Однажды ты обернешься

Работой Сукуну заваливает куда выше, чем с головой – и он весь вечер проводит в комнате, не подавая никаких признаков жизни. Времени и сил не хватает даже на то, чтобы перебраться в собственную квартиру; да, в целом, не так уж это и важно, где именно ебать себе мозг документацией. Но когда наконец на горизонте начинает мелькать финал – но на слишком уж, сука, далеком горизонте, – Сукуна осознает: у него мозг взорвется и разлетится по комнате красочным кровавым конфетти, если не дать ему хоть немного передышки. Так что он решает пойти сделать себе кофе. И на кухне обнаруживает Мегуми. Сукуна удивленно моргает – он был уверен, что в доме один; не слышал ни хлопка двери, ни голосов. Но, видимо, это следствие полной погруженности в работу и усталости уровня пиздецсуканахуй. Взглянув на окно, только сейчас он осознает, что солнце уже почти упало за горизонт и лишь напоследок кроваво слизывает темнеющую синеву с неба – а Сукуна ведь даже не заметил, как наступил вечер. Но, при одном только виде Мегуми, который лазит по шкафчикам и что-то сосредоточенно ищет, тотальная заебанность Сукуны приглушается, раздражение из-за перемолотых в кашу мозгов смазывается – и он приваливается плечом к дверному косяку, принимаясь наблюдать. В принципе наблюдать за отточенными, слаженными движениями Мегуми – это всегда успокаивающе. Это помогает куда круче всякой поебени вроде медитации и прочей хуйни. Сукуна не уверен, как это работает – но уверен, что в этом нет ничего особенного. Ну, подумаешь, его, даже до предела обозленного, со старта разогнавшегося до максимума по спидометру – и далеко за этот максимум, успокаивает один вид этого пацана так, как не успокаивало ничто и никогда в жизни. Ничего. Блядь. Особенного. Но Сукуна продолжает наблюдать – и что-то у него под ребрами тлеет непривычным теплом и светом, когда он осознает, что Мегуми не замечает его присутствия. А Мегуми ведь замечает всегда. У него самого каждую секунду существования на максимум выкручены инстинкты и готовность обороняться, он каждую секунду в режиме этой гребаной готовности. И Сукуна знает, что исключений из этих правил, что тех, с кем инстинкты Мегуми приглушаются лишь двое – его собственный тупой младший братец и Годжо. Только рядом с ними Мегуми немного расслабляется и отпускает свою вечную настороженность. Но вот. Здесь и сейчас Мегуми не замечает его, Сукуны, присутствие – и в этом, конечно же, тоже ничего особенного. И это, конечно же, ничего не значит. Но в грудной клетке все равно – тлеет и греет, потому что, может быть, за все эти годы Мегуми все же хоть немного к нему привык, хоть немного научился ему доверять, и это не должно иметь значения. Не должно – и все-таки. Все-таки... – А куда делся черный чай, Юджи? Не могу найти, – врывается в сознание голос Мегуми, все еще повернутого к шкафчикам – и Сукуну швыряет в плотную корку льда, расшибая ему голову и возвращая его в реальность. Сукаблядь. Дело не в том, что Мегуми перестал воспринимать его угрозой. Не в том, что он наконец привык. Не в ебаном доверии. Не... Сукуна опускает взгляд вниз, понимает, что одет он вместо привычных брендовых вещей – в поношенную футболку и мягкие штаны, что волосы у него наверняка в состоянии пиздеца, что и в целом он тоже в состоянии лютейшего, мать его, пиздеца; что похож он сейчас больше не на себя самого, а на... Блядь. Бля-я-ядь. Видимо, Мегуми все же заметил Сукуну, еще когда он входил на кухню, до того, как сам Сукуна заметил Мегуми – но принял его за Юджи. Да вашу ж... Он всего лишь принял Сукуну за Юджи – вот почему Мегуми настолько расслаблен и спокоен. Вот почему он не в привычном режиме настороженности и защиты. Вот такой простой, нахрен, ответ. И Сукуна должен был догадаться. Должен был. И это нихрена не значит, нихрена же, блядь – но тлеющее тепло в груди уже схлопывается в острый приступ отчаяния и безысходности, который Сукуна тут же пытается прикрыть знакомой и понятной вспышкой злости. – Ошибочка вышла, – натягивая на лицо насмешливо-ядовитый оскал, рычит он низким, опасным голосом – таким, чтобы его точно нельзя было перепутать с блядским Юджи. Мегуми тут же резко разворачивается, вмазывается взглядом в Сукуну. И в глазах у него что-то остреет. И в нем самом что-то остреет. И расслабленная до этого поза тут же становится напряженной, настороженной – хищник, готовящийся защищаться, если на него нападут. И вот оно все. Вот оно. Вашу ж мать. – Сукуна, – холодным бесцветным голосом констатирует Мегуми – оскал Сукуны становится шире, пока он пытается игнорировать то, как болезненно проходится по изнанке наждаком. – Я бы попросил прощения за то, что так разочаровал – но мне слишком похеру, – колюче отзывается он. А потом сокращает расстояние между собой и Мегуми в несколько шагов. Тянется к верхнему шкафчику, стараясь никак не соприкасаться со стоящим теперь совсем рядом, но не сдвинувшимся ни на дюйм Мегуми. Швыряет на стол чертов черный чай с куда большей резкостью и раздражением, чем планировал – не из-за чего ему тут психовать и истерить. Не из-за чего, сука. И Сукуна ведь сам этот ебучий чай купил, сам его туда положил. В их доме черный чай больше не пьет никто, и Сукуна подумал – в следующий раз, когда они пересекутся ночью, будет забавно понаблюдать, как Мегуми его ищет. Забавно посмотреть, будет ли он продолжать упрямиться и искать сам, найдет ли – или все-таки попросит о помощи. Только сейчас до сознания наконец доходит, насколько это было по-детски и глупо. Ну как, дохера забавно тебе вышло, Сукуна? Довыебывался, твою ж мать? После этого он резко разворачивается и уходит, почти вышвыривает себя за дверь, на Мегуми больше не глядя. И каким-то образом он оказывается на улице. И каким-то образом он оказывается в тату-салоне. И он смотрит на собственное отражение в зеркале, мысленно накладывая на свое лицо – лицо Юджи, подмечая все их гребаное сходство. И впервые это сходство вызывает у него такое отвращение. Так сильно царапает. Так сильно душит. Так сильно бьет – наотмашь, до воздуха, основательно выбитого из легких. И Сукуна думает о Мегуми, думает о выражении лица Мегуми, когда тот понял, кто на самом деле перед ним; думает о тут же появившейся в нем настороженности, напряженности. О том, как все в Мегуми заострилось, стоило ему только, блядь, понять… Костяшки белеют. Под кожей ходят желваки. Впервые Сукуна настолько ненавидит то, что видит в зеркале. Когда у него спрашивают, где планирует набить татуировку – Сукуна скалится, указывая на собственное лицо. Он не даст больше и шанса этому пацану спутать себя с тупым младшим братцем.