Однажды ты обернешься

Войдя в гостиную, Сукуна поднимает взгляд – и тут же резко тормозит. Мысленно чертыхается. Везение – сука та еще, неизменно сующая ему под нос средний палец. Потому что там, на диване в гостиной – Юджи и Мегуми, сидящие так близко, что соприкасаются коленями, с миской чипсов, зажатой между ними, с вниманием, отданным какой-то дряни, идущей по телевизору. Или не совсем так. Потому что внимание Мегуми на самом деле всегда – всегда – отдано Юджи, даже если самому Мегуми, всегда невозмутимому и хладнокровному, неплохо удается делать вид, что это не так. Но Сукуна знает его слишком давно. Сукуна видел слишком много. И картина, простирающаяся перед его глазами сейчас – до невозможности, до боли, мать ее, знакома, на сетчатке уже выжжена. Давно пора бы привыкнуть. И все равно. Все равно… Прикрыв веки до сбоящей чернильными точками темноты, Сукуна ощущает, как руки против воли сжимаются в кулаки. Ему нужно свалить. Бежать отсюда как можно быстрее. Нужно. Беззвучный глубокий выдох – Сукуна заставляет себя открыть глаза. И отступает в тень, опираясь лопатками о стену позади себя и складывая руки на груди. Сукуне всегда неплохо давалось умение мыслить здраво и принимать рациональные, взвешенные решения – и это умение все чаще изменяет ему, когда дело касается Мегуми. Чертов пацан. Зачем это делает, Сукуна не знает. Не знает, зачем продолжает добровольно подставлять глотку под гильотину, управление которой в руках пацана – пусть самому ему это и неизвестно. Не знает, блядь. Видимо, какая-то ублюдская мазохистская часть заставляет раз за разом колупать себе ржавым гвоздем внутренности, наблюдая за этими двумя. А ведь до появления в его жизни Мегуми мазохистских наклонностей Сукуна за собой не замечал, но теперь – вот. Докатился, чтоб его. И все-таки даже прекрасно осознавая все это, он продолжает стоять. И наблюдать. Первые минут пять-десять оба действительно смотрят фильм, но потом Юджи над чем-то смеется, отпуская абсолютно идиотский комментарий – и Мегуми тут же косит на него взгляд. А Сукуна моментально напрягается. Оказывается, встал он прямиком позади Юджи, на траектории взгляда пацана, и на секунду кажется, что этот взгляд направлен на него, Сукуну... Но нет. Конечно же, сука, нет. Сукуна стоит ровно позади, в тени, но все, что Мегуми замечает – это тупой младший братец. Все, чему отдано внимание Мегуми – тупой младший братец. Все, чему отдан Мегуми – тупой младший. Мать его. Братец. И Мегуми смотрит на него тем мягким, уязвимым взглядом, которым не смотрит больше ни на кого, и если Сукуна забудется, если позволит себе забыться – он может представить, что Мегуми так смотрит сейчас на него. Что это на него Мегуми хоть ненадолго, хоть на гребаную долю секунды не плевать. Что это ему – мягкость и уязвимость во взгляде Мегуми. Если... Но забыться Сукуна не в состоянии. Он слишком отчетливо осознает реальность для такого. Слишком хорошо понимает, что у него ни одного сраного шанса. И на этом моменте абсолютно точно пора бы уже свалить. Пора бы перестать себе рвать гребаное нутро. Но Сукуна продолжает стоять. И продолжает наблюдать за тем, как Мегуми снова, и снова, и снова бросает эти свои мягкие взгляды на Юджи. Продолжает сносить пулевые навылет, когда Мегуми снова, и снова, и снова не замечает его, Сукуну. Продолжает сжимать зубы до скрипа, когда Юджи снова, и снова, и снова не замечает взглядов Мегуми. А Юджи всего-то и нужно, что включить мозг, обернуться. Всего-то и нужно, что заметить, увидеть – и весь мир будет у него в руках. Потому что весь мир смотрит на него мягким, уязвимым взглядом. И неважно, что весь мир это – для Сукуны. И неважно, что именно в данный момент Сукуна, кажется, впервые целиком и полностью принимает то, что уже стало константой его существования. Об этом он может подумать потом. Или не думать вовсе. Но Юджи не оборачивается. Юджи – тупоголовый слепой идиот, который не видит, не замечает. Попросту, блядь, не смотрит. И он же, нахрен, не заслуживает... ...вот только проблема в том, что он-то как раз заслуживает. Как бы Сукуне ни хотелось отрицать, как бы ни хотелось сделать, сука, вид, что он не понимает – он-то как раз понимает. Понимает, что именно Юджи – заслуживает. Даже туповатый и чрезмерно наивный. Даже слепой и нихера не замечающий. Он все еще во сто крат лучший человек, чем когда-либо сможет стать Сукуна. И он заслуживает Мегуми так, как никогда не сможет заслужить Сукуна. И он достоин Мегуми так, как никогда не сможет стать достоин Сукуна. И на секунду, всего на секунду – но Сукуне хочется, чтобы его тупой младший братец наконец открыл глаза. Чтобы заметил. Чтобы оценил и сберег. Потому что он сможет сделать Мегуми счастливым так, как никогда не смог бы сделать Сукуна. Потому что рядом с ним Мегуми – расслабленность, спокойствие и мягкость, тогда как рядом с Сукуной он всегда – напряжение и настороженность, готовность в любую секунду начать защищаться. А Мегуми ведь как никто заслуживает того, с кем ему будет спокойно и мягко, а не напряженно и настороженно. Как никто заслуживает счастья, тепла и света. И Сукуна вдруг осознает – это все, что имеет для него значение. Чтобы Мегуми был счастлив. Поэтому – ладно. Похер. Пускай. Может, Сукуне этим нутро вытравит – но было бы, что вытравливать. Там из живого и светлого только поселившийся надежно Мегуми. И. Только он важен. И пусть уже Юджи, мать его, заметит. Пусть уже перестанет рвать Мегуми нутро; если Сукуна такое заслужил – карма в чистом, мать ее, виде, – то Мегуми-то нихера подобного. Пусть уже эти двое получат свое ебучее долго и, нахрен, счастливо. Пусть... А в следующую секунду Сукуну вдруг резко швыряет в реальность, стоит только осознать, о чем думает. И он вздрагивает. И он судорожно сглатывает. И что это за альтруистичное, мать его, дерьмо? За Сукуной никогда такой ереси не водилось. Сукуна же – ублюдок и эгоист, который всегда думал только о себе. Который научился думать только о себе, потому что иначе бы, блядь, не выжил... ...и что этот пацан с ним делает? Какого хера так его изнутри выламывает? Сукуне нужно уйти отсюда. Сукуне нужно отсюда, блядь, бежать. Но, когда ему удается сконцентрироваться на окружающем мире – Сукуна вдруг осознает, что пацан смотрит на него. Теперь – прямо на него. И в глазах его больше – ни следа мягкости и уязвимости. И в глазах его вновь – напряжение и сталь. И это – точечным ударом под дых, вышибая жалкие остатки кислорода из легких; по почкам, свернуться бы на полу побитой шавкой и скулить следующую вечность. И это – так нужно и так правильно, что внутренний мазохист тащится, ловя личный приход. Сукуна сглатывает. И не остается сил больше отрицать – доотрицался уже, сука. Он не может сдвинуться с места. Он не может дышать. Он не может. Блядь. Его к стене пришпиливает взглядом Мегуми, как гвоздями в запястья – позже там обязаны обнаружиться кровоточащие стигматы, следы веры в единственного бога, которого Сукуна в своей жизни признавал. Его к пацану пришило так, что попытка оторвать вывернет кишками наружу. Краем сознания он понимает, что братца в комнате больше нет – вышел, наверное. Вот и объяснение, почему Мегуми наконец заметил его, Сукуну. И Сукуна оказывается не в состоянии прикрыться даже насмешливым оскалом. Даже привычными ядовитыми репликами. Кажется, он делает шаг вперед. Кажется, он что-то говорит. Сукуна плохо осознает происходящее, плохо осознает реальность – вся его реальность концентрируется на Мегуми. Весь его мир – Мегуми. И Сукуна видит, что в глазах его настороженности и опаски, готовности зарычать в ответ – все больше и больше. Но он все равно не отступает – никогда не отступает. Смотрит упрямо, с вызовом. На равных. И от этого крышу кренит основательно – но самым охуительным образом. И какой же он, этот пацан. Какой же… Как возможно его не заметить? Как возможно в него не упасть? Но Юджи... Юджи опять нихрена не заметил. Не увидел. Юджи – тупоголовый слепой идиот, малолетний еблан, который не понимает, какое сокровище добровольно отдано ему в руки. Только цени. Только береги, блядь. Но Юджи. Не. Понимает. А у Сукуны все нутро настроено на Мегуми, как компас на север. Сукуна не видит ничего, кроме Мегуми. Никогда уже не увидит. И, может, он не заслуживает. Может, он не достоин. Но ему бы шанс. Один ебаный шанс – он бы сделал все. Он бы блядские вселенные положил к ногам Мегуми. Он бы... – Возможно, тебе стоит оглянуться наконец, чтобы перестать уже видеть только моего тупого младшего братца. Он вряд ли до тебя когда-нибудь дорастет. Сукуна удивляется тому, как ровно и спокойно звучит собственный голос, пока внутренности ему разоряет войной. И на секунду, всего на секунду ему кажется, что во взгляде Мегуми что-то мелькает. Что-то загорается. И Сукуна бессознательно подается вперед, тянется за этим чем-то, как погребенный в песках Сахары за глотком воды. Пытается зацепиться. Ухватиться... Но в гостиную уже вваливается, мать его, Юджи. Как всегда громкий. Как всегда яркий. Момент схлопывается. Рушится в черноту. Пока отчаяние стягивает бинтами ребра – нет, не отчаяние, всего лишь злость, это злость, говорит себе Сукуна, – ему наконец удается нацепить на губы оскал. И он отступает на шаг. На второй. Сукуна не хочет видеть, как Мегуми в очередной раз выберет Юджи – ведь Мегуми всегда выбирает Юджи. Но ему придется это увидеть. Снова. И опять. И еще раз. – Помни, тебе всегда рады в моей обители зла, – скалится Сукуна напоследок, пытаясь вернуть себе крохи равновесия, но какое там вхера равновесие, если взгляд Мегуми уже вновь – на Юджи. Если Мегуми уже вновь – следом за Юджи, пока тот уводит его подальше от Сукуны, что-то зло пыхтя себе под нос. И Сукуна смотрит вслед Мегуми, пока тот уходит. Уходит. Уходит от него – к Юджи. И уносит гнилое, уродливое сердце Сукуны с собой.