Однажды ты обернешься

Вообще-то, Сатору уже планирует уезжать, когда вдруг случается это. Объявляют штормовое предупреждение. Еще каких-то лет девять-десять назад такой пустяк ничего не изменил бы в планах Сатору – он бы только плечами пожал, улыбнулся пошире и отправился в путь, напоследок выдав какую-нибудь ебланскую шутку о том, что вручает судьбу свою в руки силам высшим: им виднее, заслужил Сатору до следующего дня дожить или нет. Его собственной ставкой всегда было «нет» – но это уже детали. Сейчас же… Ну, сейчас достаточно заглянуть в глаза Мегуми, где за мрачной жесткостью плохо прячется беспокойство – и любые ебланские шутки тут же встают поперек глотки, принимаясь мстительно душить. Эти глаза без каких-либо слов надежно напоминают – теперь Сатору не один, теперь он отвечает не только за себя, теперь у него нет больше права творить всякую херню просто по факту того, что он, ну, может. И Сатору смотрит на Мегуми, видит тонкую линию его поджатых губ, видит его хмуро сведенные брови, видит зарождающееся в нем упрямство и решимость – если Сатору и впрямь куда-то сейчас отправится, его дурной восхитительный ребенок ну точно отправится следом. И ни один бронированный поезд его от этого не удержит. Одно дело – рисковать собой, потому что еблан, но совсем другое – рисковать своим ребенком; на второе Сатору никогда не пойдет, даже с дулом у виска – тем более с дулом у виска. Впрочем, с некоторых пор его обязанность – по возможности не подставляться и под первое. Слишком уж хорошо Сатору помнит взгляд Мегуми в тот, единственный раз, когда он сам угодил в больницу – этот взгляд ему в сетчатку въелся, за вечность не забыть. И Сатору сделает все, его силам доступное, чтобы этот взгляд никогда не вернулся; чтобы Мегуми больше никогда не пришлось через такое проходить. Как выяснилось, если по-настоящему заботишься о своем ребенке – то за собой это тянет также потребность хоть немного научиться заботиться и о себе. Но при этом совсем не ради себя. Чертово родительское дерьмо, в тонкостях которого Сатору до сих пор до конца не разобрался; нихуя не разобрался, на самом деле. И, вообще-то, как аргумент можно было бы использовать тот факт, что Пес выглядит совершенно спокойным и невозмутимым, а значит, никакая опасность Сатору не грозит. Вот только он прекрасно понимает – при всем своем доверии к Псу, Мегуми даже это не успокоит, потому что в обратной ситуации ничего не успокоило бы самого Сатору, и никуда бы он Мегуми не отпустил. Где-то на самом краю сознания царапается мысль о том, что, кажется, жизнь Сатору все же была чуточку проще, пока в ней не было Мегуми – потому что проще было на эту самую жизнь плевать. Значит ли это, что Сатору хоть немного по той жизни скучает и хоть немного хочет ее вернуть? Ну уж нет. Мегуми теперь с ним застрял – не выберется; ни на кого и ни на что Сатору никогда его не променял бы, даже на возможность оставаться безответственным ебланом. Теперь, спустя годы, понимание этого пугает уже не так сильно. А потому все, что остается Сатору – вздохнуть с театральной обреченностью и пробурчать притворно-ворчливо: – Ладно, ладно, никуда я не поеду, беспокойный ребенок, – и когда в ответ на эти слова из Мегуми уходит ощутимая доля напряжения, а взгляд его проясняется – Сатору чувствует, как в грудной клетке у него больно щемит и страшно теплеет. Все-таки, к этой мысли до сих пор сложно привыкнуть – что в их мире теперь есть один прекрасный сильный человечек, которому на Сатору не плевать. Даже если сам Сатору совершенно этого не заслуживает. И, вообще-то, это все же немного неловко – оставаться с ночевкой у лучшего друга своего ребенка, даже если в гости к этому лучшему другу Сатору опять самым наглым образом напросился… То есть, кхм, был по-всем-правилам-приглашен, конечно, ведь он взрослый и адекватный человек. Где-то в мечтах Мегуми. На самом деле, Сатору даже не уверен, почему именно он по-всем-правилам-напросился-на-приглашение – за исключением того, что прекрасно знает, почему. За исключением того, что сегодня очередная годовщина смерти… Сугуру. И Сатору, конечно, не собирался в этот раз пить и повторять то дерьмо, которое устроил в прошлом году, не собирался опять заставлять своего ребенка сталкиваться с таким. Да и сам накануне отговорил Мегуми оставаться дома, когда тот спросил, действительно ли Сатору не против, если он уйдет с ночевкой к пригласившему Юджи. Потому что его слишком внимательный, смотревший в тот момент слишком уж пристально, слишком уж проницательно ребенок, очевидно, тоже эту дату запомнил. И Сатору, конечно же, тут же принялся отнекиваться: он в порядке – и будет в порядке. Он взрослый, способный позаботиться о себе человек – и не надо так скептично фыркать, Мегуми. Он может остаться на одну ночь в одиночестве – и не довести все до катастрофы. Правда. Ну точно. Он готов поклясться честью Пса – и не рычи так недовольно, Пес. Даже самого себя почти удалось убедить в том, что так оно и есть. Позволять Мегуми подстраивать свою жизнь под него, тратить время на утирание его соплей, жертвовать ради него чем-то, даже если это просто ночевка с другом, Сатору не собирался. Это Мегуми здесь – подросток, и это обязанность Сатору, как родителя – позаботиться о нем, а вовсе не наоборот. Надо бы почаще напоминать об этом самому себе. Но потом Сатору увидел, как Мегуми стоит в коридоре, и надевает кроссовки, и набрасывает куртку на плечи, и застывает, перехватив его взгляд – и тяжесть в грудной клетке помножило на сотни тонн, заставляя легкие схлопнуться черными дырами. И, может быть, если бы Мегуми отвернулся бы сразу, ушел бы сразу – Сатору удалось бы сдержаться. Но Мегуми смотрел – с осевшим на донышке глаз беспокойством. Но Мегуми медлил – и все сильнее сжимал пальцами лямку своего рюкзака. Но Мегуми был там, и он ничего не говорил, зато без слов, одним взглядом, одним присутствием напоминал – я здесь, если нужен. И я буду здесь, если попросишь. Вот только Сатору не мог попросить – у его ребенка уже отобрали детство, и он должен, он имеет право побыть немного хотя бы подростком. С лучшим другом, с ночевками, с видеоиграми, с дурачествами. Без съезжающего на всю свою протекающую крышу приемного отца, который раз в год совсем не может контролировать свой внутренний слом. Но Мегуми все еще стоял здесь, совсем рядом, рукой подать, и Сатору по-настоящему представил себе это: что вот сейчас он уйдет, что вот сейчас придется остаться одному. Без почти неслышного, но всегда ощутимого присутствия своего ребенка в этой квартире. Даже без цокота когтей Пса по паркету – потому что, пока в том доме, куда отправляется Мегуми, есть некто по имени Ремён Сукуна, Сатору не позволил бы Пса с собой оставить. Зато с тишиной, въевшейся в кости – и с призраками, нависающими и давящими, опоясывающими глотку удавкой. Черные дыры на месте легких начинали затягивать в себя внутренности. И Сатору должен был просто кинуть, просто выдавить какую-нибудь идиотскую шуточку – и Мегуми отпустить. Но Мегуми смотрел – с беспокойством. Но Мегуми стоял – и продолжал медлить. А Сатору не мог, просто не мог попросить его остаться – поэтому его дурацкий рот ляпнул кое-что другое прежде, чем Сатору успел себя остановить: – Знаешь, я мог бы тебя подвезти. Потому что я, как обеспокоенный родитель, обязан убедиться, что по дороге с тобой ничего не случится. И вместо того, чтобы возмутиться и начать спорить, как это было в тот первый раз, когда Сатору из любопытства в гости к Юджи напросился – Мегуми лишь пару секунд рассматривал Сатору пристально и внимательно, пока в конце концов не сказал: – Уверен, Юджи будет рад тебя видеть. Не так уж часто ему удается встретить своих братьев по разуму, – и голос его едва уловимо, но вполне очевидно для Сатору смягчился, и в глазах его беспокойство чуть-чуть размылось, сменившись облегчением и пониманием; сменившись тенью тепла, от которого в Сатору всегда что-то чуть-чуть разбивалось. И когда Сатору рассмеялся – этот смех звучал горчащей смесью благодарности, вины и абсолютной привязанности к своему ребенку. И черные дыры за его ребрами вновь обратились легкими, позволяя сделать глубокий вдох. А теперь Сатору оказывается здесь и сейчас, потому что он совершенно никчемный взрослый и еще более никчемный родитель. Но, нет, в его планы действительно не входило напрашиваться на ночевку – он рассчитывал всего пару часов понадоедать Мегуми, а потом отправиться домой, чтобы провести ночь наедине со своими призраками и подальше от бутылки. Вот только непредвиденные обстоятельства такие непредвиденные, и штормовое предупреждение определенно входит в их число. И вот Юджи с Мегуми уже усаживаются на диване с контроллерами, а сам Сатору растягивается со своими длинными конечностями на полу, третий контроллер в пальцах сжимая – и, пока они принимаются рубиться в видеоигры, неловкость как-то неожиданно и быстро уходит сама собой. И где-то на фоне отпускает шуточки дед Юджи, продолжая отказываться, когда кто-нибудь из них троих пытается соблазнить его сыграть вместе с ними. И Юджи то и дело уносится пополнить запасы чипсов, которые почти в одиночку и уничтожает – но при этом каждый раз невинно удивляется, куда же они деваются. И Пес периодически подлезает Сатору под руку или пытается лизнуть в нос – а Сатору громко возмущается, драматично озвучивая свою уверенность в том, что это все заговор против него и что Пес, маленький предатель, работает на команду Мегуми и пытается нечестным ужасным жульничеством выцарапать ему победу. Правда, даже это не помогает, когда Сатору побеждает и Мегуми, и Юджи в шестой раз под чуть раздраженное, но не удивленное хмыканье первого, и разочарованный вой последнего. Сатору же вскидывает руки вверх и издает победный клич. Что за хиленькая молодежь пошла, а? Им Сатору не обойти, жалкие сопляки! А еще на фоне периодически мелькает Сукуна, иногда бросая какие-нибудь ядовитые реплики о том, что Сатору недалеко ушел по развитию от десятилетки – но Сатору вполне успешно его игнорирует, слишком занятый выигрыванием очередной гонки. Лишь раз средний палец вскидывает, чем заслуживает хохот Юджи, ворчание Мегуми «херовый из тебя все-таки взрослый», и язвительное изумление деда «так кто кого, говоришь, из вас с Мегуми воспитывает?» И, серьезно – Сатору этого деда обожает. И все было бы совсем неплохо, хорошо даже, если бы не тот факт, что Сукуна каждый раз, как появляется, обязательно – обязательно – швыряет какой-нибудь саркастичной ремаркой в Мегуми, а сам Мегуми обязательно – обязательно – едко отбривает ее. Но, несмотря на саркастичную остроту в их обоюдных репликах, злости уловить там не выходит и это, конечно же, не проходит мимо внимания Сатору. И если бы только Сатору не был слишком занят, если бы только его долгом не было показать этим подросткам, кто тут круче всех, очень по-взрослому обыграв их в видеоигры... Но каждое взаимодействие Сукуны и Мегуми Сатору примечает, примечает все отличия, которые в этом взаимодействии появились – и откладывает себе на мысленную полку. На потом. На подумать. Вот только вскоре выясняется, что штормовое предупреждение было совсем не шутки ради. И тучи за окном становятся гуще, злее, и поднимается ветер, воющий между деревьев, свистящий в стеклах, и сами стекла начинают ощутимо дребезжать. И где-то в этот момент Сатору осознает, что, возможно, Пес не выглядел обеспокоенным не потому, что самому Сатору не угрожала опасность – а потому, что тоже понимал: никуда он не ушел бы. Только не тогда, когда именно Мегуми тот, кто просит Сатору остаться. И, боже, каким же предсказуемым и сентиментальным делает его этот невозможный ребенок – но Сатору не то чтобы хоть сколько-то против. А наблюдать за штормом, пока они здесь, в тепле и безопасности – и он там, беснуется себе за окнами, как-то даже уютно. Так что – ладно, бывает. Ничего выдающегося. Но потом вдруг вырубается свет. И оказывается, что вырубило весь район, и проверка пробок ни к чему не приводит, а все попытки куда-нибудь дозвониться заканчиваются извинениями и «сейчас мы ничего не можем сделать, придется подождать несколько часов. Простите за неудобства». Век прогресса, да, – мысленно фыркает Сатору с иронией. И за окном к этому времени сумерки уже начинаются сгущаться чернотой, пока эта чернота не становится непроглядной и абсолютной, без росчерка звезд в затянутом тучами небе. И они стаскивают в гостиную все телефоны, фонари и свечи, которые находят в доме, а вместе с ними – одеяла и подушки. И расстановкой свечей по гостиной руководит Пес, который бодает мордой в бедро или осторожно тянет за рукав к нужному месту, если они устанавливают свечи совсем не там, слишком близко к одеялам или слишком неустойчиво – хоть у кого-то здесь все хорошо с инстинктом самосохранения. И они решают во что-нибудь сыграть – что-нибудь, для чего не нужно электричество... Задачка, в общем-то, та еще. Но выясняется, что у Юджи завалялась монополия – ему когда-то давно подарили, и никто из них в монополию никогда не играл, но, хэй, так ведь только веселее! И в конце концов из комнаты выползает даже Сукуна, что-то недовольно говоря о почти севших ноуте и телефоне, и Сатору видит, как его лицо почти комично вытягивается при виде гнезда из одеял и подушек посреди гостиной, которое они успели устроить. И пока Сукуна замирает на мгновение-другое – Сатору ожидает от него каких-нибудь язвительных комментариев. Но потом он замечает это. Всего лишь доля секунды. Всего лишь один взгляд, который Мегуми на Сукуну бросает. Всего лишь чуть приподнятые брови Мегуми. Всего лишь читающееся в выражении лица Мегуми ироничное – «так и будешь там торчать?» И Сукуна, который этот взгляд перехватывает – тут же как-то ощутимо расслабляется. Тут же шагает к ним и опускается на подушки показательно грузно, с демонстративным раздражением бурчит что-то о том, что выбора-то у него особого и нет, придется терпеть их рожи – а Сатору в это время чуточку охеревает. Потому что, ладно, обмен саркастичными ремарками в исполнении Мегуми и Сукуны – это да, это то, чему он уже становился свидетелем, чего ожидал, хотя интонации этих реплик и стали несколько иными, стала несколько иной сама атмосфера между ними двумя. Но – это? Это определенно стоит обдумать. Потому что Мегуми хватает взгляда, одного чертова взгляда – и что-то в Сукуне успокаивается, и он перестает брызгать ядом, и он молча садится рядом с... Стоять. С кем рядом? Только теперь несколько пришибленный предыдущими событиями Сатору осознает, куда именно Сукуна садится – и что-то в нем тут же ощетинивается. И ему тут же хочется вскочить на ноги, и вклиниться между Сукуной и – да, блядь, – Мегуми, рядом с которым он опускается. И, возможно, еще врезать Сукуне – ну так, чуть-чуть, для профилактики. Потому что какого ж хуя тут происходит-то, а, какого ж... Но Сатору медленно вдыхает. Медленно выдыхает. И заставляет себя оставаться на месте. Для начала – Мегуми определенно не оценит, если он тут сейчас сцену устроит. Да и, в целом... Сатору нужно знать. Нужно понять. Если Сукуна останется сидеть рядом с Мегуми – он сможет увидеть, отследить, уловить. Понять, насколько далеко все успело зайти. Понять, не слишком ли быстро все движется. Потому что ребенку Сатору всего лишь шестнадцать – и это, на секунду, все еще пиздецки мало. И, да, конечно, Сатору прекрасно помнит, что Мегуми не нужна защита, что Мегуми отлично может постоять за себя; помнит, что у него есть Пес – вот только тот теперь на Сукуну даже не взрыкивает, только хвостом недовольно дергает и больше никак не реагирует. Маленький предатель. Родительское дерьмо просыпается. Включается. Сатору не особенно это контролирует – и все еще контролировать не научился, все еще не до конца привык. Так что, если Сукуна хотя бы руку к его ребенку протянет – у Сатору будут все основания эту руку отгрызть. Опять же – для профилактики. И для восстановления собственного душевного равновесия. Но все же, по итогу, когда Сукуна опускается на одеяла рядом с Мегуми – слишком уж близко, если хоть кого-то здесь, блядь, волнует мнение Сатору, – сам Сатору не делает ничего. Даже если это стоит ему нехеровых таких усилий. Сгустившийся после появления Сукуны воздух разряжает Юджи – невинный летний ребенок – который обращает всеобщее внимание на тот факт, что их теперь пятеро и нужно переигрывать. Но дед только отмахивается от него и начинает подниматься, показательно кряхтя что-то о том, что его старым костям нужно немного покоя и отдыха – слишком много гиперактивной молодежи вокруг дурно на них влияет. Юджи тут же вскакивает на ноги – но дед останавливает его движением руки. – Не настолько мои кости старые, чтобы всякие сопляки меня по квартире таскали. Медленно опускаясь обратно, до этого ярко улыбавшийся Юджи заметно грустнеет. Сникает весь как-то. Но, проходя мимо с фонариком в руке, дед неприкрыто ласково взъерошивает его макушку, продолжая при этом ворчать – и улыбка Юджи тут же загорается вновь, как еще один фонарик. Стоит силуэту деда скрыться в дверном проеме – Сатору замечает, как Пес тычется Мегуми мордой в ладонь, будто спрашивая разрешения, а после его короткого кивка вскакивает на лапы и трусит следом за дедом. Юджи сначала благодарно смотрит ему вслед – а потом бросает полный абсолютной привязанности и так же благодарный взгляд на Мегуми. Тот только плечами пожимает. После этого они продолжают играть, и Сукуна забирает себе партию деда, но при этом возвращаясь на предыдущее место, сволочь такая. Сатору же принимается украдкой наблюдать. И есть что-то... Что-то в том, как Сукуна и Мегуми взаимодействуют. Нет, рук Сукуна не распускает, да и вообще, никаких поползновений с его стороны крайне внимательным, даже дотошным взглядом Сатору не замечено – и все-таки. Все-таки. До конца расслабиться у Сатору не выходит. Потому что Сукуна, кажется, не в состоянии надолго оставить Мегуми в покое, не обращая внимания на себя, не привлекая его идиотскими репликами, не ведя себя временами, как совершенно капризный, ревнивый ребенок, который жаждет быть в центре чьего-то мира. Потому что, нет, Сукуна все еще жесткий, острый и резкий, и он все еще ведет себя, как форменный мудак – но то, что Сатору уловил, пока они играли в видеоигры, ему явно не показалось. Рядом с Мегуми Сукуна... Не смягчается, не совсем – но что-то едкое уходит. Будто его яд становится не таким смертоносным, будто тьма его не так фонит чернотой. Сатору не может до конца объяснить – это больше на уровне ощущений, и он уверен процентов на двести, что сам Сукуна ни черта не замечает. Как не замечает и того, что выражение его лица, всегда закрытое и угрожающее, сейчас куда живее обычного. И, может быть, дело в темноте, разбитой лишь свечами, телефонами и фонариками, в расслабленности, которую эта темнота дает. В уверенности – никто ничего не заметит – которую эта темнота дарит. А может быть, все дело только в Мегуми. И хотя мягкости в Сукуне, опять же, не появляется – когда он в очередной раз на Мегуми косится, его острые углы кажутся не такими острыми, его напряженная линия челюсти кажется не такой жесткой. И еще этот взгляд, которым Сукуна на Мегуми смотрит... И, нет, это пока что не тот же взгляд, которым сам Сатору когда-то смотрел на... на Сугуру, блядь, смотрел – и повезло Сукуне, что нет, потому что Мегуми всего лишь шестнадцать. Но – только пока что. Но – опасно. Опасно близко. Но – Сатору прекрасно помнит, как больше полугода назад Сукуна принес его заболевшего ребенка домой. И в тот момент мозг Сатору был слишком занят беспокойством о Мегуми, потребностью позаботиться о Мегуми – был слишком занят Мегуми. И потому только потом, позже, он задумался об этом. О том, насколько бережно Сукуна нес Мегуми, о том, насколько осторожно передавал его в руки Сатору, несмотря на колкие слова. Задумался Сатору и о том, что Мегуми в принципе терпел это, позволял это – чтобы Сукуна его нес, пусть и был так очевидно напряжен до того момента, пока не осознал целиком и полностью, что теперь находится в руках Сатору. И все-таки – Мегуми позволял, хотя, зная его, он скорее пополз бы домой своими силами, чем разрешил бы нести себя кому-то совершенно ему чужому. И из этого следует один логичный вопрос. Насколько же теперь Сукуна для Мегуми чужой? И Сатору не уверен, что даже сам Мегуми смог бы на него ответить. А в следующую секунду вдруг, когда увлекшийся игрой Мегуми случайно и явно болезненно попадает Сукуне локтем под ребра, но очевидно не замечает этого – сам Сукуна только едва уловимо морщится и ничего не говорит. Хотя Сатору уверен, что кто-нибудь другой получил бы за такое ответное по ребрам, в лучшем случае отделавшись парой переломов. И – ох, думает Сатору. Ох. Кто-то влип. Ну, или же – планомерно вляпывается. Но потом Сатору, основательно отвлекшийся и упавший в свои мысли, улавливает отрывок фразы: – ....в конце концов, ты мне жизнь однажды спас, Мегуми, – и тут же поворачивает к говорящему Юджи голову, резко возвращаясь в реальность и о Сукуне моментально забывая. – О чем ты? – грубее, чем планировал, спрашивает еще не до конца включившийся в происходящее Сатору, и Юджи переводит на него взгляд. Непонимающе моргает. – Э-э-э... – тянет он, и Сатору тут же нетерпеливо уточняет, не дожидаясь, пока Юджи сам до конца обработает вопрос: – Когда это Мегуми тебе жизнь спасал? И одновременно с тем, как в Юджи лампочкой загорается осознание, а губы его растягиваются в сияющей улыбке – сидящий рядом, по одну его сторону Мегуми обреченно, с явным недовольством вздыхает. Но прежде, чем он успевает что-то сделать, Юджи уже отвечает. – В тот день, когда мы с ним познакомились! Мегуми разве не рассказывал? – но упомянутый Мегуми тут же пихает Юджи предплечьем в бок. И Юджи наконец смотрит на него, заглядывает в его глаза – сгущающиеся тем же грозовым небом, что нависает за окном, – и солнечная улыбка Юджи начинает стекать с лица, когда до него наконец доходит. – Э-э-э... – опять тянет он, в этот раз добавляя уже куда менее ярко, почти несчастно: – Я так понимаю, не рассказывал. – Я бы не отказался услышать историю целиком, Юджи, – говорит Сатору, будто со стороны слыша свой холодный, выверенно спокойный голос – пока внутренности сковывает таким же льдом. Мегуми хмурится сильнее, но, когда Юджи бросает на него виноватый и спрашивающий разрешения взгляд – только вздыхает и чуть дергает плечом: вперед, мол. Дел ты уже все равно натворил. И Юджи рассказывает. Рассказывает слишком неловко и неуклюже, скомкано; рассказывает, спотыкаясь через слово и ежесекундно переводя виновато-опасливый взгляд с Мегуми на Сатору – но и этого оказывается достаточно для того, чтобы можно было уловить суть. И Сатору чувствует, как с каждым словом, с каждой новой деталью его челюсть сжимается крепче, как пальцы все сильнее впиваются в собственные колени. И стоит Юджи наконец закончить – Сатору тут же смотрит на Мегуми, взглядов на которого до этого избегал. И вмазывается в его совершенно невозмутимые, абсолютно спокойные, чуточку упрямые и ни капли не виноватые, чтоб его, глаза. И ощущает, как льды внутри начинают впиваться своими остриями в изнанку, когда Сатору все тем же обманчиво спокойным и холодным голосом произносит: – Значит, Мегуми. Ты не посчитал нужным рассказать мне, как чуть добровольно не убился? – Я был в порядке, – хмуро отвечает Мегуми, сводя свои дурацкие брови к переносице, будто у него есть хоть какое-то право здесь дуться; но и на этом он не останавливается, продолжая: – Это Юджи чуть не убился, а не я. – О, прости, – с деланно-легкомысленным видом выдает Сатору, подливая в свой голос фальшивой беззаботности, и переспрашивает с театральным непониманием, на котором холод нарастает ледниками: – То есть, я что-то перепутал, и ты совсем не прыгал с моста без какой-либо страховки следом за человеком, которого даже не знал тогда? Но Мегуми, этот упрямый, глупый, несносный ребенок, явно совершенно его словами не впечатлен, и в ответ спрашивает голосом, который едва уловимо и по касательной, но все же вспыхивает раздражением: – Если бы я оставил его тонуть – ты был бы доволен? – Я был бы доволен, – жестко и мрачно рубит Сатору, ощущая, как его морозящий внутренности страх прячется за яростью, которая разгорается лишь сильнее от вида абсолютно невозмутимого, явно все еще не считающегося себя виноватым и начинающего огрызаться Мегуми, – если бы ты позвонил мне, или позвонил в полицию, или позвал кого-нибудь взрослого. – И пока я тратил бы на это время – он бы уже умер, – так же жестко припечатывает Мегуми и твердо, уверенно добавляет: – А я знал, что справлюсь – потому и прыгнул. И все это время они продолжают говорить приглушенными, неестественно-ровными голосами, и где-то за окном продолжает выть и убивать себя о стекла ветер, и Сатору почти забывает, что они с Мегуми не одни, лишь краем глаза улавливая присутствие еще двух людей, полностью на Мегуми при этом сосредоточившись. И Сатору ощущает, как холод его страха становится арктическим, дорастает до таких масштабов, когда либо выпустить – либо все эти арктические льды яростью растапливать. И он растягивает губы в улыбке – в оскале – горьком и злом. И он говорит – все еще ровно, но уже слыша, как неконтролируемые рычащие нотки пробиваются в голос: – Ах, ты знал, – и оскал становится шире; и льдом сковывает глотку. – Ну, конечно. Тот факт, что ты знал, очень утешил бы меня, если бы ты утонул к чертям! К концу Сатору не выдерживает – и срывается в откровенный рык. Больной, страшный и обессиленный. Ветер все еще беснуется где-то за окнами – но ощущение такое, будто шторм ворвался в этот дом; будто шторм воет уже внутри Сатору, кораблекрушениями оседает за его ребрами. Потому что перед глазами – панические картинки того, чем все могло бы закончится. И Сатору не знает, не знает, блядь, что он тогда делал бы, не знает, как жил бы с дырой в грудной клетке – один раз ему с такой дырой выжить удалось, но второй раз точно не прокатило бы. Не тогда, когда Мегуми эту дыру ему заполнил. Не тогда, когда Сатору с легкостью швырнул бы себя в жерло вулкана, гарантируй ему это, что Мегуми будет жить. Не тогда... И он так зол. Так зол на Мегуми, который бездумно прыгнул в воду. Который, видите ли, «знал». Который в очередной раз нихера о себе не подумал. Который... Блядь. Блядь. Но потом Сатору видит, как от его рыка глаза Мегуми распахиваются сильнее. Видит, как трещит по швам и рассыпается пеплом его защитная маска, как воском стекает привычная невозмутимость, оставляя после себя совершенно разбитое выражение, попадающее Сатору куда-то очень прицельно. И одно это выражение его злость тут же гасит, смывает ее остатки; заставляет шторм внутри притихнуть. И Сатору опять матерится – но уже вслух, сквозь стиснутые зубы. – Блядь, – и он тут же подается вперед, игнорируя то, как рассыпаются и разлетаются в стороны карточки и фигурки под его коленями. И он сгребает Мегуми в охапку, и прижимает к себе крепко-крепко. И хрипит ему в висок пораженно, понимая, что проиграл. Проиграл, блядь. – Я даже злиться на тебя нормально не могу. Потому что ты сделал все правильно, ты спас жизнь сидящему здесь замечательному ребенку, и я так горжусь тобой. Но в то же время мне хочется укутать тебя в пузырчатую пленку и спрятать туда, где ты точно сам себя не угробишь. И каким-то краем сознания Сатору понимает, что они все еще не одни, что у этой сцены есть два вполне конкретных свидетеля – но сейчас ему так тотально на это похеру. Как похеру и на то, что звучит он, наверное, довольно-таки жалко, и что показывает слишком уж много. Но блядь. Сатору только что узнал, что его ребенок чуть не убился, потому что вот такой он у Сатору жертвенный идиот – и Сатору имеет ебаное право немного расклеиться. И он сжимает Мегуми крепче, и напоминает себе, что с тех пор прошло уже больше двух лет, что как-то поздновато теперь бить панику; что сейчас он здесь, в руках Сатору, жив и в порядке – но никакая из этих здравых и рациональных мыслей нихера не помогает. Когда руки Мегуми перехватывают Сатору поперек спины, так же крепко сжимая в ответ – голос Мегуми приглушенно ворчит ему куда-то в шею: – Прости, – Сатору в ответ на это сипло и горько, невесело смеется. – За что ты извиняешься, если ни о чем не жалеешь? И Мегуми чуть отстраняется от него – Сатору с недовольным ворчанием позволяет ему это, не выпуская из своих рук полностью. И Мегуми заглядывает ему в глаза, говоря твердо и уверенно: – О том, что спас Юджи – не жалею, – а потом его голос и его взгляд чуть смягчаются, когда Мегуми продолжает: – Но я не подумал, что будет с тобой, если я... – он запинается, и Сатору приходится шумно втянуть носом воздух, чтобы не вздрогнуть, когда он понимает, что именно Мегуми так и не произносит. – И за это – прости. Вот теперь в глазах Мегуми и правда появляется вина. Появляется раскаяние. – Ну вот и как, как на тебя злиться? – театрально жалуется Сатору, наконец обретая какое-то подобие равновесия, после чего еще раз крепко прижимает к себе Мегуми, убеждаясь, что он здесь и он в порядке – и наконец его отпускает. И наконец целиком и полностью осознает, что они не одни, и обращает внимание на будто съежившегося рядом с Мегуми, кажущегося непривычно крохотным Юджи – вот кто действительно выглядит концентрированно виноватым и совершенно убитым, с глазами своими щенячьими, до краев этой виной налитыми. – Вообще-то, – тихо и опасливо подает голос Юджи, переводя взгляд с Мегуми на Сатору, пока наконец не останавливается на Мегуми, – это мне здесь нужно извиняться... Но Мегуми только от него отмахивается. – Ты не заставлял меня никуда прыгать. Это было только мое решение. Вытянув ногу, Сатору мягко тычет Мегуми пяткой в коленку и говорит ворчливо – но уже без следа холодной ярости и даже почти без боли. – Ты не упрощаешь все сейчас, паршивец. Но Мегуми только невпечатленно фыркает на это, а потом вдруг серьезнеет и добавляет, чуть повернув голову и глядя куда-то в сторону: – Тем более, я был перед тобой виноват. Весь день вел себя, как мудак. Взгляд Юджи, который тот бросает на Мегуми – совершенно непонимающий, удивленный даже, пока в его глазах наконец не появляется осознание. А следом за ним, тут же, вспыхивает возмущение, и он так же возмущенно выпаливает: – Но ты не вел себя, как мудак! – и хмыкает уже тише, с легкими уничижительными нотками в голосе, принимаясь ерзать на месте и чуть пожимая плечами. – Ты всего лишь был не в восторге от того, что какой-то надоедливый идиот продолжает к тебе липнуть. – Ничего ты не лип, – хмурится Мегуми, упрямо поджимая губы, явно готовый спорить дальше. Какое-то время они в том же духе продолжают свою совершенно несерьезную перепалку, в которой защищают друг друга от, ну, самих себя – а Сатору мягко смотрит на них и глухо посмеивается, совершенно происходящим умиленный. Но в следующую секунду он выхватывает краем глаза Сукуну, который за все это время не произнес ни слова; который, кажется, вообще ни единого звука не издал и с места не сдвинулся. И смех медленно гаснет. Потому что Сукуна, в полутьме гостиной явно уверенный, что этого никто не заметит – смотрит на Юджи и Мегуми со смесью тоски и зависти. И иногда в эту смесь пробивается злость, когда он бросает взгляды на Юджи – но и злость его совсем бессильная, сырая какая-то. И Сатору понимает. Понимает, даже если думает, что лучше бы не понимал. Но Мегуми вдруг, будто тоже затылком ощущая тоску и зависть взгляда Сукуны, чуть ерзает на месте – и задевает коленом бедро Сукуны, никак на это не реагируя, но действуя слишком уж осторожно, едва не бережно, чтобы движение его было неосознанным. И этого короткого касания хватает, чтобы в Сукуне тут же что-то затихло, успокоилось; чтобы в его взгляде что-то прояснилось. Сатору хмыкает – и отворачивается. Поразительный у него все-таки ребенок, умудряющийся дрессировать кого-то, этого даже не осознавая. И Сатору вновь концентрируется на разговоре Мегуми и Юджи, пока весь их несерьезный спор начинает сходить на нет. И оба вдруг поворачивают к нему – совершенно синхронно, как умеют только лучшие друзья. И у Мегуми взгляд – привычно невозмутимый и спокойный, но на самом донышке плещется тепло, а Сатору так и не выработал к этому взгляду иммунитет и вряд ли когда-нибудь выработает; но самому Мегуми об этом знать совершенно не нужно. И Юджи опять смотрит этим своим обезоруживающе-щенячьим взглядом. И Сатору театрально разводит руками, демонстративно сдаваясь: – Ладно. Считай, что вот этот щенячий взгляд, – и Сатору указывает на Юджи, – тебя спас, Мегуми. На первый раз прощаю. Но еще хотя бы одно самоубийственно-жертвенное мероприятие – и я точно упакую тебя в пузырчатую пленку, – и хотя говорит Сатору полушутливым тоном, шутки в этом не так уж и много. А Мегуми хоть и отвечает ему в тон: – Охотно верю, – судя по взгляду – действительно верит. И не зря. Подозрительно прищурившись на такую покорность, Сатору внимательно смотрит на Мегуми и решает на всякий случай добавить: – Вздумаешь опять такое скрыть… – Если честно, то это было не совсем специально, – и за обычной невозмутимостью Мегуми, невиданное дело, вдруг начинает проступать что-то, отдаленно напоминающее неловкость; зарывшись пальцами в волосы на макушке и чуть поморщившись, он продолжает: – Я просто забыл рассказать. Сатору даже застывает оторопело от таких новостей. Забыл. Он забыл. Но самое ужасное в этом заявлении то, что, несмотря на всю его нелепость, Сатору, ну, верит. Потому что это настолько в духе Мегуми – забыть рассказать, что рисковал своей жизнью, пытаясь спасти кого-то… Да. Сатору определенно верит. Хохотнув с нотками истеричной обреченности, Сатору наконец выходит из ступора и драматично указывает на Мегуми пальцем, подписывая ему приговор: – Пузырчатая пленка. Сейчас же. И до тех пор, пока не убедишь меня, что в тебе есть хоть немного инстинкта самосохранения. – То есть, навсегда, – невозмутимо приподнимает бровь Мегуми, и Сатору недоверчиво качает головой – что за нахальство, а! Но все равно чувствует, как губы против воли растягиваются в улыбке. Когда в ответ уголок губ Мегуми тоже ощутимо дергается, это – контрольный удар. Запрещенный прием. После такого Сатору точно больше не может на него злиться. Юджи, явно ощутивший окончательную перемену в атмосфере, вновь начинает светиться гирляндой и выдыхает с явным облегчением. Чуть подавшись вперед, он смотрит на Сатору и произносит восхищенно: – Но, вообще-то, он был та-а-ак крут!.. – и вот теперь он принимается петь восторженные – и явно заслуженные – оды Мегуми, больше не спотыкаясь через слово и вспоминая мельчайшие подробности, каждая из которых все еще немного тормошит кочергой угли страха внутри Сатору. И в то же время заставляет гордиться, радуя еще больше из-за того, как сам Мегуми морщит на всю эту тираду нос с явным и таким редким для него смущением. Вот только, пока Юджи продолжает говорить – Сатору не может сдержать любопытства и вновь скользит взглядом чуть в сторону. Сукуна смотрит на Мегуми. Смотрит на Мегуми очень странным, почти благоговейным взглядом. Смотрит так, будто узнал о нем что-то новое, что-то, одновременно порушившее фундамент его мира – и ни капли его не удивившее. Смотрит так, будто никого кроме Мегуми сейчас в целом мире не видит. И. Снова. Ох. И, нет, это все еще не тот самый взгляд – но явно на очередной шаг ближе. На шаг ближе к пропасти, которая либо убьет Сукуну – либо станет лучшим, что с ним случалось. Сатору непроизвольно скалится и хмыкает – и этот хмык, кажется, вырывает Сукуну в реальность, заставляя его – с явным усилием – оторвать взгляд от Мегуми и посмотреть на Сатору. Сатору скалится шире. А у Сукуны челюсть сжимается сильнее, с явным недовольством, и взгляд, непривычно уязвимый еще долю секунды назад – заковывает в непроницаемую тьму. После чего он отводит его в сторону, очень демонстративно на Мегуми не глядя. Прелестно. Юджи тем временем в своих восторженных одах доходит до котенка, которого Мегуми тоже не забыл спасти – что за невозможный восхитительный ребенок, – и Сатору милостиво внимание переводит на Юджи, оставляя Сукуну наедине с его, возможно, назревающим экзистенциальным кризисом. Ну, или гейским кризисом. Неважно. – А куда вы котенка-то дели? – Ну... – улыбка Юджи чуть приглушается, и он неловко чешет затылок, на вопрос Сатору отвечая: – Я, как бы, отдал его однокласснице. Не был уверен, как к нему... – стрельнув коротким взглядом в Сукуну, совсем уж несчастно заканчивает: – как к нему отнесутся здесь. Мимо Сукуны явно тоже не проходит ни этот короткий взгляд, ни оговорка. Резко обернувшись, он мажет взглядом по Мегуми – ха, думает Сатору – и показательно концентрирует внимание на Юджи, раздраженно хмыкая. – Не думал же ты, что я твоего дурацкого кота сожру? Все еще отказывающийся на него смотреть Юджи чуть дергает нервно плечом и, старательно разглядывая собственные ноги, говорит непривычно неуверенным, тихим голосом. – Ты и так меня ненавидишь. Я не хотел... Усугублять. Раздражение тут же уходит из Сукуны – вырубается так резко, будто кто-то щелкнул тумблером. И место этого раздражения место на какую-то долю секунды занимает странное, даже болезненное выражение на лице, которое Сатору не успевает до конца прочитать – так быстро оно исчезает. Можно было бы даже подумать – показалось, но Сатору никогда не кажется. Он слишком хорошо знает, что видел. Сам же Сукуна, после пары секунд глухой, нарушаемой только воем ветра тишины, вдруг тянется рукой в сторону, и у Сатору опять внутри все знакомо ощетинивается, и он почти кидается вперед – но Сукуна тянется не к Мегуми. Сукуна тянется мимо Мегуми, хотя все еще опасно близко, почти касаясь губами его плеча, из-за чего у Сатору кулаки сжимаются, и он почти шипит сквозь стиснутые зубы. Потому что Сатору замечает. Замечает эту долю секунды. Долю секунды, когда Сукуна замирает. Когда делает глубокий вдох, находясь в дюймах от плеча Мегуми. А потом моргает резко, будто и сам себе удивляется, хмурится сильнее – и тут же продолжает движение. Доля секунды – но Сатору, блядь, замечает. И чуть-чуть – или не чуть-чуть – хочет вырвать Сукуне кадык голыми руками. А в это время все заканчивается тем, что сам Сукуна уже отвешивает Юджи смачный звучный подзатыльник, вырывая из него звонкий удивленный писк – и тут же возвращается на свое место; Мегуми на разворачивающиеся рядом с ним события реагирует, лишь совершенно невозмутимо поднимая свою кружку и делая из нее глоток. Сатору же, ощущающий, как вновь всколыхнувшийся внутри него шторм утихает пропорционально тому, как увеличивается расстояние между Мегуми и Сукуной, коротко на это фыркает. И в следующую секунду уже слышится преувеличенно возмущенное восклицание Юджи: – За что?! Глянув на Юджи так, будто большего идиота в жизни не встречал, Сукуна снисходительно отвечает: – За то, что чуть не угробил и себя, и вот этого, – короткий кивок в сторону Мегуми, – пацана. – И никто за меня не заступится?! – жалобно и очевидно притворно скулит Юджи, вновь переводя взгляд с Мегуми на Сатору и останавливаясь на Мегуми. Но Мегуми только пожимает плечами. – Это было оправданно. Долю секунды Сатору смотрит на Мегуми, ощущая себя так, будто что-то упускает – и будто подзатыльник Юджи получил не только за то, что было озвучено. О чем Мегуми либо знает – либо, как минимум, догадывается. В это время Юджи уже поворачивается к Сатору, но тот в итоге лишь подтверждает беззаботно, доверяя реакции своего ребенка: – Я обычно против рукоприкладства, но это оспорить не могу. – Но там был коте-е-енок! – продолжает демонстративно скулить Юджи, и Сукуна на это язвит насмешливо. – Которого ты все равно хер знает кому отдал. И хотя Юджи продолжает делать вид, что ужасно, ужасно обижен – на его губах искрит знакомая улыбка. А сам он – хоть и показательно препирается с Сукуной, с которым они до этого ни единой репликой не обменялись, – продолжает украдкой на старшего брата поглядывать. И во взгляде этом нет ни обиды, ни неприязни – зато там едва уловимо загорается что-то настороженно-теплое, что-то опасливо-обнадеженное. И Сатору понимает, что знает этот взгляд. Так может смотреть ребенок на важного ему взрослого, одобрения которого ищет. И, в очередной раз за этот вечер – ох, но теперь уже совсем другое ох. И Сатору вдруг думает, что мог бы Сукуне врезать не только за Мегуми – есть тут один ребенок, который так очевидно в Сукуне нуждается, и которого тот явно ненавидит не так сильно, как пытается это показать. Ну что за бестолковые дети здесь сегодня собрались, – думает Сатору. Включая, если уж на то пошло, и его самого, пусть и технически взрослого. Сукуна, знаете ли, тоже технически взрослый – но тем не менее. И они продолжают в том же духе беззлобно друг друга поддевать, вдруг вспоминая про игру; и атмосфера, к огромному удивлению Сатору, воцаряется вполне дружелюбная и уютная, с легкой примесью иронии. И в этой атмосфере даже почти удается забыть, что именно сегодня за ночь – но только почти. Потому что призраки Сатору все еще рядом – и тот единственный, самый ужасный и самый прекрасный его призрак, опоясывающий глотку удавкой. Но сейчас это легче. Легче, когда Мегуми здесь, рукой подать. Легче, когда он время от времени бросает на Сатору внимательные взгляды, явно проверяя, в порядке ли тот. Легче, когда рядом со своим ребенком, за которого Сатору без сомнений содрал бы с себя шкуру живьем – и забота которого кожей ощутима, даже если Сатору нихера эту заботу не заслужил. И если на Сатору периодически продолжает накатывать желание все же отшвырнуть Сукуну от Мегуми и никогда к нему не подпускать – то он, знаете ли, имеет право. Как, например, в тот момент, когда Сукуна смотрит на неуютно передергивающего плечами Мегуми и спрашивает у него хмуро: – Ты замерз что ли, пацан? И хотя вокруг них, вообще-то, что-то около горы одеял – Сукуна тянется к полам собственной толстовки с явным намерением ее снять. Но Сатору опережает его, когда кидает в Мегуми свой свитер – и получает за это от Сукуны такой неприкрыто злой взгляд, что губы сами собой расползаются в широкой улыбке. И вот же они, эти мелочи, выдающие заботу Сукуны о Мегуми, пусть и в его Сукуновской манере –вроде грубоватой попытки отдать толстовку сейчас, вроде того дня, когда Сукуна заболевшего Мегуми домой принес. И эти мелочи одновременно приносят совсем немного облегчения – и настораживают лишь сильнее. Впрочем, Сатору почти уверен, что если бы кто-то уличил бы Сукуну в этой самой заботе – тот принялся бы яростно все отрицать. И злорадная часть Сатору, та, которая всегда будет ребенком, почти хочет действительно уличить, просто чтобы побесить – и чужой бессильной яростью сполна насладиться. Сатору едва удается этот порыв сдержать. А Мегуми тем временем смотрит на Сатору непонимающе – но свитер все равно на себя натягивает, носом в ворот зарывается. И одежда Сатору все еще на него великовата – рукава достают до костяшек пальцев, на плечах свитер чуть-чуть висит, – но у Сатору на сетчатке отпечатан образ восьмилетнего тощего паршивца, который в толстовке Сатору совсем тонул. И когда только этот паршивец успел так вырасти, и почему так быстро, и еще год-другой – ему одежда Сатору с высокой вероятностью совсем уж впору будет, и Сатору не готов, он не успевает за временем, за Мегуми. Не успевает его защитить. И пока Сатору чуть-чуть закапывается в свой родительский кризис – Мегуми уже начинает клевать носом, и голова его начинает клониться в бок, и Сатору отлавливает, каким взглядом Сукуна смотрит на него: там, за литыми стенами, испуг с надеждой мешается, когда голова Мегуми оказывается опасно близко к плечу Сукуны. Но прежде, чем Сатору успевает что-то с этим сделать – голос подает Юджи. И он мягко-мягко толкает плечом плечо Мегуми, и говорит ему с трогательно-нежной улыбкой: – Эй. Если хочешь спать – я могу побыть твоей подушкой. И теперь уже Юджи достается злобный взгляд Сукуны – которого тот совершенно не замечает. Сатору же мрачно веселится, и, эй, если ему доставляют чуть-чуть удовольствия страдания Сукуны, причин которых тот явно толком не осознает – то кто может его винить? Но Мегуми только качает головой, и уголки его губ ответно чуть-чуть дергаются – тоже нежно, но с другим оттенком нежности, чем у Юджи. И у Сукуны злость во взгляде опять оплывается тоской и завистью, когда и он явно все улавливает. И в этот раз на секунду, всего на секунду – но взгляд его, на ничего не замечающего Мегуми направленный, неконтролируемо срывается в откровенную боль. И если Сатору на эту самую секунду становится немного Сукуну жаль – то это всего лишь временное помутнение рассудка и вообще не считается. Потому что уютный, мягкий, добрый, простой Юджи – это все еще то, что Сатору для Мегуми хотел бы. И пока что это то, чего хочет сам Мегуми – в чем нуждается, в простом и мягком, в понятном и близком, даже если чуть-чуть болезненном. Пока что. А после... Что ж, это будет после – и Сатору не может с уверенностью сказать, чем именно это после будет. Кем именно это после будет. Никто не может. И вой ветра за окном постепенно стихает, теряет болезненность и надрыв. И свет вдруг включается – резко и мощно, заставляя их всех синхронно поморщиться. И они как-то дружно тут же решают, что теперь-то уж точно пора расползаться по комнатам. И Мегуми с Юджи, не сговариваясь, будто это для обоих самый логичный расклад из возможных, сразу приходят к тому, что спать будут вместе – а Сатору достанется кровать, на которой спит обычно Мегуми. И Сукуна при новости о совместной ночевке Юджи с Мегуми враз закрывается и как-то весь аурой своей темнеет, и комментарии его становятся язвительнее, ядовитее, и Сатору все с тем же мрачным весельем хмыкает и думает: Все еще не замечаешь, да? А чуть позже Сатору случайно – ну правда случайно – слышит отголоски разговора, проходя мимо кухни. – Я просто хотел сказать... Спасибо. Что спас моего тупого братца. Похеру, конечно, если бы и сдох, но... Спасибо, – и Сатору резко тормозит, приваливаясь к двери, и вслушивается в голос Сукуны; и хотя тот пытается звучать грубо, жестко – Сатору еще никогда не слышал его настолько человечным. И Сатору задумывается – всегда ли он так звучит наедине с Мегуми? И Сатору бросает взгляд из-за дверного проема на этих двоих, и замечает, как расслабленно и спокойно держится сейчас Мегуми рядом с Сукуной, насколько привычно они в одном пространстве сосуществуют, будто это происходило уже тысячу тысяч раз. И вдруг Сатору осознает то, что должен был давно уже осознать. Осознает, что, вообще-то, если остаточная настороженность в Мегуми рядом с Сукуной все еще есть – то откровенного страха больше нет. Того самого страха, который в Мегуми угадывался, которым от него фонило раньше, если Сукуна находился настолько близко – даже если сам Мегуми отказывался своему страху подчиняться, даже если продолжал упрямо Сукуне противостоять, ни на шаг не отступая. Но теперь Мегуми почти не напрягается, даже когда Сукуна оказывается на расстоянии фута-другого. И Мегуми ведет себя с ним так, будто... Нет, еще не доверяет. Но однажды доверять может научиться. И у Сатору чуть-чуть панически сжимается горло, потому что он может наслаждаться страданиями Сукуны – но страданиями своего ребенка? И ему почти хочется умолять, чтобы эта детская влюбленность в Юджи не ушла никогда, чтобы мир Мегуми оставался таким же невинным и чистым, как эта влюбленность, чтобы, чтобы... Вот только мир таким же оставаться не может – и Мегуми становится старше, становится острее, сильнее, хотя, казалось бы, куда уж сильнее. Но Мегуми все же растет – и Сатору ведь видит, видит, блядь, что эта его невинная детская влюбленность не растет вместе с самим Мегуми. Что, и без того большей частью платоническая, становится она лишь все безобиднее – даже если сам Мегуми этого не замечает. Или замечать не хочет – или попросту не задумывается. И выбор – он же все еще не за Сатору. В каком-то смысле он даже не за Мегуми – в конце концов, кому, как ни Сатору знать, что сердце может быть той еще капризной мразью и хер там получится ему приказать. Да и привязанность самого Юджи, как была дружеской – так и осталась, хоть и явно стала только крепче, чем раньше. Никаких признаков чего-то другого Сатору в нем не отыскал. И не знает Сатору, какой выбор правильный, и есть ли в таких случаях правильный выбор вообще – не ему, проебавшемуся везде, где только можно, судить и осуждать. Ему ведь только одного надо – ребенка своего защитить. Но как? Как? А сам Мегуми говорит тем временем – и Сатору возвращает внимание ему, игнорируя тяжесть в грудной клетке. – Иногда мне кажется, что ты... – и в интонации его что-то проскальзывает, что-то глубже, что-то куда сильнее обычного ровного тона. Но Сукуна уже Мегуми прерывает – прерывает голосом, звучащим вновь резко, вновь язвительно, вновь насмешливо. И Сатору понимает – Сукуна тоже это что-то уловил. И этого чего-то испугался. – Что тебе кажется, пацан? – ...а потом ты напоминаешь, какой ты мудак, – тут же выплевывает Мегуми, под стать Сукуне резко и ядовито, отбиваясь и моментально обрастая защитными стенами, которые на секунду, лишь на секунду – но, кажется, все-таки частично опустил. И Сатору прикрывает глаза. И Сатору скрипит зубами. И Сатору вспоминает себя. Вспоминает, мать его, Сугуру. Вспоминает, как они вокруг друг друга вот так же отплясывали – как ядом плевались, ища друг к другу путь. Как друг от друга отпрыгивали, боясь замечать и признавать очевидное. И сколько проходящее доставляло им взаимного удовольствия: саркастичные перепалки и сражения в остроумии, которыми держали друг друга в тонусе – это все тоже Сатору вспоминает. И обреченно выдыхает. Лучше бы это был Юджи. Лучше бы... А Мегуми уже выносится из кухни – разъяренным огненным вихрем, который стоящего поблизости Сатору не замечает. Разочарованием от него отчетливо фонит. Следом выходит и Сукуна – и Сатору успевает отловить выражение его лица. Тоже злое. Тоже разочарованное – вот только, кажется, лишь в самом себе. И Сатору сращивает – ага. Ну да. Он же спасибо сказать пытался – но где-то по пути проебался. Это Сатору может понять. В этом – в худшем – они с Сукуной даже похожи. Хочется горько рассмеяться. И Сатору коротко, рвано смеется, после чего Сукуна наконец его замечает. И тут же закрывается наглухо. Ощетинивается, вдруг походя на подростка куда больше, чем Мегуми – и Сатору вновь вспоминается, что не такой уж Сукуна и взрослый. Хотя, это смотря с кем сравнивать. Если, допустим, с Мегуми... – Ты все еще не осознаешь, да? – едко хмыкает Сатору, не давая Сукуне ничего сказать и озвучивая то, что весь вечер в голове крутится. И тут же оскаливается, продолжая жестче, мрачнее, со скользнувшей в голос угрозой: – Повезло тебе, что пока не осознаешь. Потому что ему все еще шестнадцать, – не добавляет Сатору. Потому что хотя бы выбор ты ему должен, – не добавляет Сатору. Потому что его ребенок ведь совершенно не успел побыть, собственно, ребенком – у него такую возможность отобрали, – так пусть побудет хотя бы подростком. По крайней мере, настолько, насколько он, слишком взрослый, слишком рациональный, слишком здравомыслящий, в принципе умеет подростком быть. Сатору так отчаянно пытается у него это не отобрать, будучи самым херовым отцом из возможных – и не позволит отобрать Сукуне. И у Мегуми, пока что – его детская невинная влюбленность, тоже болезненная, но такая, мягкостью которой можно насладиться, в мягкости которой можно чуть-чуть утонуть – и не захлебнуться. Сатору знает – от этой, детской влюбленности Мегуми уже будет больно. Будет. Но это он переживет. А вот то, что дальше... Тоже переживет – чем бы оно ни было, убеждает себя Сатору. Потому что это Мегуми. Потому что Мегуми сильнее, чем Сатору был когда-либо. Потому что, если в этом ебаном мире есть хоть немного справедливости – у Мегуми все должно быть лучше. И Сатору, наверное, никогда не перестанет хотеть спрятать его от Сукуны. И завернуть его в пузырчатую пленку. И защитить от всего гребаного мира. Но Сатору не может. А еще… Потому что, – не добавляет он, внимательно на Сукуну глядя, – тебе бы самому до этого осознания дорасти. Потому что Сукуна, кажется, еще сам попросту не готов. И до Сатору вдруг кое-что доходит, и он даже замирает от этого осознания – вероятно, для Сукуны это первый раз. Первый раз, когда его вот так накрывает. Первый раз, когда кто-то становится центром мироздания. Первый. И, возможно, последний. Ох. И вдруг пазл складывается. И становится понятно, откуда это отрицание. Откуда это непонимание. Откуда эта манера уходить в защиту, как только к пониманию хоть немного приближается. Сатору ведь знает. Сатору ведь себя помнит. Тоже отрицал, тоже в защиту уходил – пусть и несколько иначе. И Сугуру улыбается ему из пустоты – тот Сугуру, который улыбаться еще умел, в которого Сатору, мальчишка еще совсем, по-детски влюбился, с которым эта влюбленность налилась силой, стала страшнее, мощнее, доросла до таких масштабов, что и сейчас, спустя годы, все еще крепко держит Сатору за глотку. Что и сейчас, спустя годы, эта самая ночь, когда Сугуру умирал у него на руках – разламывает его на куски. Так, что, да – Сатору знает. Сатору понимает. Ты так вляпался, Сукуна. Ну, или, пока что – вляпываешься. И Сатору ведь догадывался, к чему все идет, даже знал, еще когда впервые увидел, как Мегуми и Сукуна разговаривают – и все-таки… Это слишком быстро. Слишком. И Мегуми все еще шестнадцать. И Сукуна все еще сам к этому не готов. Сам еще слишком подросток, когда дело доходит до этого – того, чего с ним еще не случалось, чего он пока что, пока что понять не в состоянии. И хорошо. И пусть. И Сукуна наконец реагирует на слова Сатору, наконец выплевывает: – Что ты несешь вообще?.. Подросток, такой подросток, – думает Сатору, и вновь смеется приглушенно, с горечью и мрачным весельем. И где-то за окнами окончательно успокаивается ветер, перестает выть раненым зверем и истекать болью. И Сатору вдруг, на секунду задумывается. Если бы Сугуру нашел себе новое воплощение в этом мире – он бы точно стал штормом. Веселье становится мрачнее. Смех становится громче и злее. И Сатору не знает, благодарить ему или проклинать Сугуру-шторм – с одной стороны, эта ночь впервые за все прошедшие годы не была для него адом, этой ночью он не затащил в свой личный ад следом за собой и Мегуми. Но с другой… Вот он, Сукуна. Сукуна, который однажды, возможно, затянет ребенка Сатору в свой шторм. Смех тает. Веселье гаснет. Брови Сукуны сильнее сходятся к переносице – движение очень знакомое, явно неосознанно им у Мегуми подхваченное, – и смотрят его мрачные глаза так, будто Сукуна не уверен, насколько человек напротив него в своем уме. Сатору вполне может это понять. Сатору лишь оскаливается напоследок – и отворачивается, чтобы уйти в выделенную ему комнату; уйти туда, к собственным призракам, к тени Сугуру. Оставляя Сукуну за своей спиной не осознавать и вляпываться все сильнее. Все тотальнее. И если Сатору немного наслаждается страданиями Сукуны. То кто может его винить?