Однажды ты обернешься

Для этого понадобилось несколько недель – слишком много, слишком мало, – но все же Юджи наконец решился, и теперь он сидит на полу в гостиной, перебирая дедушкины вещи. Это совсем не так просто, как ему хотелось бы. И становится только сложнее, когда взгляд падает на кое-что конкретное. Альбом с фотографиями. Чувствуя убивающую смесь восторга и ужаса, Юджи прежде, чем успевает осознанно решить, что делать дальше, уже тянется к альбому рукой. Теперь отступать поздно. Он открывает первую страницу – и пропадает. Пропадает в воспоминаниях, пропадает в ворохе улыбок и наигранно-хмурых взглядов, пропадает, глядя на себя и Сукуну, совсем мелких, пропадает, пока смотрит на живого еще отца. На фотографиях мелькает и дедушка, хотя фотографироваться он никогда не любил – если при взгляде на отца боль шкребется под ребрами застарелая и иссохшая, то при взгляде на дедушку она вспыхивает очень ярко и очень остро. Кое-где появляется мама – стоит посмотреть на нее, и боль становится сродни зубной, заставляя морщиться; но даже так Юджи все еще не может заставить себя оторваться от просмотра альбома. Только мимолетно удивляется, что дедушка не выбросил все фотографии с ней или не вырезал ее лицо с каждой. Все-таки, каким бы ворчливым и жестким он ни пытался выставить себя напоказ – в душе дедушка был куда сентиментальнее и мягче, чем можно себе представить, и, видимо, важность этих фотографий перевесила силу ненависти к ней. При мысли об этом в грудной клетке колется тоска – но удивительно светлая. Юджи продолжает смотреть. Он пролистывает страницы одну за другой, жадно глотает навеки застывшие на них образы и окунается в те далекие дни, воспоминания о которых посерели и истрепались, но все равно остались тлеть теплом где-то рядом с сердцем. Был ли Юджи когда-нибудь счастливее, чем в те далекие дни? Он не уверен. Именно таким его и застает Мегуми – сидящим на полу перед альбомом с фотографиями, с комом в горле, с чуть дрожащими руками, с жжением в глазах, которое уже почти готово пролиться солью. На чужие шаги Юджи тут же оборачивается – а Мегуми тут же застывает. Пару секунд он просто рассматривает лицо Юджи, а потом спрашивает с той мягкостью в голосе, которую очень редко можно услышать в его исполнении: – Мне уйти? И что-то с болезненной нежностью скручивается у Юджи в животе, когда он осознает – Мегуми, как и всегда, отлично его читает и понимает. Иногда даже лучше, чем он понимает себя сам. Но Юджи только качает головой. Если и есть кто-то, кого он хотел бы в такую минуту видеть рядом – то это точно Мегуми. – Нет. Все в порядке, – отвечает Юджи; голос звучит куда более сиплым и даже плаксивым, чем ему хотелось бы. Вновь опустив взгляд на альбом, он пару раз моргает, чтобы прогнать пелену перед глазами, которая мешает ему что-либо рассмотреть. – Я просто... Нашел здесь кое-что. Можешь посмотреть, если хочешь, – и чуть пододвигает альбом в сторону. Только после этого застывший в дверях Мегуми наконец сдвигается с места и подходит ближе, присаживается рядом. Когда он чуть подается вперед, к альбому, и видит его содержимое – глаза Мегуми округляются, пока изо рта вырывается тихое «ох». Юджи фыркает. Получается ни черта не весело. – Ага. Нашел вот и... Немного увлекся. А потом Юджи наконец удается сконцентрировать внимание на странице альбома, где он остановился, на фотографии, которая смотрит прямиком на него из прошлого – и фырканье гаснет, и Юджи чувствует, как горечь скапливается в горле, пока взгляд его прочно прикипает к тому, что он видит. – Даже мой идиот-братец когда-то был всего лишь ребенком, – это должно было прозвучать, как шутка, но получается слишком хрипло и сорвано для шутки. А рука сама собой вдруг тянется вперед, все к той же фотографии, и палец ласково оглаживает застывший во времени момент, где Юджи сидит на плечах у Сукуны и весело, заливисто смеется – а Сукуна закатывает глаза, но все равно бережно придерживает Юджи за ноги и на лице его можно уловить призрачный след улыбки. – Знаешь, он ведь не всегда был таким мудаком, как сейчас, – слова вырываются изо рта бессознательно, какие-то слишком уязвимо-искренние, и будь рядом с Юджи кто-либо другой, он тут же заставил бы себя заткнуться. Он вовсе не позволил бы себе ничего сказать. Но рядом – Мегуми. И слова о том, о чем Юджи запрещал себе даже думать все последние годы – потому что думать об этом было слишком больно, – рвутся из него потоком. – Я помню, как в детстве ходил за ним хвостиком, а он, конечно, много ворчал и глаза закатывал, но никогда не прогонял. Несколько раз ввязывался за меня в драки, когда меня дразнили из-за розовых волос – не поверишь, как часто из-за такой ерунды могут задирать, особенно если ты просто беспомощный ребенок. Он... Он был моим кумиром, Мегуми. Нет, он все еще был засранцем, который вечно меня дразнил – но еще он казался мне таким большим и сильным, и мне так хотелось однажды стать на него похожим. И он всегда помогал мне, о чем бы я ни попросил, с любой, самой глупой ерундой. Много ворчал – но помогал, приглядывал. А потом... Потом наши родители развелись, и если я остался с отцом, то он... Его забрала мать. У нас был замечательный отец, Мегуми. Очень добрый и веселый, он постоянно нас смешил и поддерживал. У меня до сих пор осталось много светлых воспоминаний о нем, хотя он умер, когда я был еще маленьким, вскоре после их с мамой развода. Но мама... Притормозить удается всего на секунду, но Юджи уже не может себя остановить. Его несет, несет. Слишком многое скопилось у него за ребрами, слишком многое он держал в себе годами, слишком многое заставлял себя годами молчать – даже мысленно. И он устал. Он так устал. – Она была сумасшедшей, Мегуми. Сумасшедшей. И... Это не оправдывает того, каким придурком Сукуна стал, но... Я не знаю, через что ему пришлось с ней пройти. Когда он вернулся после ее смерти, он... Был другим. Я пытался, Мегуми. Я так пытался. Он все еще был моим старшим братом, и я... Я хотел... но если раньше он был просто ворчливым, вечно недовольным засранцем, то теперь... Он стал отталкивать меня. По-настоящему. Его раньше беззлобное подтрунивание стало ядовитым, он научился очень больно бить словами, ему для этого совсем не нужны были кулаки. А вот я пару раз кулаками воспользовался. Наверное, в отчаянии хотел попробовать пробиться к нему хотя бы так. Но Сукуна только зло смеялся надо мной и спокойно перехватывал мои кулаки еще до того, как они успевали в него прилететь. И я... В конце концов, я сдался. Устал биться о бетонную стену. Я сдался. Слова застревают у Юджи в горле, очень страшные и очень соленые, не давая больше ничего сказать; ему приходится несколько раз моргнуть, чтобы остановить жжение в глазах. Вместо этого соль вырывается из Юджи в порыве рваного невеселого смеха, когда он вдруг очень ясно осознает, сколько всего наговорил, сколько всего выдохнул такого же беспомощного и бессильного, как и он сам. Повернувшись к Мегуми, Юджи произносит, чувствуя себя неловко, виновато: – Прости. Наговорил тут всякого... Ты, наверное, уже устал меня слушать, – и пытается улыбнуться, отчетливо ощущая, насколько кривой и изломанной получается эта улыбка. Но Мегуми не поддерживает его искусственное веселье – конечно же, нет; вместо этого он опускает ладонь на руку Юджи и мягко сжимает – Юджи и не заметил, как сжал ее в кулак, но под ладонью Мегуми пальцы сами собой медленно разжимаются. – Все в порядке, – тихим, но уверенным голосом говорит Мегуми. – Спасибо, что рассказал. Юджи скомкано кивает, возвращаясь взглядом к альбому, и вдруг понимает, что пальцами второй руки продолжает бессознательно поглаживать их с Сукуной фотографию. – Он – все, что осталось от нашей семьи, – сиплым, жалко-плаксивым голосом произносит Юджи, не успевая себя остановить – и говорить об этом не менее больно, чем об этом думать. – Ты скучаешь по нему, – доносится до него сбоку осторожный голос Мегуми, и Юджи приходится закусить щеку изнутри, чтобы заглушить рвущийся откуда-то из нутра скулеж. Мегуми слишком, слишком хорошо его знает. – Но он ненавидит меня, – все тем же жалким голосом шепчет Юджи, и он столько времени, долгие, долгие годы убеждал себя, что ему все равно, что Сукуна просто старший брат-придурок, который не имеет значения, но... Но. Когда ладонь Мегуми чуть крепче сжимает его руку, Юджи поворачивает к нему голову и Мегуми, поймав его взгляд, говорит твердо: – Я не думаю, что он правда ненавидит тебя. И Юджи знает, что Мегуми не стал бы говорить ничего подобного только для того, чтобы утешить. Только не Мегуми. Если он так говорит – значит, он правда в это верит. Так что в ответ Юджи лишь качает головой – он не хочет сейчас спорить. Но он не думает, что Мегуми прав – или, может быть, попросту боится поверить его словам. Боится разочароваться после. И так слишком много разочаровывался. Знает, насколько это больно. Вместо этого Юджи говорит: – У меня теперь есть только он, – а после добавляет, перевернув руку так, чтобы она оказалась ладонью вверх, и переплетая свои пальцы с пальцами Мегуми; заглядывая ему в глаза: – И ты. Что-то в выражении лица Мегуми смягчается, оправляет острые углы лица, когда он тоже сжимает руку Юджи крепче и произносит голосом таким же мягким, как выражение его лица: – И я, – а после продолжает уверенно, серьезно, так, будто это очевидная истина для него: – Я всегда буду рядом. И, снова – Юджи знает, что, когда Мегуми говорит нечто подобное, он именно это имеет в виду. Он никогда не разбрасывается словами и обещаниями попусту, и, если он произносит настолько сильные слова – то это почти клятва. И в его планы входит свою клятву выполнить. Эта одна из тех черт характера, которые Юджи ценит в Мегуми особенно сильно. Его честность. Не открытость, не искренность – Мегуми очень замкнутый и добраться до чего-то внутри него, спровоцировать его на откровенность очень сложно, – но честность, если дело доходит до прямо сказанных слов. Хотя, стоит признать, иногда эта чрезмерная честность доставляет Мегуми изрядные неприятности. А иногда может причинять боль тем, кто рядом с ним. Но Юджи все равно ее ценит. Юджи знает, что может верить слову «всегда», если его произносит Мегуми. И не в первый раз за последние недели Юджи задумывается об этом. Задумывается о том, сколько же всего Мегуми для него делает. Он был рядом с Юджи со дня смерти дедушки, держал его, когда у Юджи не находилось сил самому устоять на ногах, выслушивал и поддерживал так же, как сегодня, вывозил разбитость Юджи и помогал ему собирать себя заново из оставшихся ошметков. Юджи в принципе не уверен, что пережил бы последние недели без Мегуми. И ведь так было не только в последние недели. Мегуми всегда находился рядом долгие годы до этого, был молчаливой поддержкой, подставленным плечом. Даже в первый день их встречи Мегуми умудрился спасти Юджи жизнь. И Юджи кажется, Мегуми спасал ему жизнь множество раз после – пусть и не так буквально, как в тот, первый раз. Мегуми такая неотъемлемая часть жизни Юджи, что Юджи не может представить себе эту жизнь без него. Не может представить себе, что будет делать, если однажды потеряет еще и Мегуми. Не может представить себе, как ему удастся после такого не сломаться. Мегуми столько всего делает для Юджи. Но... Что сам Юджи сделал для Мегуми? Разбил ему сердце, когда Мегуми признался ему в любви? Выходит, Юджи именно такой, да? Он только берет – но ничего не отдает взамен? Пока Юджи винит Сукуну в том, что тот мудак и эгоист, думающий только о себе – он ведь и сам, похоже, ничем не лучше. Может быть, даже хуже. Мегуми не отвернулся от него, даже когда Юджи не ответил на его признание. Мегуми сейчас обещает, что не отвернется никогда. И Юджи... Возможно, Юджи мог бы попробовать. Ведь он любит Мегуми – правда, искренне, всем сердцем любит. Да, возможно, любит не так, но его любовь очень сильная, и вдруг... Вдруг этого хватит? Вдруг нужно просто попробовать – а потом, со временем, придет то, чего любви Юджи не хватает? То, что нужно Мегуми? Юджи ведь может попытаться, да? Речь же о Мегуми – лучшем, что еще осталось в жизни Юджи, и, если это сработает... Если вырастет во что-то большее... Это шанс. Это возможность. Юджи в принципе никогда не задумывался об отношениях с кем-либо, его всегда это мало волновало и не было никого, кто задуматься заставил бы – но мысль об отношениях с Мегуми... О том, как это могло бы быть... Говорят же, что лучшие, самые крепкие и прекрасные пары выходят из друзей, правда? Но даже если не сработает, и любовь Юджи так и останется дружеской... Это все, что он может дать Мегуми. И. Это. Шанс. Юджи не дает себе больше ни секунды на размышления. Единым отчаянным, решительным порывом он подается вперед, зажмурив глаза и впечатываясь губами в губы Мегуми. Секунду-другую ничего не происходит. Секунду-другую, которые кажутся Юджи вечностью. Секунду-другую, пока запоздалая паника зарождается у него под кожей и стекает тремором по венам. Только какой-то звук мерещится Юджи, похожий на скрип половиц – но, наверное, ему только кажется. И он уже хочет отстраниться. Хочет извиниться. Хочет... Но потом изо рта Мегуми вырывается беспомощный хрип, и он подается вперед, чуть приоткрывая губы и влажно обхватывая ими нижнюю губу Юджи. И это... Это не вызывает у Юджи отвращения. Да, нет тех бабочек в животе, о которых пишут в книжках, и сознание остается кристально ясным – но, когда Юджи несмело и неумело целует в ответ, Мегуми тут же реагирует на движение его губ. И Юджи чувствует приятное покалывание в кончиках пальцев. Он мог бы к этому привыкнуть. Он мог бы научиться этим наслаждаться. Но прежде, чем у Юджи появляется хотя бы шанс с головой окунуться в происходящее: или пропасть в этом, или найти в этом себя – Мегуми уже отшатывается от него, и дыхание у него сбитое, и глаза у него огромные, и в глазах этих такая смесь всего, что Юджи в них теряется. – Что... Что ты... – пытается сказать Мегуми, срываясь на каждом слове, и Юджи вдруг понимает, что и у него самого дыхание сбилось, что собственное сердце колотится где-то в затылке, грозясь раздолбить черепную коробку. Паника вновь щерится под кожей тремором, и Юджи беспомощно облизывает губы, пытаясь объяснить, но тоже срываясь через слово. – Я подумал... Ты столько делаешь для меня... И я мог бы... И Мегуми отшатывается от него еще дальше. И глаза его становятся еще больше. И в глазах этих вдруг, вместо всего вороха эмоций – только ужас. Чистый. Концентрированный. И прежде, чем Юджи успевает понять, что происходит. Прежде, чем успевает среагировать. Мегуми уже вскакивает на ноги. Мегуми уже отворачивается от него. Мегуми уже уходит. Уходит. Уходит. И Юджи остается только смотреть ему в спину оцепенело и беспомощно, ощущая себя абсолютно опустошенным, разбитым. И какая-то часть его вопит, что он должен подняться. Должен догнать Мегуми. Должен объяснить... Но Юджи кажется, его привязывает к земле канатами, заковывает в цепи – не смог бы подняться, сколько бы себя ни заставлял. И он остается один. Один. Один. Понимая, что, кажется, только что собственными руками разрушил единственное ценное, что еще оставалось в его жизни. Ранил и оттолкнул от себя единственного человека, который имеет для него смысл. Юджи не сразу понимает, что чей-то больной вой, доносящийся до его ушей, вырывается из его собственного горла. Больше сдержать поток хлынувших наружу слез Юджи не удается.