Однажды ты обернешься

Когда Сатору проверенным методом драматичного нытья и скулежа убалтывает его посмотреть вместе фильм, Мегуми даже не особенно сопротивляется. Последние несколько дней простыми не были. Чувство вины, ворох тяжелых и душных мыслей, невозможность пересилить себя и вновь встретиться с Юджи. Посмотреть ему в глаза. Поговорить с ним. Это все чертовски утомляет. Бег от самого себя, от ответственности и от проблем – не то, к чему Мегуми привык. А привык он встречать неприятности нос к носу, привык скалиться в лицо любому дерьму, которое может его сломать. И Юджи ведь – один из самых дорогих ему людей. Это не должно быть сильно сложно: разобраться напрямую со всем, что случилось. Не должно. Тогда какого черта на практике все так пиздецки сложно? Но выходные подходят к концу, скоро так или иначе придется столкнуться с реальностью. С последствиями. Потому, когда Сатору предлагает посмотреть фильм – Мегуми испытывает что-то сродни облегчению. Привыкший к действию, а не к рефлексии, он вымотан, абсолютно выжат происходящим в собственной голове, и сейчас ничего не имеет против компании Сатору – второго важного человека, с которым пока что еще не проебал все профессионально к чертям. Может быть, даже в этой компании нуждается. Но вслух такого лучше не говорить – оглохнуть же можно от визга, которым с высокой вероятностью отреагирует Сатору. Первые полчаса они смотрят фильм в уютной мирной тишине, которую почти не рушат даже дурацкие комментарии Сатору – слишком они привычные, слишком знакомо на эту тишину ложатся. Себе Сатору делает обычный для него кофе. Мегуми – обычный для него какао. Себе Сатору притаскивает сладкое печенье. Мегуми, который сладкое не особенно жалует – соленое. Мелочи, которые давно превратились в рутину – но менее важными от этого не стали; не стали вызывать внутри меньше тепла одним фактом осознания того, насколько хорошо Сатору его знает, насколько за всем своим показным легкомыслием и дурашливостью он внимателен к деталям. Обхватив пальцами кружку, Мегуми забрасывает ноги на диван и наконец позволяет себе после нескольких дней напряжения совсем немного, на тысячную долю расслабиться. Зря. Потому что, когда Сатору заговаривает в следующий раз – он вновь доказывает, насколько внимателен умеет быть. Вот только теперь это нихера не радует. Впрочем, Мегуми сам виноват. Нужно было сразу догадаться: что-то здесь неладно. – Итак. У тебя что-то случилось? – интересуется Сатору все тем же показательно легкомысленным тоном, но всю расслабленность тут же надежно выметает из внутренностей Мегуми, пока ее сменяют напряжение и настороженность. Выпрямившись на диване и плотнее вжавшись ладонями в кружку с какао – это уже вторая, ее тоже сделал Сатору, – Мегуми спрашивает в ответ предельно спокойным, ровным голосом: – С чего ты взял? – Ну, даже не знаю… – краем глаза Мегуми видит, как Сатору принимается барабанить указательным пальцем по губе с демонстративной задумчивостью. – Может, с того, что ты все выходные провел дома, ни разу не взял в руки телефон и почти наверняка не только не разговаривал, но даже не переписывался с Юджи, хотя обычно вы друг без друга и дня провести не можете? Невольно поморщившись, Мегуми сжимает зубы крепче. Конечно же, Сатору заметил. Блядь. Конечно же. Этого следовало ожидать – вот только Мегуми не ожидал, слишком ушел в себя, слишком забылся. А потому сейчас это ощущается ударом под дых. Чтобы создать видимость действия и оттянуть время прежде, чем придется отвечать, Мегуми решает сделать глоток из кружки – и это его ошибка. Потому что Сатору все еще не закончил. – Связано ли происходящее как-то с твоей маленькой влюбленностью в Юджи? – спрашивает он все тем же деланно-небрежным тоном, и Мегуми от неожиданности давится глотком. – Какого?.. – хрипит он, пытаясь прокашляться, а когда наконец удается справиться с собственным голосом, шипит, не пытаясь скрыть толику раздражения: – Как ты узнал? В ответ на это показательное легкомыслие и спокойствие Сатору наконец смазываются; повернувшись полностью к Мегуми, он бросает на того такой взгляд, будто сам этот вопрос оскорбляет его до глубины души – и это лишь на какую-то долю следствие склонности к извечному драматизму. – Может, я и не лучший родитель в мире, Мегуми – но я все-таки не слепой. Следующие несколько секунд проходят в плотной давящей тишине; Мегуми даже кажется – если постараться, можно услышать, как трещат под ее прессом его собственные кости. В конце концов, именно Сатору заговаривает первым, разрубает эту тишину голосом, в котором невообразимым образом сочетаются серьезность и мягкость. – Эй, ты не обязан мне ничего говорить. Я просто хотел... – Я признался ему, – выпаливает Мегуми, перебивая Сатору; не давая себе времени подумать, не давая себе опять струсить, опять сбежать. И продолжает тут же: – А пару дней назад он меня поцеловал. Со стороны Сатору доносится приглушенное, сдавленное «ох». В этот раз тишина длится всего какое-то мгновение прежде, чем он спрашивает со странной, совсем не свойственной ему неуверенностью: – Но ведь это же... Хорошо, разве нет? Губы Мегуми сами собой сжимаются плотнее. Кружка в его пальцах на секунду вздрагивает, прежде чем собственная хватка становится крепче. Глубокий вдох. Медленный выдох. Мегуми заставляет себя говорить, с силой выталкивая из горла каждое сиплое, сбитое слово: – Я признался несколько недель назад, и он отказал мне. Все в порядке, – тут же добавляет спешно он. – Я ожидал этого, так что… все в порядке. Но после… Ты знаешь, их дедушка… – воздух с шумом вырывается из легких, и керамика под пальцами почти трещит, когда Мегуми продолжает комкано: – И теперь Юджи поцеловал меня. А потом сказал «ты так много для меня делаешь». Горечь скапливается в горле и сглотнуть ее никак не выходит; все эти дни никак не выходит сглотнуть. Резко вскинув взгляд, которым до этого сверлил собственные ноги, Мегуми смотрит Сатору прямиком в глаза. И на Сатору сейчас нет очков, он все чаще снимает их дома, когда они только вдвоем. И Мегуми проваливается в пронзительную голубизну его глаз, в которых умещается бескрайнее небо с тысячей его уровней, бликующих по радужке тысячей оттенков; иногда смотреть в эти нечеловечески красивые, нечеловечески совершенные глаза почти физически больно, но Мегуми никогда не отворачивается. Не отворачивается он и сейчас, наконец спрашивая то, что пожирало его изнутри все выходные, выгрызало внутренности и клеймило каждую мысль. – Проблема во мне, верно? Это я был настолько дерьмовым другом и настолько его дружбы не заслуживаю, что Юджи решил, будто мне нужна такая… благодарность? Глаза почему-то начинает жечь – аллергия? хорошее было бы оправдание, – приходится пару раз моргнуть. Когда Мегуми продолжает, он и сам слышит, насколько низко и убито звучит собственный голос – но на переживания об этом никаких сил не остается. – И насколько я мудак, если ответил на поцелуй, пусть даже на секунду? И – вот оно. Вот оно. Все произнесено вслух, и Мегуми заставляет себя не жалеть. Заставляет себя не отводить взгляд. Если Сатору сейчас посмотрит с презрением и отвращением – значит, он заслужил. Он ведь и правда заслужил, черт возьми. Заслужил. А Сатору вдруг тянется к нему – Мегуми лишь усилием воли не отшатывается. А Сатору вдруг выпутывает кружку из судорожной хватки его пальцев – Мегуми усилием воли заставляет свои руки расслабиться. А Сатору вдруг говорит: – Никакой ты не мудак, Мегуми, – и в глазах его нет ни отвращения, ни презрения, которых Мегуми ждал; и голос его – твердость и уверенность, та предельная серьезность, которую он редко и мало с кем демонстрирует. – Ты всего лишь подросток. Влюбленный подросток. Любой на твоем месте ответил бы. Это нормально. Я вот и вовсе наверняка воспользовался бы ситуацией, – криво ухмыляется Сатору. И Мегуми ощущает, как и собственный уголок губ непроизвольно дергается, хотя он точно знает – может, Сатору и умеет отлично отыгрывать легкомысленного идиота, но нет, он не воспользовался бы. А ухмылка Сатору уже гаснет, и он продолжает все так же твердо, все так же серьезно: – А то, что ты признался, не ожидая ничего взамен – это сила. И храбрость. И я горжусь тобой, Мегуми, – и то, как он это говорит, то, сколько силы и веры вкладывает в свои слова... Мегуми и правда мог бы решить, что да, гордится – пусть сам Мегуми и не понимает причины. – Не могу с уверенностью сказать, почему Юджи сделал то, что сделал – но точно не потому, что ты был плохим другом, Мегуми. Скорее, наоборот – потому что был слишком хорошим. Вот это как раз в твоем духе. В небе глаз Сатору загорается ласковое тепло, которым согревается и оттаивает внутри Мегуми что-то, обмерзшее за последние несколько дней. А потом Сатору вдруг чуть подается вперед, продолжая удерживать взгляд Мегуми, и добивает его, припечатывая тихим, но сильным и уверенным голосом: – И никогда не говори, что ты чего-то не заслуживаешь, в том числе дружбы Юджи. Потому что ты заслуживаешь всего. Всего мира, Мегуми, – и опять губы Сатору на секунду изгибает ухмылкой – в этот раз отчетливо болезненной, кажущейся даже немного разбитой, несмотря на очевидные попытки выдержать ее спокойной, светлой. – И я очень надеюсь, что однажды кто-нибудь сможет донести это до тебя так, как не могу я. На последних словах Мегуми вновь ощущает жжение в глазах, заставляющее его моргнуть, и острый приступ нежности за ребрами. Сатору, конечно, иногда такой идиот... Но Мегуми так благодарен, что однажды этот идиот его нашел. И часть его хочет поспорить, хочет сказать, что Сатору ошибается, что переоценивает его, что считает его лучше, чем есть на самом деле – но мешает ком в горле и абсолютная, непоколебимая уверенность в небесных глазах Сатору. Вместо того, чтобы спорить, Мегуми лишь говорит тихо, на грани шепота: – Я не хочу потерять друга. Ему хочется спросить, что нужно для этого сделать, но Мегуми ощущает, как уверенность Сатору, концентрат веры Сатору в него, Мегуми, начинает перетекать в собственные вены, и вдруг сам, неожиданно для себя же отвечает на собственный так и не высказанный вопрос: – Мне нужно поговорить с ним. А Сатору в ответ на это моментально расплывается в улыбке. Но теперь в его улыбке нет ни следа горечи или разлома; теперь она действительно выходит ясной, светлой, такой искренней и яркой, что слепит – но слепит самым удивительным образом. И это одна из тех улыбок, которые Сатору демонстрирует очень редко – и дарит очень немногим. А у Мегуми в грудной клетке что-то щемит при мысли о том, что он сам принадлежит числу этих людей – кому Сатору такие улыбки дарит. Ауч, – думает Мегуми, но избавляться от этого щемления ему почему-то совсем не хочется. – Я уверен, ты все сделаешь правильно, – и, да. Мегуми слышит эту уверенность в голосе Сатору, видит эту уверенность во взгляде Сатору – и вдруг, впервые с тех пор, как вышел из дома Юджи, по-настоящему чувствует уверенность сам. Но прежде, чем наконец отправиться к Юджи, он все-таки досматривает с Сатору фильм, и выпивает третью кружку какао – плевать, если после этого лопнет, – а еще терпит целую кучу дурацких комментариев Сатору, только беззлобно на них ворча. Перед тем, как Мегуми выходит из квартиры, его окликает голос Сатору. Несколько секунд тот просто смотрит на него – все еще без очков, и вновь у Мегуми за ребрами щемит, когда он осознает, сколько в этом доверия. Когда они вообще научились настолько друг другу доверять? Мегуми не уловил момент. Но дело в том, что он почему-то совсем не против – пусть это и немного страшно. Доверять кому-то, как себе; может быть, даже чуть больше. А Сатору тем временем вдруг произносит странным, нечитаемым голосом, в котором значения слишком много, чтобы можно было вот так сходу распознать: – Первая влюбленность, подростковая, часто бывает болезненной. Но вторая... Не дай второй себя разрушить. Мегуми судорожно сглатывает. А у него вдруг почему-то – жар дыхания Сукуны на губах, и голод в его глазах режет по сетчатке, и фантомная хватка его пальцев ощущается на бедрах, и... Приходится встряхнуть головой, чтобы согнать морок. Блядь. Какого черта. Какого… Но потом Мегуми опять смотрит на Сатору. И вот оно здесь, в небе его глаз. Это странное, нечитаемое понимание, в котором значения так много, что слишком. В голову вдруг приходит мысль: если Сатору знал о его влюбленности в Юджи – что еще он может знать? Может ли он знать что-то такое, чего еще не понял сам Мегуми? Но, коротко кивнув, он заставляет себя отвернуться от Сатору и выйти из дома прежде, чем задаст вопрос, на ответ к которому не готов. На ответ к которому у него вряд ли сейчас хватит сил. Для начала – Юджи. Потом… Потом то, чему названия еще нет. И вот Мегуми наконец оказывается у знакомой входной двери. И вот он наконец вжимает знакомый звонок. И вот ему наконец открывает Юджи. И у Юджи – взъерошенные волосы и тени под глазами, и весь Юджи выглядит потерянным, разбитым, будто и для него тоже эти несколько дней были отнюдь не простыми; и что-то внутри Мегуми сжимается, и появляется это очень знакомое, почти нестерпимое желание податься вперед, и прижать Юджи к себе, стиснуть его в объятиях... Но он не уверен, есть ли у него сейчас на это право; будет ли еще когда-нибудь. Горечь в глотке множится. Поэтому все, что Мегуми остается – засунуть руки глубоко в карманы и спросить голосом чуть более сиплым, чем планировалось: – Можно? В ответ Юджи пару раз ошарашенно хлопает глазами, наконец выходя из оцепенения и, ничего не отвечая, просто отступает на шаг в сторону. Пропускает Мегуми. И вот они уже сидят на кухне, и между ними всего лишь стол, а Мегуми впервые за годы их дружбы кажется, что между ними мили и мили пропастей. И перед каждым стоит по кружке с чаем, и, боже, Мегуми не уверен, что в него влезет еще и чай после всего выпитого какао, но он все равно вцепляется в нее пальцами, просто чтобы за что-то держаться. Все равно делает глоток, просто чтобы создать видимость действия. А когда понимает, что еще чуть-чуть – и тишина между ними окончательно затянет удавку ему на глотке без возможности отката, поднимает взгляд и без сомнений выпаливает: – Прости меня. А Юджи в то же мгновение, одновременно с ним подняв взгляд, в унисон выпаливает: – Прости меня. И от этой внезапной – но вместе с тем такой знакомой синхронности, Мегуми чувствует, как у него непроизвольно дергается уголок губ; замечает, как у Юджи уголок губ дергается зеркально. И на секунду кажется, что все хорошо. Все в порядке. Что ничего не сломано. Что все так же, как раньше... Но уже в следующее мгновение любой намек на загорающуюся улыбку истлевает на губах Юджи, и он опять утыкается взглядом в свою кружку. И это – как оплеуха от реальности. Нет, все не в порядке, вспоминает Мегуми. Все ужасающе далеко от «в порядке». Когда Юджи так и не заговаривает вновь, Мегуми неловко прокашливается. – Прости меня, – повторяет он. – За то, что убежал... – Я понимаю, – тихо прерывает его Юджи, разговаривая со своей кружкой. – То, что я сделал... Прости. Я правда думал, что так будет лучше... – Что будет лучше, Юджи? – спрашивает Мегуми как может мягче, не давая ему договорить – но что-то резкое против воли все равно пробивается в голос. И наконец Юджи вновь поднимает на него большие, полные боли и вины глаза, от одного вида которых что-то болезненно скручивается внутри самого Мегуми. Шумно, с силой выдохнув, он продолжает: – Я признался тебе не для того, чтобы ты делал что-то, чего не хочешь. Я... – и Мегуми повторяет Юджи то, в чем признался несколько часов назад, разговаривая с Сатору. – Я был готов к тому, что ты не ответишь мне тем же, Юджи. Все в порядке. Я просто хотел быть с тобой честным. Ты имел право знать, с кем общаешься. И... А потом Мегуми вдруг вспоминает собственное тихое «Юджи», выдохнутое в тишину ночи на этой самой кухне, вспоминает разбитый взгляд чужих, всегда уверенно-ядовитых глаз. И чувствует острый приступ вины. Сожаления. Отказываясь думать сейчас о том, почему он сожалеет только о вырвавшемся из него имени Юджи, но не о том поцелуе. Отказываясь думать сейчас о том, почему так и не смог забыть, кого именно целует, даже когда эгоцентрично и ублюдочно попытался переключиться мыслями на Юджи. Отказываясь думать сейчас о том, почему для того, чтобы остановиться, оторваться от целующего Юджи, потребовалась секунда – тогда как той ночью остановиться сам Мегуми так и не смог. Потом. Все это – потом. Сейчас – Юджи. Так что Мегуми вновь сосредотачивается лишь на Юджи, заканчивая: – Я надеялся, что это поможет мне начать тебя отпускать. Брови Юджи в ответ на это чуть подскакивают вверх, а губы округляются в идеальном «о». Несколько секунд он будто бы колеблется, а потом все-таки решается и произносит: – Но... Что, если это сработает, Мегуми? – Мегуми хмурится и уже открывает рот, чтобы задать встречный вопрос, но Юджи мотает головой и продолжает. – Я имею в виду, что если... Это сработает? Мы с тобой сработает? Я ведь правда люблю тебя, Мегуми. Очень сильно. Ты самый важный человек в моей жизни. И, может быть... Может быть, однажды я научусь любить тебя так. Может, мне нужно просто попытаться и... И все получится. Юджи смотрит такими большими, искренними глазами, будто и правда верит в то, что говорит, будто и правда надеется, что это может сработать, и... Это соблазн. Это такой огромный, невероятный соблазн. Потому что это действительно могло бы сработать. Такой простой вариант. Такой легкий путь. Люди ведь разные, да? Некоторые приходят к этому, к чувствам позже, чем остальные. Некоторым нужно время. Нужен толчок. И... ...и на губах Мегуми вновь – жар фантомного дыхания. И на бедрах Мегуми вновь – фантомная хватка сильных пальцев, и перед глазами Мегуми вновь – бесы и голод в чужих глазах, и что-то другое, что-то, страшно похожее на нежность... Мегуми прикрывает глаза и стискивает зубы, прогоняя образ Сукуны из своей головы. Дело не в нем. К черту Сукуну. Дело в том, что это нечестно. Если предположить, что до этого Мегуми и правда не вел себя, как мудак – то если он сделает то, о чем говорит Юджи, если поддастся соблазну, если... Он не может так поступить. Не с Юджи – и не с кем-либо другим, на самом деле. Но Юджи, он заслуживает большего. – Ты заслуживаешь большего, – дублирует Мегуми свои мысли, открывая глаза и разжимая кулаки. Вновь ощущая ту уверенность, которую испытал, глядя в глаза Сатору. Испытывая успокаивающее ощущение принятого решения и чувствуя, как последние остатки соблазна уходят. – Ты заслуживаешь того, с кем тебе не нужно будет заставлять себя, Юджи. Ты заслуживаешь ничем не жертвовать. – Но это не было бы жертвой, – со странной тихой тоской в голосе говорит Юджи. – Это было бы шансом. Но Мегуми только качает головой. – Нет, это было бы шансом для меня, но для тебя – жертвой, – Юджи явно готовится заспорить, но Мегуми не позволяет ему. – Юджи, тебе не нужно меня жалеть. Я справлюсь. Правда. Я разберусь со своей влюбленностью и стану тебе другом, которого ты заслуживаешь. – Но ты и так лучший друг, который только мог бы у меня быть! – тут же возмущенно вскидывается Юджи, и Мегуми слабо улыбается, наконец видя в нем тень настоящего, живого и яркого Юджи. – Я буду в порядке, – тихо, но уверенно говорит Мегуми, заглядывая Юджи в глаза. – Я обещаю. – Значит, нет? – так же тихо спрашивает Юджи, и Мегуми прекрасно понимает, что он имеет в виду. – Нет. – Но я ничего не испортил? В голосе Юджи явственно звучит смесь надежды и страха, отражающаяся и в его глазах, и Мегуми ласково хмыкает. – Но ты ничего не испортил. Наша дружба – одна из самых важных вещей в моей жизни. Я не хочу это терять. Не могу потерять, – а потом, ощущая неприятный приступ подступившейся неуверенности, ощущая, как страх Юджи зеркалится в нем самом, добавляет: – Если, конечно, ты сам все еще хочешь быть моим другом... – Я буквально засосал тебя во имя нашей дружбы. А ты еще спрашиваешь! – с деланной веселостью прыскает Юджи, но смотрит робко, неуверенно, мол – ну как, мы уже можем об этом шутить? Почему вокруг Мегуми одни идиоты – и почему он этими идиотами так дорожит? Впрочем, это совсем не вопрос. Мегуми прекрасно знает, почему. И он разрешает смеху вырваться из своей груди, а когда в него вплетается ответный смех Юджи –наконец чувствует, как давление в грудине начинает снижаться. Наконец чувствует, как теперь, когда он осознанно отказался от того, что у них с Юджи могло бы быть – что-то внутри расслабляется, будто струна на внутренностях, которая была до предела натянута долгие годы, наконец отпускает напряжение. И Мегуми может дышать. Когда собственный хохот затихает, Юджи все еще смеется – и Мегуми с улыбкой его смех слушает. И вдруг осознает, что в диафрагме у него ничего не вздрагивает от этого звука, ничего не рвется туда, вперед, в чужие руки; что ничего не ломается чуть-чуть, едва уловимо – так, как это бывало когда-то рядом с Юджи. Что в диафрагме – только тонна тепла и нежности, так похожих на те, которые Мегуми испытывает, когда слышит смех Сатору. Мегуми застывает, ощущая, как собственная улыбка тает; вдруг осознавая, что далеко не впервые для него все так. Что далеко не впервые при взгляде на Юджи есть тепло, есть нежность, но боли, но острой потребности – их нет. Они планомерно сходили на нет уже далеко не первый день. И – когда это началось? И – почему не замечал? Как вдруг, вновь… …жар дыхания на губах, крепкая хватка на бедрах, голод в чужих глазах; собственная потребность, собственная жажда, собственное, собственное… Пальцы лихорадочно цепляются за столешницу, перед глазами темнеет. Даже будучи безответной, влюбленность в Юджи была такой простой, такой легкой; за влюбленность в Юджи было так просто цепляться. Так просто. За ней. Прятаться. И теперь, когда Мегуми осознает, когда почти физически ощущает, как она тает внутри него, оставляя после себя концентрат братской привязанности, преданности и нежности. Теперь медленно приходит другое осознание. Теперь… Смех Юджи затихает, и Мегуми пару раз моргает, когда его встречает знакомая ясная светлая улыбка, от одного вида которой что-то внутри всегда успокаивается. Мегуми медленно выдыхает, заталкивая все свое внутреннее поглубже, заталкивая поглубже иррациональный и мимолетный, но остро вспыхнувший страх. Это он обдумает потом. Потом. Сейчас – Юджи. Сейчас главное, что они ничего не испортили. Сейчас главное, что, кажется, их дружба слишком крепка для разлома одним-единственным поцелуем. Сейчас главное, что, кажется, в мире в принципе нет ничего, способного эту дружбу разрушить. И Мегуми искренне улыбается Юджи в ответ. Временно игнорируя то, как внутри рушится что-то, совсем с Юджи не связанное.