Однажды ты обернешься

В дом деда и Юджи Сукуна приходит, изрядно взбешенный. Жаждущий приземлиться кому-нибудь кулаком на лицо. Этот день был лютым дерьмом. Но ввязываться в драку – слишком лениво и энергозатратно, еще отстирывать потом рубашку от чужой крови. Потому он выбирает вариант попроще. Даже после того, как Сукуна сюда въехал, подвал в этом доме пустовал годами, не нужный ни деду, ни Юджи. Так что, как только у него начали водиться собственные деньги в более-менее сносных количествах, первым, что Сукуна сделал, стало переоборудование пустующего помещения в спортзал. Так бывший подвал превратился в его личную территорию, куда кому-либо было запрещено соваться под угрозой истыканных кухонными ножами ребер – и именно туда Сукуна направляется сейчас. Боксерская груша иногда может стать неплохой альтернативой чьей-нибудь роже. Но, как только Сукуна подходит к спортзалу и тянет на себя дверь – до его ушей тут же доносятся звуки ударов. Он застывает на секунду, продолжая сжимать в пальцах дверную ручку. Хмыкает. Раздражение почему-то моментально приглушается на градус-другой. Так уж вышло, что есть только один человек, которому за все эти годы хватило наглости-глупости, чтобы запрет нарушить и на территорию Сукуны сунуться – и Сукуна все еще не до конца понимает, почему вместо злости или желания все же воспользоваться кухонными ножами, тогда, еще несколько лет назад, это вызвало в нем лишь всплеск веселья. Именно так нашелся тот, кому Сукуна дал почти свободный доступ в зал – пусть этим доступом и редко пользуются. К сожалению. Зато сейчас Сукуна все же слышит звуки ударов, и уголки его губ против воли дергаются – нет, вовсе не потому, что он собирается улыбнуться. С хули тут улыбаться-то? Ему просто... Любопытно. Прошли чертовы годы – а чертово любопытство все еще не остывает, полыхая только сильнее. Когда Сукуна заходит внутрь и спускается по лестнице, вид ему открывается на Мегуми, который самозабвенно лупит боксерскую грушу. Сукуна опирается лопатками о стену. Складывает руки на груди. И принимается наблюдать. То, что Мегуми зол, оказывается довольно очевидно – но, вероятно, для очень немногих. Просто Сукуна знает его уже достаточно долго и достаточно хорошо, чтобы распознать это по тому, как сильно нахмурены брови Мегуми, как крепко сжаты его зубы. По тому, насколько выверено каждое его движение. Если большинство людей злость дезориентирует и отшибает мозги, заставляя совершать глупейшие ошибки, делая уйму лишних движений. То в случае Мегуми, удивительно, но чем он злее – тем более острыми и точными становятся его удары. И не только физические. Сукуна понял это за все ночи, проведенные с Мегуми на кухне. Понял, что вывести его из равновесия попыткой спровоцировать на злость – заведомо проигрышный вариант. Злить Мегуми – давать ему полный карт-бланш. Очевидно, что на драки это также распространяется. Вот и сейчас Сукуна наблюдает за тем, насколько слаженно и грациозно движется Мегуми. Ни одного лишнего движения, ни одного неправильного удара. Кажется, траектория каждого из этих ударов, каждого врезающегося в грушу кулака обдумана и прорисована тысячу раз, чтобы стать доведенной до совершенства. То, что демонстрирует Мегуми сейчас, такая смесь инстинктов и труда, кропотливой работы над собой, что Сукуне немного сносит крышу. Он не может отрицать того, что испытывает некоторую долю восторга, наблюдая за таким Мегуми. Что он в восторге, блядь, абсолютном – и это, в общем-то, совершенно не проблема. Потому что проблема вот в чем. У Мегуми есть непонятная Сукуне склонность таскать на себе одежду, которая обычно на размер-другой больше и чаще всего сводится либо к свободным худи и курткам, либо к просторным футболкам. Из-за этого может сложиться ложное впечатление, что Мегуми довольно хилый и уложить его на лопатки не должно составить труда. Иногда Сукуна думает, что, возможно, потому Мегуми и предпочитает свободную одежду – это дает ему еще одно очко форы, если дело касается идиотов, вздумавших его недооценить. Хитрый гениальный засранец. Но сейчас. Именно сейчас на Мегуми одна только майка, которая мало того, что прикрывает немногое, так еще и изрядно липнет к потной, разгоряченной коже. Сукуна сглатывает. Блядь. Он думает, что время для сталкинга... То есть, любования... То есть, наблюдения закончилось и пора бы отвернуться. Но какое там, нахрен, отвернуться. Мускулатура у Мегуми такая же отточенная и отшлифованная, как и его движения. Не показательная гора выпирающих мышц – но каждая мышца на своем месте. Напряженные, впечатляющие бицепсы, широкий разворот плеч и крепкая, накаченная грудная клетка; кубики пресса, которые сейчас отчетливо выделяются под прилипшей к животу майкой. господиблядьбоже И куда только делся тот воинственный воробушек, которого Сукуна встретил однажды на кухне этого дома? Когда он успел превратиться в мужчину, который дубасит сейчас боксерскую грушу перед его глазами? Взгляд Сукуны ползет выше, прослеживает каплю пота, скользящую от виска Мегуми к линии челюсти, к напряженной сильной шее с выпирающим кадыком, с выделяющими связками и сухожильями. В собственной глотке резко пересыхает. Острая жажда горько рассыпается в основании языка. В какой именно момент Сукуна из состояния восторженного зрителя перешел в состояние жаждущего хищника? Сука. Сука. Вот теперь ему точно пора отвернуться. И свалить. Пусть пацан дальше себе развлекается, продолжая дубасить его грушу, планомерно ее добивая. Но отвернуться Сукуна не может. Заставить себя оторвать взгляд от капли пота, застывшей в остро высеченной ямке ключицы Мегуми – не может... – Долго ты еще будешь пялиться? – разбивает шум в ушах Сукуны знакомый голос, и его резко швыряет в реальность – рожей в асфальт. Как вовремя. Чертовски. Блядь. Вовремя. Мимолетно Сукуна успевает порадоваться, что он уже не подросток и выдержка у него получше – а то теперь могло бы быть до пиздеца неловко. Хотя от холодного. А лучше ледяного душа он все равно не отказался бы. Натянув на лицо зубастый оскал, Сукуна отрывается от стены и делает шаг вперед: – Раз зал мой, то предполагается, что здесь все – мое, – акцентируя внимание на слове «мое»; скалясь еще шире. – А значит, могу пялиться куда захочу и сколько захочу. Только после этого Мегуми наконец останавливается, переставая дубасить грушу, и бросает хмурый взгляд на Сукуну. Дыхание его немного сбитое и тяжелое, предплечьем он убирает прилипшие ко лбу волосы, и Сукуна опять немного залипает на этом движении. – Могу уйти, если тебя так напрягаю, – произносит Мегуми ровным и твердым голосом, который не сбивается даже несмотря на продолжающую неравномерно вздыматься грудную клетку. Пытаясь сконцентрироваться, Сукуна моргает немного заторможено; моргает еще раз – уже более осмысленно, но немного удивленно. Когда это он успел сказать что-то про «напрягаешь»? В ответ Сукуна бросает как можно равнодушнее, безразлично пожимая плечами: – Да похеру. Можешь добивать уже эту грушу, я все равно планировал купить новую. И отводит от Мегуми взгляд – сукаблядь, это не должно быть так дохера сложно, – принимаясь за пуговицы собственной рубашки. Когда он бросает ее на скамью и вновь смотрит на Мегуми, то едва успевает поймать его взгляд на себе – вот только Мегуми тут же отворачивается, и разобрать, было ли в этом взгляде хоть что-нибудь, Сукуна не успевает. Впрочем, когда Мегуми начинает говорить, голос его звучит на градус-другой ниже. А, может, Сукуна всего лишь принимает желаемое за действительное. И когда именно это стало желаемым? Впрочем, нахуй. Совсем нахуй. – У тебя что, татуировки по всему телу? – спрашивает Мегуми, все еще глядя куда-то в сторону, и, пользуясь прямо в руки к нему плывущей возможностью, Сукуна дразнит в ответ. Интересуется, добавляя двусмысленной хрипотцы в голос: – Хотел бы проверить сам? – Нет, спасибо, – тут же холодно отбривает Мегуми, простреливая Сукуну абсолютно невпечатленным взглядом – и Сукуна едва сдерживается от того, чтобы по-детски закатить глаза, игнорируя намек на разочарование, лизнувший изнанку. Конечно же, он не заинтересован ни в каком «да». С чего бы, блядь? Вопрос только в том, возможно ли вообще смутить этого пацана; Сукуна вот годами не бросает попыток – но все они пролетают мимо. Впрочем, так только интереснее. Когда Мегуми опять принимается дубасить грушу, Сукуна наблюдает за ним еще немного, мимолетно думая о том, что не помешало бы подняться в комнату и сменить джинсы на что-то, больше предназначенное для тренировок – но он определенно не собирается лишать себя добровольно даже на чертову минуту того зрелища, что перед ним открывается. Так что вместо этого Сукуна спрашивает: – Ну и чью рожу ты представляешь, так усиленно избивая грушу? – и тут же добавляет насмешливо, с легким театральным поклоном: – Если мою – то почту за честь. Мегуми опять останавливается, придерживая руками в перчатках раскачивающуюся грушу, и бросает на Сукуну поостревший раздражением взгляд. – Твоя и так слишком часто мелькает, чтобы еще добровольно ее представлять. В ответ Сукуна не удерживается и во весь голос гогочет, на секунду лицом утыкаясь в ладонь. Ну что за бесстрашный наглец с отсутствующим инстинктом самосохранения, а? Когда смех сходит на нет, Сукуна спрашивает с улыбкой, вновь глядя на Мегуми: – И все-таки? Пацан же смотрит на него странным, нечитаемым взглядом, потом переводит его на грушу, пару секунд молчит. Когда Сукуна уже думает, что ответа не получит и хочет приступить к тренировке – может, груша и занята, но здесь хватит, на что еще себя отвлечь, – Мегуми говорит, хмурясь: – У нас учитель новый. Редкостный... – Еблан? – услужливо подсказывает Сукуна, когда Мегуми замолкает на секунду – и уголки чужих губ чуть дергаются, когда он соглашается: – Еблан. Он отчитал сегодня Юджи за то, что ходит в школу с розовыми волосами. Что-то спокойное и легкое, поселившееся за ребрами, тут же лопается пузырем и разлетается стеклом; Сукуна физически ощущает, как собственная улыбка этим стеклом обрастает. Когда же, ну конечно же, блядь, без чертова младшего братца дело здесь не обошлось. Их разговор вдруг резко перестает ему нравиться. А ничего не замечающий, продолжающий сосредоточенно смотреть на грушу Мегуми тем временем продолжает: – Он же оставил Юджи после уроков за несделанное домашнее задание, а мне Юджи впихнул ключ от вашего дома и сказал, что обидится, если я тоже нарвусь из-за него на наказание, или если буду ждать его возле школы два часа. Идиот. Раздражение на учителя моментально сменяется в голосе Мегуми неприкрытой нежностью, стоит ему заговорить о Юджи. Горькая, почти болезненная тошнота подкатывает к глотке, и теперь Сукуне уже не нужно заставлять себя отворачиваться от Мегуми, это больше не составляет проблем – он просто физически не может вынести то, как загорается его лицо от одного упоминания, мать его, Юджи. – Ясно, – говорит Сукуна, и получается куда грубее и злее, чем рассчитывал. В конце концов, он сам нарвался, когда задал вопрос – так хули теперь других винить-то за свои проебы? Долбящее по костям раздражение, с которым он пришел в этот дом, уже давно улетучилось. Следом улетучились и накатывавшие друг за другом восторг, жажда, голод. Теперь осталась только гнилостная усталость. Еще, может, немного желание надеть себе на горло удавку и затянуть потуже. На несколько секунд между ними повисает тишина, которая теперь ощущается слишком плотной и давящей, прессом крошащей Сукуне кости. Забив на тренировку, на все к херам забив, он хочет подняться в комнату – пусть пацан развлекается сам в свое удовольствие, – но на полпути его, уже подхватившего свою рубашку, вдруг останавливает голос. – Что насчет спарринга? Сукуна резко оборачивается. В глазах Мегуми читается вызов и что-то еще, что-то, чего Сукуна разобрать не может. Если бы он знал пацана чуть хуже – решил бы, что ему по какой-то неясной причине нужно было, едва не важно было Сукуну остановить. Будто ему есть хоть какое-то блядское до Сукуны дело. Будто его хоть немного можно винить за то. Что нет. – Вместо груши я тебя представлять не хочу – но зато могу избить тебя настоящего, – продолжает тем временем Мегуми, и в глазах его загораются те самые черти, которые обычно приводят их к яростным спорам ни о чем и которые оставляют на теле Мегуми синяки и ссадины, когда он ввязывается в драки. Сукуне от этих чертей башню – в руины. Уголки его губ против воли дергаются, и, блядь, как у пацана это получается? Так просто швырять Сукуну от раздражения – к восторгу – к разбитости – и снова к восторгу? Это, наверное, должно пугать – то, сколько всего этот пацан способен с ним сотворить, не прилагая к этому никаких усилий. Но к черту страх. Сукуна отбрасывает рубашку обратно, возвращается к Мегуми. Скалится. – Можешь попробовать. Мегуми скалится в ответ. С первым ударом Мегуми приходит вопрос – почему Сукуна давно не напросился на драку с ним? Одновременно с этим приходит новый прилив блядского благоговейного восторга. Потому что наблюдать за дерущимся Мегуми вот так, в движении, будучи не зрителем – а объектом и целью, тем, на ком сосредоточенно все его внимание, это совершенно другой уровень. И совершенно другая оценка его способностей. Мегуми бьет сильно, но взвешивая эту силу; Мегуми находит бреши в защите; Мегуми умело балансирует между инстинктами и вдумчивостью. Мегуми такой, что от него Сукуну кроет как никогда в жизни. Но проходит время, и он начинает замечать, что с каждым ударом в лице пацана все сильнее разгорается раздражение, источник которого понять сложно. И так до тех пор, пока в конце концов Мегуми не останавливается и не шипит зло: – Какого хера ты только защищаешься? Сукуна останавливается тоже. До мозга слова пацана доходят медленнее, чем хотелось бы, ржавые шестеренки стопорят работу – и Сукуна немного охеревает, когда наконец понимает. А ведь и правда. Все это время он действительно лишь защищается. Но одна только мысль о том, чтобы ударить Мегуми в ответ. Одна только мысль о том, чтобы вообще ударить Мегуми... Сукуна вдруг осознает, что не может. Блядь. Он просто не может. Мир падает и рушится – но какого-то хера остается стоять. Ах, да. Кажется, это падает и рушится что-то внутри. Пока сердце гнилью ебашит по клетке ребер, Сукуна осознает, что вслух сказать этого не может тоже, не тогда, когда у него нет ни одного, сука, адекватного объяснения – а те, которые есть, он даже себе озвучивать не собирается. Тем более он не может озвучить их Мегуми. Поэтому все, что Сукуне остается – прикрыться ехидным оскалом и насмешливо выдохнуть: – Думаешь, мне этого не хватит, чтобы победить? Раздражение в глазах Мегуми моментально разгорается до пламенеющей ярости, и он тут же идет в атаку. Дальше реальность разъебывает так, что Сукуна не успевает отловить, как именно они приходят к этому. Его сбоящий мозг отказывается отслеживать причинно-следственную, отказывается восстанавливать цепочку событий. Но вот Мегуми налетает на него градом точечных ударов, и защищающийся Сукуна отступает на шаг. На второй. А вот он уже лежит спиной на матах, и Мегуми нависает над ним. Взъерошенный. Дикий. Яростный. И черти в его глазах превращаются в скалящихся бесов, и завораживает так, что Сукуне взгляд не оторвать, Сукуне не излечиться. У Сукуны – Мегуми головного мозга, летальный исход, конечная. Сукуна эту конечную встречает с распростертыми объятиями. Сукуна в ее черноту падает с абсолютной готовностью. – Не смей меня недооценивать, – наклонившись ниже, приглушенно рычит Мегуми ему практически в губы, и Сукуна задыхается его рыком, своей жаждой, своим голодом. Задыхается. Сукуна смотрит завороженно на Мегуми, сдающийся без боя, ушедший в абсолютную защиту, которую Мегуми без особых проблем пробил. Сукуна смотрит на Мегуми. И Сукуна в Мегуми падает. И понимает, как он тотально. Как абсолютно. Как же он, нахрен, в этом пацане по уши. Увяз – не вытащить. И не хочется, чтобы вытаскивали. И – как?.. И – когда?.. Сукуна не хочет думать об этом. Нахрен. Нахрен. Позже он уйдет в отрицание, обязательно, блядь, уйдет, так ведь гораздо проще; но сейчас все, на что его хватает – выдохнуть беспомощным хрипом в ответ: – Никогда. И бессознательно потянуться вперед. Инстинктами. Жаждой. Потребностью. Оглушительным, сжирающим его со всеми гнилыми потрохами голодом. Нужно ближе. Больше. Еще… Мегуми отшатывается от него за секунду до того, как их губы соприкасаются. Мегуми отворачивается от него за секунду до того, как Сукуна окончательно в него падает. …и вместо этого Сукуна падает в пустоту. Проваливается под пол. И в магму. И куда-то к ебучему центру земли. А Мегуми уже вскакивает на ноги. Мегуми сипит севшим голосом что-то о «мне пора». Когда слышится хлопок закрывшейся за ним двери, все еще лежащий на матах, сверлящий взглядом потолок Сукуна прикрывает глаза и разрешает безнадежному, больному смеху вырваться из его стягивающихся в черные дыры легких. Он вляпался. Он так, блядь, вляпался.