Однажды ты обернешься

Отыгрывать легкомысленного идиота – одно из любимых занятий Сатору. К идиотам меньше вопросов, с них меньше спросу; за маской идиота проще всего спрятаться. Но любовь к отыгрышу еще не значит, что Сатору идиот на самом деле… Ладно. Хорошо. Он действительно идиот. Но он может быть достаточно наблюдательным идиотом, когда этого захочет. Поэтому мимо внимания Сатору не проходит то, как после случая в переулке, после нападения отбитого мудака и смерти одного из щенков Мегуми замыкается в себе. Распознать это совсем непросто, учитывая, что его ребенок по определению на тысячу замков закрытый – вечность можно потратить на тщательный взлом каждого из них, чтобы в итоге обнаружить, как на месте взломанного появилась новая тысяча. И все-таки. Сатору видит. Замечает изменения в том, как напряжены сталью хрупкие детские плечи, в том, насколько молчаливее стал и без того не склонный к разговорам Мегуми, совсем перестав даже бросать редкие холодно-едкие реплики в ответ на дурацкие шутки Сатору, в том, что он еще больше обычного предпочитает проводить время в одиночестве. Наверняка и кошмары Мегуми вернулись – хотя Сатору не уверен, уходили ли они вообще. Просто, кажется, его ребенок лучше научился такое скрывать. И. Черт. Сатору понимает. Конечно, понимает. То, что произошло с Мегуми, даже по взрослому человеку с абсолютно здоровой психикой жахнуло бы мощно – а учитывая, что Мегуми все еще ребенок. Учитывая, через сколькое он прошел – пусть Сатору все еще не знает подробностей, но он может прикинуть масштаб вылившегося на него дерьма… Ну блядь же. И Сатору так сильно хочет помочь Мегуми, хочет найти способ вытащить его из этого состояния. Вот только прошло уже больше года с тех пор, как они с Мегуми встретились, и Сатору думал, что к этому моменту наконец начнет хоть немного разбираться во всей этой родительской теме. А по итогу все еще совершенно не понимает, ни что происходит, ни что он, черт возьми, творит. Но после судорожно мозгового штурма, после атаки интернета, после доведения нескольких продавщиц в детских магазинах до состояния восторженно-испуганного пре-обморока, Сатору приходит к гениальному решению – велосипед! Он научит Мегуми кататься на велосипеде! Все дети ведь любят это, правда? Это интересно! Это весело! Это полезно, в конце-то концов! Если не сработают все остальные тщательно – вообще нет – обдуманные пункты его уговоров, Сатору будет давить на это. И вот так он приступает к уговорам. К клянченью. К нытью. Он пускает в ход тяжелую артиллерию – угрожает, что начнет готовить, если Мегуми не согласится. И так до тех пор, пока в конце концов бастион имени Фушигуро Мегуми не сдает позиции с раздраженным рыком: – Ладно! Свое ликование Сатору честно пытается скрыть – но судя по угрюмому выражению лица Мегуми, получается у него скверно. Ладно, может, на деле он не так уж и пытается. После этого наконец начинаются эпичные уроки обучения Мегуми велосипедокатательному искусству. А учитель из Сатору, прямо скажем... Прирожденный! Сам Сатору уверен, что, не найди он свое призвание кое в чем другом – точно стал бы учителем. Проблема остается лишь одна. И заключается она в том, что во время этих уроков сталкиваются лбом ко лбу два оплота упрямства: Годжо Сатору и Фушигуро Мегуми. Мегуми не хочет слушать. Мегуми отказывается доверяться. Мегуми утверждает, что он в состоянии все сделать и всему научиться сам. Мегуми не реагирует ни на шутки и подначки, ни на серьезность. И возможно, только возможно – но Сатору в какой-то момент впадает в состояние, схожее с отчаянием, потому что совершенно не может подход к Мегуми найти даже в такой мелочи, как чертово обучение катанию на велосипеде. Мегуми падает. Падает снова. Падает опять. Падает еще раз. Он разбивает коленки и локти, один раз даже разбивает губу. Сатору снова и снова заставляет этого упрямца спокойно сидеть на стиральной машинке, пока обрабатывает ему раны – потому что даже это Мегуми отказывается делать, продолжая утверждать, что он разберется со своими ссадинами сам. Что ж, Сатору почти готов признать, что, возможно – только возможно! – но идея научить Мегуми кататься на велосипеде была не столь гениальна, как казалось изначально. И в какой-то момент величайший упрямец современности, никогда не сдающийся Годжо Сатору готов оставить уже всю эту затею, потому что еще немного – и своего ребенка ему придется собирать по частям. Когда в голове мелькает мысль о том, что до этого единственным человеком, который заставлял его сдаться, оставался Сугуру, Сатору сглатывает горечь этой мысли, вышибает ее из головы. И старательно натягивает улыбку. В результате Сатору дает им с Мегуми еще один день. Еще одна попытка, думает он – и на этом все. Точка. Сатору не может продолжать смотреть на то, как его упрямый ребенок снова и снова ранит себя, отказываясь слушать и слышать. Не может продолжать смотреть на последствия того, что учитель из него самого выходит такой же хреновый, как и отец. В тот день щенок, все еще не до конца оправившийся, сильно хромающий и спящий большую часть времени, почему-то с самого утра жалобно скулит и хватает то Мегуми, то Сатору за штанины. Даже рвет одну из футболок Сатору, когда они уже собираются выходить, так что ему приходится вернуться и сменить ее – но злиться на щенка, который спас его ребенку жизнь, Сатору отказывается. Он предполагает: либо у щенка паскудное настроение – не у него одного, – либо щенок согласен, что с уроками пора завязывать. Ладно, думает Сатору, это последний раз. Последняя попытка. И, под жалобный скулеж щенка, они с Мегуми выходят из дома. И, спустя полчаса, все это наконец окупается. Потому что Мегуми – о да! – наконец едет на велосипеде, и линия губ его вдруг перестает быть такой жесткой и страшной, как была в последние дни, и даже хмурая складка между бровей чуть-чуть разглаживается. – Вот! Я же говорил! – счастливо вопит Сатору. – Мои восхитительные уроки не прошли даром! – Ты буквально ничего не сделал, – хмыкает невпечатленно Мегуми, и, справедливости для, Сатору ничего не сделал не потому, что не пытался – просто кое-кто ему не позволил, но он решает милостиво не уточнять. – Надеюсь, теперь тебе лучше, – необдуманно ляпает вместо этого счастливый, не следящий за своими словами Сатору, и Мегуми, наматывавший круги вокруг него, вдруг резко останавливается, чуть не упав. Сатору тут же подскакивает к нему, готовясь подхватить, если вдруг что – но Мегуми на это резко отшатывается и выражение лица у него такое, что Сатору вдруг осознает. Последние недели даже близко не подкрались к рубежу «худшее». – Ты пытался сделать так, чтобы мне было лучше? – тихим, бесцветным голосом спрашивает Мегуми, бросая на Сатору пустой взгляд. – Зачем? Потому что это твой долг? Потому что так делают правильные опекуны? Потому что твоя жажда благотворительности еще не удовлетворена? К концу голос Мегуми сбивается в громкий шепот, который бьет по барабанным перепонкам Сатору хуже крика, и в глазах Мегуми появляется что-то болезненно страшное, вытесняя собой обычное для него безразличие, и Сатору застывает, абсолютно охеревший, пытаясь переварить слова Мегуми. Это то, что его ребенок думает? Это то, как он понимает причины того, что Сатору усыновил его? Какого черта? Какого. Блядь. Черта? – Это не то... – пытается Сатору, наконец выходя из ступора и подаваясь вперед, но Мегуми его уже не слушает. Мегуми уже запрыгивает обратно на велосипед и отворачивается от Сатору, уезжая. Сатору охеревает во второй раз, пару секунд смотрит Мегуми вслед, пока в голове мелькает отупелая мысль: «Научить его кататься на велосипеде было дерьмовой идеей», – а в следующую секунду Сатору уже срывается с места и бежит за Мегуми. Догнать его не должно составить труда, у Сатору длиннющие ноги, а Мегуми только сегодня научился держать нормально равновесие и поворачивать на велосипеде. Но еще Мегуми всегда был шустрым паршивцем, вот и сейчас это демонстрирует, умело используя те пару секунд форы, которые Сатору случайно ему дал. Сатору мысленно матерится. Ускоряется. Когда Мегуми тормозит у пешеходного перехода – Сатору решает воспользоваться этим, чтобы догнать его. Но Мегуми оглядывается. Видит его. И тут же опять ставит ноги на педали, едет дальше... А потом слышится визг шин. И его ребенок летит на землю, пока велосипед летит в противоположную от него сторону. В это мгновение Сатору, у которого внутри все обрывается и рушится, понимает, что ни черта он на полной скорости не бежал. И он оказывается рядом с Мегуми уже в следующую секунду. И он судорожно цепляется за Мегуми. А Мегуми поднимает на него взгляд – в сознании – облегчение. А у Мегуми вырывается болезненный выдох – но он нихрена не в порядке – какое нахуй облегчение. Хотя сесть у Мегуми получается, когда он пытается подтянуть к себе ногу – из его горла вырывается вскрик. И Сатору чувствует, как ужас сжимает ему глотку. Его терпеливый ребенок никогда не кричит. Опустив взгляд вниз, Сатору видит, что из ноги Мегуми торчит кость, и шумно втягивает носом воздух. Потянувшись за телефоном, он уже собирается вызывать скорую… Но позади хлопает дверца машины, и в поле зрения Сатору наконец появляется мужчина, который сбил Мегуми; он что-то тараторит, но Сатору не слушает. Только тот факт, что руки Сатору заняты его истекающим кровью ребенком, спасает мудака от перспективы лицезреть собственные кишки, размазанными по этому асфальту. И Сатору вспоминает, где здесь ближайшая больница, прикидывает, что своим ходом будет быстрее. И вот он уже бережно подхватывает Мегуми на руки – а Мегуми тут же утыкается ему носом в ключицу, и дышит он тяжело, с присвистом, и пальцы его судорожно сжимают футболку Сатору. Вот только больше Мегуми не позволяет себе закричать, и этот факт что-то внутри заново рушит. Бросив на мужчину только один жесткий взгляд, Сатору заставляет того заткнуться и испуганно сглотнуть; приказывает ему не терпящим возражений тоном: – Дверь. Мужчина тупит только какую-то долю секунды, но под тяжелым взглядом Сатору быстро берет себя в руки и начинает соображать, открывая дверцу машины; Сатору тут же садится, бережно прижимая крохотного – какой же он легкий, господи – Мегуми к себе. И приказывает мужчине доставить их в ближайшую больницу. Время бесконечно тянется в туманной дымке тревоги и страха. Прижимает к земле эфемерной, но все еще ощущающейся тяжестью слишком легкого тела Мегуми, который сейчас за закрытой дверью. Измеряется в шагах, которыми Сатору исчерчивает стерильно выхолощенный, белоснежный холл. Но вот к нему наконец выходит врач; и вот тот говорит ему: – Всего несколько царапин, легкое сотрясение и перелом. Говорит: – Он легко отделался. Говорит: – Вашему мальчику повезло. А Сатору это «повезло» костью – в глотке; топором – по костям. Но потом он думает о том, что кровь Мегуми на его руках могла бы быть не только от одного перелома ноги и нескольких царапин – и его начинает тошнить. Сатору опять опускает взгляд на свои ладони. Он их вымыл. Но почему-то все еще кажется, что кровь Мегуми на них тащит его к земле. А врач уже рассказывает, что они могут быть свободны, только заполнить еще пару документов; рассказывает о лекарствах для Мегуми, о том, как ухаживать за гипсом, как скоро им нужно опять наведаться в больницу... Часть сознания Сатору внимательно вслушивается во все объяснения врача – а другая часть уже рвется туда, в палату Мегуми. И все-таки, когда врач с понимающей улыбкой наконец говорит, что он может зайти – Сатору вдруг почему-то не чувствует, что готов. Но он заходит. Взгляд тут же падает на гипс – Сатору ощущает, как чувство вины, которому он не давал воли с того момента, как увидел летящего с велосипеда Мегуми, капканом сжимается на внутренностях. Ему вдруг хочется сбежать. Сатору делает шаг вперед. Поднимает взгляд. Глядя чуть выше головы Мегуми, он натягивает искусственную улыбку на губы и говорит деланно-бодрым голосом: – Ну, ты готов отправиться домой? И замечает, как у Мегуми пальцы судорожно стискивают простынь. Замечает, как Мегуми опускает взгляд и сжимает губы в полоску. А у Сатору в голове: «Он ненавидит тебя». А у Сатору в голове: «Даже щенки смогли защитить его лучше, чем ты». А у Сатору в голове: «Ты бесполезный кусок дерьма». Но Сатору продолжает тянуть искусственную улыбку, пока у него в ушах – визг шин, пока у него перед глазами – торчащая из ноги белая кость, пока у него во рту железный привкус крови. Оу. Кажется, он прикусил язык. Определенно достойная упоминания травма в сравнении с гребаным открытым переломом. Часть Сатору хочет истерично расхохотаться, но он опять прикусывает язык и смех сглатывает; не хватало Мегуми еще и напугать своими сумасшедшими приступами. И тишина повисает между ними, густая и душная, и Сатору знает, что он должен что-то сказать, должен извиниться, должен... Но он никогда не умел извиняться. А Мегуми его извинения и не нужны. Вместо этого Сатору делает еще один шаг вперед и говорит, надеясь, что его голос не звучит так фальшиво-весело, как ему кажется: – Щенок наверняка соскучился. Но пальцы Мегуми в ответ на это только сжимаются на простынях сильнее. – Не надо, – говорит он вдруг, обращаясь при этом к своим коленям, и ровный тон его голоса рушит болезненный хрип. – Ты должен был оставить меня тогда в полицейском участке. Слова до того неожиданные, – но одновременно с этим до того, мать их, ожидаемы, – и бьют так сильно, что выбивают из Сатору шумный выдох; ему приходится схватиться за кстати подвернувшуюся спинку стула. Блядь. – Тебе у меня настолько плохо? – спрашивает он, все так же не находя сил для того, чтобы отпустить свою фальшивую улыбку, и голос должен был прозвучать шутливо – вот только как-то нихуя не смешно. Но Мегуми качает головой. Мегуми говорит чуть сбивчиво, все еще не поднимая головы: – Ты не должен... Притворяться. Это все. Я. И то, что ты делаешь для меня... Оно не обязательно. Этого хватает, чтобы Сатору вдруг по макушке ударило воспоминаниями. Чтобы в сознании наконец всплыли все слова Мегуми, сказанные перед тем, как он уехал – слишком сосредоточенный на том, что произошло после, Сатору совсем об этом забыл. Кажется, там было что-то о благотворительности. И о «правильном опекуне». И... Ох. До Сатору вдруг доходит. Почти физически ощущая, как улыбка сползает с губ, он в пару широких шагов наконец сокращает оставшееся между ними расстояние и опускается перед Мегуми на корточки. Сатору очень хочется попросить Мегуми посмотреть ему в глаза – но он не делает этого. Мегуми посмотрит сам, когда будет готов. – Тебе нужно кое-что знать обо мне, Мегуми, – произносит Сатору, и с облегчением слышит, что собственный голос лишился тех фальшивых ноток, которые проскальзывали в нем считанные секунды назад. – Я эгоист. До мозга костей эгоист. Хотя, наверное, ты и сам уже это понял, ты ведь такой умный ребенок. И чтобы я ни делал – я всегда делаю это только потому, что хочу. Всегда. Я забрал тебя, потому что захотел. Не ради благотворительности, не чтобы покрасоваться перед кем-то там, какой крутой опекун из меня будет. Не ради того, чтобы сделать что-то правильно и почистить свою карму. О, мою карму уже ничего не почистит, думаю, здесь ты мне поверишь, – наигранно фыркает Сатору, надеясь получить хоть какую-то реакцию от Мегуми. Но когда тот так и остается сидеть перед ним каменным изваянием, вздыхает и продолжает предельно серьезным, уверенным тоном: – Мегуми, я забрал тебя, потому что захотел. Я усыновил тебя, потому что захотел. И, да, это эгоизм – но это не минутная прихоть. Я не передумаю сегодня. Не передумаю завтра. Не передумаю через год. Это так не работает, Мегуми. Я выбрал тебя, и теперь тебе придется очень постараться, чтобы избавиться от меня, потому что сам я от тебя никогда не откажусь. Запоздало Сатору понимает, что, наверное, это прозвучало немного пугающе – но еще понимает, что все это чистейшая правда. И вот последнее уже, пожалуй, должно испугать его самого – но, господи, у Сатору за последние недели, с того, первого раза, успело войти в привычку называть Мегуми мысленно своим ребенком. И, да, Сатору абсолютно точно ударится в панику по этому поводу еще не один раз. И не два. И даже не тысячу. Но он уже увяз в происходящем по самую макушку и совершенно не хочет выбираться. Мегуми же продолжает рассматривать свои коленки, но Сатору замечает, как он начинает жевать нижнюю губу – что делает очень редко и только когда уровень его нервозности достигает своего пика. И только сейчас Сатору вдруг осознает, что уже как должное воспринимает это – собственное знание привычек Мегуми. По. Самую. Макушку. – Тогда зачем все это было? – наконец сипло спрашивает Мегуми, и тихое спокойствие его голоса ломается окончательно, сбиваясь в легкую, но ощутимую дрожь, отзвук которой немного разбивает Сатору. – Все эти дни с велосипедом, и то, как ты стучался ко мне и таскал постоянно какао, и как пытался заставить что-нибудь посмотреть с тобой, и как опять подсовывал мне эти свои дурацкие мягкие игрушки... Со щемлением в грудной клетке Сатору осознает, что Мегуми все эти мелочи замечал. Ох. Ну, конечно же, замечал. – Потому что тебе было плохо, – мягко говорит Сатору. – А я эгоист и не могу видеть, как тебе плохо. Шумно втянув носом воздух, Мегуми пару раз моргает – но Сатору уже продолжает, не давая ему ответить: – Я не пытаюсь быть «правильным опекуном», Мегуми. Я просто хочу, чтобы... – медленный выдох в попытке дать себе время, чтобы подобрать слова – и Сатору решает быть честным; честность всегда лучше всего срабатывала с Мегуми. – Чтобы тебе было хорошо. Ты не даешь мне заботиться о себе... О, это херово прозвучало. И я только что выматерился перед своим десятилетним ребенком. Блядь. И я опять это сделал. На секунду Сатору замолкает и замечает, как уголки губ Мегуми чуть-чуть, едва уловимо дергаются; и это не улыбка – но это уже что-то, и Сатору записывает на свой мысленный счет маленькую победу, вновь заговаривая: – Я хочу, чтобы тебе было, кому доверять. Я хочу, Мегуми. Потому что ты этого заслуживаешь. Ты – ребенок, ты не должен справляться со всем один, даже если я самый отвратительный взрослый из возможных. И, боже, из меня просто не может получиться правильный опекун, я ведь ужасен, и ты попал сегодня под машину из-за меня, и мне за это... Но Мегуми не дает ему закончить, не дает нырнуть с пирса да прямиком в ядовитые-необъятные, мать их, воды чувства вины. Вдруг резко вскинув голову, Мегуми наконец прямо, твердо встречает взгляд Сатору и говорит, обрывая того на полуслове: – Ты здесь при чем? Это я не смотрел по сторонам и выехал на дорогу, – и голос Мегуми при этом звучит так строго, будто он Сатору отчитывает. Самому же Сатору кажется, что даже в костях ощущается прилив тепла. – Вот именно поэтому, из-за того, что ты и правда так думаешь, иногда... Большую часть времени легко забыть, кто из нас взрослый на самом деле, – а потом он подается чуть ближе, удерживая взгляд Мегуми, и добавляет мягко, но настойчиво, безапелляционно: – Вот только взрослый все-таки я. И это на мне ответственность, если с тобой что-то случается. Это я недосмотрел. Это я сделал что-то неправильно. Я, Мегуми. Потому что я за тебя в ответе, каким бы бестолковым я ни был. А в ответе я за тебя, потому что захотел этого. И, учитывая, какой катастрофой все закончилось сегодня – я понимаю, почему ты не хочешь принимать мою заботу. Но я все еще эгоист. И мне все еще это нужно. Наконец замолчав, Сатору смотрит на Мегуми снизу вверх – и у Мегуми этот его очень внимательный, очень цепкий, очень взрослый взгляд, который смотрит куда глубже, чем Сатору готов показывать посторонним. Вот только Мегуми не посторонний. И часть Сатору вдруг очень хочет снять очки, но, черт, это уже немного слишком для него, и, возможно, будет слишком для Мегуми. Не сегодня. Не сейчас. Однажды. Пару секунд тишины – больше не тяжелой, не душащей; более мирной, более легкой. А потом Мегуми делает глубокий вдох, будто решаясь на что-то, и совершенно неожиданно произносит ровным бесцветным голосом: – Знаешь, я терпеть не могу костыли. Сатору удивленно моргает, слегка ошарашенный такой резкой сменой темы. Что? Еще какое-то время Мегуми продолжает выжидающе смотреть на него, очевидно, ожидая какой-то реакции. Пока в конце концов не закатывает глаза, разводя руки в стороны, и повторяет с очевидным недовольством: – Терпеть не могу костыли, Сатору, – при этом с явным подтекстом в голосе «не тупи». И. Ох. Сатору действительно тупить перестает. Ощущая, как губы растягиваются в улыбке – больше не фальшивой и стеклянной; теперь настоящей, искренней; той, о существовании которой в своем арсенале Сатору забыл на долгие годы, пока в его жизни не появился Мегуми, – Сатору выпрямляется и, подхватив Мегуми на руки, прижимает его к себе. Когда Сатору зарывается носом в мягкие волосы Мегуми и глубоко вдыхает – сам Мегуми в ответ на это ворчит: – Ты палку-то не перегибай, – но при этом даже не пытается увернуться, цепляясь за плечи Сатору, все еще ощутимо напряженный – но пытающийся довериться и позволить о себе заботиться. Сатору приглушенно смеется в его волосы. Его внутренний эгоист доволен.