведь сам почти прямым текстом все ему сказал – но услышать подтверждение… И услышать его от Сукуны… Он звал тебя. …а я звал его. И это совершенно не то, о чем Мегуми хочет сейчас думать – о чем может сейчас думать. Это ведь абсолютно не параллель. Совершенно никакой связи. У Юджи – кошмары после потери близкого ему человека. Очень понятно. Очень знакомо. Так, блядь, знакомо – и от этого за него только больнее. А Мегуми… Мегуми просто мудак. Он ведь правда хотел поговорить с Сукуной после того вечера. Он, блядь, хотел. Но ему нужно было время. Ему нужно было разобраться с собственными, мать их, чувствами, которым он годами не давал выхода. Ему нужно было… А потом их дедушка умер. И мир очень знакомо провалился в бездну. Стало чертовски не до того, чтобы обсуждать какие-то там долбаные поцелуи. И сейчас не до того пиздецки. Мегуми все еще не понимает, не знает, что это значило для Сукуны, не знает, значило ли хоть что-нибудь – может, ему его бесконечное эго просто зацепил тот факт, что кто-то назвал чужое имя, пока целовался с ним. Может. Но сейчас это неважно. Сейчас Сукуна тоже потерял близкого человека – но делает вид, что в порядке, он так же бездарно, как и Юджи. Пусть и противоположными методами. И Мегуми непроизвольно продвигается на шаг вперед – хоть и понятия не имеет почему. Зачем. Что он, блядь, собирается делать. Что он может сделать. Но из горла уже против воли вырывается: – Ты сам в порядке? На вопрос Сукуна не реагирует почти никак, и если бы Мегуми не следил так пристально, если бы его глаза уже не приспособились отлавливать мельчайшие движение в слабом лунном свете – он бы и не заметил, как дернулись его плечи на рваном вдохе, как напряглись предплечья. – Конечно, – спустя пару секунд тишины наконец произносит Сукуна отточено ровным, отточено спокойным голосом – Мегуми ни секунды ему не верит. Он делает еще один осторожный шаг вперед. И еще. Как к дикому зверю, который может в любой момент наброситься. Вот только Мегуми этого зверя не боится. Давно уже не боится. – Ты имеешь право быть не в порядке, – тихо говорит Мегуми, и он может увидеть, как напряжение Сукуны обрастает сталью, как мышцы его превращаются в гранит. – Ты ведь знаешь об этом, правда, Сукуна? И в ту же секунду Сукуна оборачивается. Сукуна наконец смотрит прямо на него. И взгляд у него совершенно убитый. Выцветший. И он делает шаг к Мегуми. И еще один. И Мегуми думает, что, наверное, кто угодно на его месте уже бежал бы – но он сам бежать даже не думает. Никогда ведь не бежал. И Мегуми не знает, чего ожидает, не представляет, что Сукуна может сделать; знает он только, что опасность ему от этого хищника не грозит – и все равно поступок Сукуны становится для Мегуми неожиданностью. Потому что, когда расстояние между ними сокращается до считанных дюймов. Сукуна упирается лбом Мегуми в плечо и хрипло, ужасающе сломлено выдыхает. Больше он не делает ничего. Никак не касается. Из-за того, что они теперь почти одного роста, Сукуна лишь едва сутулится, но оставляет между их телами расстояние. Руки он засовывает глубоко в карманы, и Мегуми видит, что предплечья уже напряжены до вздувшихся вен. Появляется отчаянная потребность сделать что-то. Хоть что-то. Но руки вдруг ощущаются чужими, будто насильно пришитыми, и падающая на них тишина становится тяжелой, вязкой, и дышит Сукуна в плечо как-то обессиленно, с присвистом; дышит так горячо, что жаром обдает шею – кажется, позже там должны обнаружиться ожоги. И Мегуми чувствует его слом. Чувствует его отчаяние. Чувствует его скорбь по тому, кого он всегда называл просто бесполезным стариком. По тому, с кем они постоянно переругивались и грызлись – но это всегда ощущалось, как что-то привычное, как давно отточенный ритуал, который обоим был в радость. И руки Мегуми наконец приходят в движение… …но лоб Сукуны уже отрывается от его плеча. Сукуна уже отступает на шаг. Второй. Сукуна уже вновь от него отворачивается. И вновь наглухо закрывается. И Мегуми так хочется сократить расстояние между ними. Хочется встряхнуть. Хочется прокричать, чтобы перестал закрываться и трамбовать все в себя. Но он не может. Не может. Он не может обнять его так же, как Юджи; не может прижать его к себе так же, как Юджи. Не может держать его и говорить «я здесь». И подразумевать «ты не один». У Мегуми попросту нет на это права. Они ведь друг другу никто. Они не друзья. Не товарищи. Даже не враги. Они друг другу не что-то… большее. Они. Друг другу. Никто. У него нет права подойти сейчас к Сукуне, сократить расстояние между ними – не несколько шагов, несколько пропастей; но Мегуми бы перепрыгнул; он бы, блядь, перепрыгнул, если бы имел чертово право. Если бы имел право обнять сейчас Сукуну, ткнуться ему носом в загривок. Просто, чтобы знал – он рядом. Он рядом, пока нужен. Но он не нужен. И Сукуна хрипит – в темноте ночи больше ощущение, чем реальный голос: – Возвращайся к брату. И у Мегуми кулаки бессильно сжимаются, пока внутри тоже что-то сжимается – отчаянно и болезненно, но он заставляет себя отступить на шаг. На еще один. И еще. Потому что у него нет никаких чертовых прав, а Сукуна закрывается от него, и он Сукуне никто. В дверном проеме Мегуми встречает Пес, смотрящий печальным, понимающим взглядом. В этот раз Мегуми ничего не говорит ему, лишь коротко кивает в сторону гостиной, и Пес поддерживающе бодает его мордой в бедро, подставляясь под прикосновение, а потом вновь послушно возвращается к Сукуне. Мегуми же возвращается к спящему Юджи. …и отказывается думать о том, почему ему так сильно хочется остаться.