Однажды ты обернешься

Как-то так вышло, что спать по ночам в этом доме Мегуми до сих пор не научился, даже с учетом всех прошедших лет. Вот и сегодняшняя ночь исключением не становится. Обреченно вздохнув, когда понимает, что уснуть так и не получится – не то чтобы он всерьез рассчитывал, – Мегуми выбирается из кровати и тащится на кухню. За чаем, конечно, который сну способствует, а вовсе не за кое-чьей компанией и не за дурацкими ядовито-саркастичными перепалками. Самому себе верить с каждым годом получается все хуже. Не особенно получается и убедить самого себя в том, что совсем не выдыхает с облегчением, уловив краем глаза знакомый, освещенный только светом от ноута силуэт, сидящий за кухонным столом. Старательно на этот силуэт не глядя, Мегуми проскальзывает к раковине, набирает воду в чайник. Включает его. И только после этого позволяет себе бросить прямой – и до крайности незаинтересованный – взгляд на Сукуну. Просто, чтобы было, чем занять себя, пока вода греется, да. Боже. Мегуми всегда был так плох во лжи самому себе или всего лишь теряет сноровку? Тем не менее, на Сукуну он все же смотрит привыкающими к полутьме глазами – а сам мрачный Сукуна в это время оказывается целиком и полностью поглощен тем, что видит перед собой на экране. Мегуми чуть хмурится. То есть, да, Сукуна всегда создает видимость сосредоточенности на том, что делает – но годы знакомства с ним научили Мегуми отлавливать признаки, по которым можно понять, что он вполне себе заметил чужое присутствие. Сейчас же Мегуми этих признаков не отлавливает. Ни короткой холодной ухмылки, прячущейся в почти – но только почти – ровной линии губ. Ни взгляда, который обычно застывает на одной точке, когда Мегуми на Сукуну смотрит – выдавая этим сам факт того, что Сукуна прекрасно знает: за ним наблюдают. Никаких других мелких деталей, которые Мегуми уже на уровне подсознания выхватывает. Мегуми хмурится сильнее и ощущает, как в грудной клетке тяжело копится… нет, не беспокойство, конечно. Всего лишь настороженность. Потому что, ну, это же Сукуна. Каким бы тихим и неприметным Мегуми ни пытался быть – Сукуна слишком внимателен, слишком наблюдателен, чтобы упустить чье-либо появление; у него же инстинкты работают процентов на двести, почти животные, почти хищные. Ни единого гребаного раза Мегуми не удавалось проскользнуть мимо него незамеченным, как бы он ни пытался. А сейчас еще вода в чайнике шипит все настырнее, все громче – невозможно упустить. Но Сукуна, тем не менее, упускает. Так что Мегуми полуосознанно подается вперед, вглядывается внимательнее, пристальнее, и только теперь понимает, что упустил ключевое – вовсе Сукуна не сосредоточен. Его взгляд оказывается ощутимо расфокусированным и мутным, стоит только присмотреться, и даже моргает он как-то вяло, будто заторможено. Давление в грудной клетке становится сильнее, когда в голове вспыхивает догадка. Не давая себе времени передумать, Мегуми тут же преодолевает разделяющее их расстояние в пару широких шагов и опускает ладонь на лоб Сукуны. Под его рукой тот ощутимо дергается, вскидывая взгляд и только теперь – только теперь, чтоб тебя, Сукуна – наконец замечая чужое присутствие. Мегуми же, ладонь которого почти ошпаривает – настолько неестественно горячей оказывается кожа Сукуны, – старательно ровно, невпечатленно хмыкает. И таким же старательно ровным, чуть язвительным голосом произносит, надеясь, что в этот голос не скользнет беспокойство. Которого Мегуми, конечно же, не испытывает. – Так ты все-таки человек и можешь простудиться. – Сколько заботы в этом голосе. Я польщен, – язвит Сукуна – но получается у него слишком уж механически, без привычного ярко-саркастичного пыла. А скользнувшаяся в интонации хрипотца, такая же неестественная, как и жар кожи, заставляет ответно поджать губы. – То есть, ты знал, что болен, – констатирует Мегуми, не успевая отловить прозвучавшее в голове раздражение – он почти уверен, что прав, и, судя по тому, как Сукуна цокает языком, действительно прав оказывается. – По работе что-то настолько важное сделать нужно, что ты не можешь одну ночь дать себе отдохнуть? – бросив взгляд на ноутбук, Мегуми дает понять, о чем он – и Сукуна переводит взгляд следом. В его непривычно тусклых глазах мелькает что-то, похожее на удивление, но когда он опять смотрит на Мегуми – это удивление уходит. Его место занимает что-то, очень уж похожее на недоверие, а тусклые радужки ощутимо темнеют – заболевший Сукуна явно контролирует свои эмоции хуже, чем Сукуна обычный. – Да. Конечно. Я торчу здесь ночью именно из-за работы. Как ты догадался только, пацан? – и в его голосе сквозит сухой и неприкрытый, тоже будто бы недоверчивый сарказм, который Мегуми понять оказывается не в состоянии. Какие еще могут быть причины тому, что заболевший Сукуна, идиот такой, сидит ночью на кухне с ноутбуком? Впрочем, это не дело Мегуми. Да по уровню важности данный вопрос сейчас далеко не на первом месте – не факт, что даже на сотое взберется. У Мегуми есть дела поважнее, чем думать о причинах того, почему Сукуна ведет себя, как еблан – тем более, что как раз вести себя, как еблан, вполне привычное для него состояние. А вот жар, которым от кожи тянет – на привычное никак не походит. И Мегуми скользит по Сукуне оценивающим изучающим взглядом. Тот кажется слишком вялым, медлительным даже; он чуть щурится, пытаясь – кажется, безуспешно – сконцентрироваться на том, что видит, и его ощутимо ведет в пространстве, будто еще чуть-чуть – рухнет со стула. Оставлять придурка здесь явно не вариант. Только теперь до Мегуми доходит, что ладонь его все еще касается чужого лба – и что Сукуна, который в первую секунду от касания отшатнулся, теперь явно бессознательно под эту ладонь чуть не ластится. Отступив на шаг, Мегуми руку убирает, пытаясь игнорировать и то, как что-то в нем этому противится, призывая оставить ладонь там, где была – и то, как Сукуна за потерянным прикосновением секунду-другую тянется, пока наконец не останавливает себя. Пока наконец не моргает расфокусировано, чуть хмурясь и забавно встряхиваясь, походя сейчас не на оскаленного опасного хищника – скорее, на растерянного котенка. Ну, ладно, тигренка. Теперь уже Мегуми хочется встряхнуться, и от мыслей – что за хуйня вообще? – и от того, как в грудной клетке, там, среди тяжести и давления, что-то мимолетно екает. Пытаясь отвлечься, он мысленно заставляет себя вернуться к проблемам насущным и произносит серьезным твердым голосом, улавливая в нем незапланированные приказные оттенки: – Поднимайся. В ответ Сукуна смотрит на Мегуми. Опять расфокусировано моргает. А потом вдруг безропотно поднимается. И его тут же клонит в сторону, из-за чего Мегуми делает бессознательный шаг вперед – но Сукуна уже восстанавливает равновесие сам, схватившись за край стола. А потом моргает еще раз – это явно с каждым разом стоит ему все больших усилий – и вновь начинает выглядеть растерянным… ребенком тигра, как-то так; судя по всему, Сукуна совершенно не ожидал такого повиновения сам от себя. Мегуми очень хочется прыснуть – но он сдерживает дурацкий порыв. – Кто тебе тут командовать разрешил, а, пацан? – чуть взрыкивает Сукуна, вполне очевидно пытаясь вернуть ситуацию под свой контроль – и также очевидно в этом проваливаясь. Голос его опять сбивается в слабый хрип и получается скорее жалобно, чем внушительно или, тем более, пугающе. В голове Мегуми мелькает мысль о том, что задавать этот вопрос надо было до того, как, собственно, подчиняться – но, так уж и быть, вслух этого он не говорит. Хотя, не удержавшись, все же фыркает – но только мысленно и как-то совсем не весело, вместе с тем сглатывая кольнувшую под кадык тревогу из-за того, что взгляд у Сукуны становится все мутнее и шатает его все сильнее. И, ладно – да. Да. Это действительно тревога, а все нарастающее давление в грудной клетке никакого отношения к настороженности не имеет. Потому что придурку явно плохо, и никакой опасности он из себя представлять сейчас не может, даже если очень захочет – а Мегуми все же не совсем бездушный мудак. У него есть право чуть-чуть, совсем немного о Сукуне беспокоиться – но самому Сукуне знать об этом совершенно не обязательно. Просто Юджи вот наверняка расстроится, если Сукуна здесь сдохнет сейчас, сколько бы ни говорил, что своего старшего братца-мудака на дух не выносит – и это вполне себе причина для беспокойства. А других причин нет. И быть не может. Но все же Мегуми – так уж и быть – милостиво объясняет ровным и равнодушным тоном: – Я не собираюсь наблюдать за тем, как ты здесь подыхаешь у меня на глазах, – прежде чем обхватить пальцами запястье Сукуны и осторожно потянуть на себя. А Сукуна – что за ночь внезапных событий – почему-то вновь безропотно подчиняется; почему-то послушно за Мегуми тащится, в этот раз даже вопросов не задавая. Беспокойство Мегуми принимается активнее копошиться там, в области за ребрами, сильнее эти ребра в легкие вжимая – уже не сглотнуть. Слишком уж Сукуна послушный. Слишком на себя непохожий. И, нет, Мегуми, конечно же, совсем не скучает по тому язвительному хладнокровному мудаку, которым Сукуна является обычно – просто он знает, как с этим мудаком себя вести, выработал уже концепт за время их знакомства. Но при этом совершенно, блядь, не представляет, что делать с вот таким Сукуной: послушным и тихим, растерянным; похожим на котенка-тигренка-ребенка-тигра. Да твою ж. Оказавшись в коридоре, Мегуми на секунду притормаживает. Вести Сукуну в его же комнату кажется как-то, ну, слишком. Мегуми не особо любит лезть в чужое личное пространство, тем более если его туда не приглашали, а в комнате Сукуны он никогда не был. И спрашивать мнение самого Сукуны на этот счет сейчас не кажется хорошим вариантом – тот выглядит слишком дезориентированным, слишком плохо себя контролирующим, чтобы давать полностью осознанный ответ. Как именно могло бы выглядеть приглашение Сукуны наведаться в его спальню, Мегуми предпочитает не думать – и почему же, блядь, почему. Вместо этого он думает о том, что гостевая, в которой обычно спит сам Мегуми, по какой-то причине тоже не кажется ему подходящим вариантом. Внутренний голос едко подсказывает, что можно было бы просто пнуть Сукуну по направлению к спальне и забить на этот вопрос, дальше пусть сам разбирается – но Мегуми его игнорирует. Мегуми почему-то вот такой, вполне рациональный вариант совершенно не устраивает. В конечном счете, он подводит Сукуну к дивану в гостиной, выпускает запястье и мягко подталкивает, заставляя усесться – может, когда станет чуть лучше, тот будет в состоянии сам к себе отправиться. Рухнувший же на диван Сукуна выглядит теперь уже каким-то совсем пришибленным, будто по затылку прикладом огрели – но Мегуми думает, что это, наверное, последствие его простуды. Наверное, короткая прогулка от кухни до дивана не прошла без последствий. Указав пальцем на Сукуну, Мегуми слышит, как в собственном голосе опять появляются эти приказные нотки. – Ты – сидишь здесь и не двигаешься до тех пор, пока я не принесу тебе лекарство и что-то поесть, – Мегуми не спрашивает, ел ли Сукуна сегодня в принципе, почему-то уверенный, что ответ будет «нет». Также уверенный, что этот ответ, озвученный, нихрена не поспособствует восстановлению его душевного равновесия – только еще больше раздражения вызовет. Вызовет еще больше беспокойства. Последнего у Мегуми и так как-то уже через край – не думать бы о том, откуда оно вообще берется, а то версия с ну-он-же-брат-Юджи даже для самого себя звучит все менее убедительной. И пару секунд Мегуми наблюдает за тем, как Сукуна, послушный-тихий-растерянный, безуспешно пытается сфокусироваться на нем – и как он фыркает расстроенно, когда ничего не выходит. И это совсем не выглядит мило. Вообще. Ни капли. Это же Сукуна, чтоб его, он мудак и сволочь, он не милый. Да блядь же!.. Сделав глубокий вдох, Мегуми заставляет себя сосредоточиться: убедившись, что шевелиться Сукуна не собирается, он наконец отворачивается, чтобы уйти. И тут же вдруг слышит скрип диванных пружин, а в следующее мгновение ощущает чужую хватку на своей руке. Мегуми останавливается. Оборачивается с легким удивлением. Взгляд Сукуны потерянно по лицу Мегуми блуждает – и он чуть взрыкивает, уже неприкрыто разочарованно, даже немного жалобно, когда сфокусироваться так и не выходит. Воздух вырывается из его рта шумно, с болезненным присвистом, когда Сукуна рвано и глухо выдыхает: – Не уходи, – и что-то отчаянное пробивается в голос, что-то больное – но не имеющее к простуде отношения, и Мегуми... Мегуми ощущает, как беспокойство принимается давить на грудную клетку сильнее, как что-то внутри стягивается пружиной и отзывается болезненно – в такт голосу Сукуны. Потому что теперь Сукуна выглядит не просто потерянным и послушным. Теперь он выглядит откровенно уязвимым. Откровенно беспомощным. Будто, если Мегуми сейчас и впрямь уйдет – Сукуна здесь и сейчас на куски развалится, останутся только его разбросанные по гостиной кровавые ошметки. И вот это действительно совсем не мило. Это страшно. За Сукуну – страшно. По всем правилам Мегуми должно быть плевать. Должно быть – вот только ему не плевать, и он же никогда, никогда, блядь, таким Сукуну не видел, и собственная ладонь уже тянется к пальцам Сукуны, сжимающим вторую руку. И Мегуми осторожно эти пальцы накрывает, проводит подушечкой большого по костяшкам – движение инстинктивное и такое неожиданно мягкое, что Мегуми совершенно не хочет об этом думать. Но касания хватает, чтобы Сукуна, кажется, чуть-чуть успокоился. – Я вернусь, – тихо и уверенно обещает Мегуми, и Сукуна смотрит на него еще несколько секунд. И его попытки сфокусироваться так ни к чему и не приводят, и он все еще – чуть-чуть отчаянный, откровенно уязвимый, но, в конце концов, он все же сдается, со вздохом чужую руку отпуская. Мегуми тут же, времени не теряя, отправляется на кухню. Исследует холодильник в поисках еды – он, конечно, в готовке лучше, чем Сатору, вот только Сатору по этой части в принципе та еще ходячая катастрофа, способная устроить пожар, просто оказавшись рядом с плитой, так что сравнение не очень-то в пользу Мегуми. А вот Юджи готовит действительно хорошо и вряд ли будет против, если Мегуми заставит заболевшего Сукуну съесть то, что сделал он. Сам же Сукуна... Ну, Сукуне знать не обязательно, откуда еда взялась. Да и в любом случае, готовить сейчас у Мегуми времени нет. Так что он находит какое-то рагу, ставит небольшую порцию в микроволновку – много Сукуне все равно не съесть, – а сам принимается искать лекарства и термометр. Когда он возвращается в гостиную, прихватив с собой так же чай с медом – такой же, как Сукуна приготовил ему когда-то, и Мегуми отказывается думать о том, что именно подтолкнул его самого к этому, – то застает Сукуну, с максимальной для него сейчас сосредоточенностью смотрящего на входную дверь. Облегчение его, когда Мегуми показывается в дверном проеме, настолько очевидное, что при всем желании его невозможно было бы упустить. Сукуна просто болен, – напоминает себе Мегуми. Это ничего не значит, – напоминает себе Мегуми. А потом он подходит ближе, опускает тарелку, чай и таблетки на тумбочку рядом. И для начала измеряет Сукуне температуру – проверить, насколько все плохо. Достаточно плохо. И следующим этапом Сукуна ест, все такой же послушный и тихий, почти без ворчания принимающий помощь Мегуми – и пружина внутри сжимается крепче, болезненнее. И беспокойство, сволочь такая, никуда деваться не желает, нарастая лишь сильнее, и убеждать себя, что непосредственно к Сукуне это не имеет никакого отношения, становится с каждой секундой сложнее. И, нет, Мегуми все еще совсем не скучает по тому саркастичному мудаку, которого знает большую часть времени. С чего бы ему? А Сукуна уже – все еще послушный, все еще без вопросов, мать его – принимает лекарства. И брови его приподнимаются чуть выше, когда дело доходит до чая – но даже тогда Сукуна никак это не комментирует, только бросает странный взгляд на Мегуми и тут же глаза отводит, делая глоток. Но Мегуми ведь все равно замечает. Да тут бы кто угодно заметил – скрытность Сукуны сейчас уровня тигр-пляшущий-посреди-гостиной. Поэтому заметил Мегуми и то, что Сукуна – совершенно, мать его, неочевидный – краем глаза продолжал следить за ним, даже когда ел, как будто... Как будто боялся, что Мегуми исчезнет, стоит упустить его из поля зрения хоть на секунду. Но ведь это же абсолютная чушь, правда? С чего бы Сукуна... Это все болезнь, – то ли в десятый, то в сотый – со счета давно уже сбился, – раз за ночь напоминает себе Мегуми. И даже почти в это верит. А потом Сукуна произносит своим неестественно, болезненно сиплым и сбитым голосом куда-то в чашку, на Мегуми теперь уже почему-то не глядя. – В этом все дело, да? Это благодарность за тот раз? За какой такой тот раз до Мегуми доходит далеко не сразу – а когда все же доходит, он даже застывает от удивления. О. Точно. Теперь Сукуна, кажется, думает, что Мегуми просто отдает ему долг за ту ночь несколько лет назад, когда сам Сукуна возился с заболевшим Мегуми. – Ага, – с трудом выдавливает Мегуми из почему-то скрутившего воронкой горла. – Конечно. И он думает, что, да, хорошая же отмазка, вообще-то. Просто отличная, мать ее. Жаль только, что самому Мегуми в голову она не пришла. И, нет, в Мегуми совсем не ударяет болезненно и остро тот факт, что Сукуна считает, будто он может сделать для него что-то только в благодарность. Только из чувства долга. Было бы совершенно глупо из-за такого боль испытывать. Правда же? Больше Сукуна ничего не спрашивает, молча допивая свой чай, а потом откидывается на спинку дивана, запрокидывая голову и хрипло выдыхая. На этом миссия Мегуми окончена. Разве что, возможно – возможно, – стоит сказать Сукуне: пусть наконец в спальню топает, а то не додумается ведь. Или все же оттащить его туда самому – спина и шея Сукуны потом вряд ли скажут ему спасибо за сон на диване, да еще и во время болезни. Впрочем, Сукуна – большой мальчик, сам дальше разберется. Мегуми сделал все, что мог. Ему пора уходить. Определено пора. Вот только по какой-то причине Мегуми не может заставить себя отвернуться. Не может заставить себя сделать шаг по направлению к двери. Не может. А потом вдруг случается это. А потом вдруг воцарившаяся тишина разбивается, когда до Мегуми вдруг доносится голос Сукуны – голос ломкий и сиплый, голос, в котором абсолютно точно нет мольбы. Ведь это же Сукуна. Сукуна, блядь, – а Сукуна никогда и никого умоляет, тем более он не может о чем-либо умолять Мегуми. Только не Мегуми. – Останься. И услышавший это Мегуми каждой клеткой тела застывает, в землю врастает, и... И понимает, что не может отказать. Просто не может. Черт. И наконец Сукуна чуть приподнимает голову, отрывая ее от спинки дивана; отрывая взгляд от потолка, чтобы наконец вновь посмотреть на Мегуми – и этого хватает, чтобы Мегуми ощутил себя так, будто проиграл. Не знает, в чем проиграл. Не знает, что проиграл. Но все-таки – проиграл. Потому что взгляд Сукуны – почти тот же, каким он смотрел, когда Мегуми уходил на кухню. Только мощнее. Только отчаяннее. Только, если мольбу в голосе Сукуны Мегуми еще мог отрицать – то мольбу в этом взгляде… Блядь. Ну блядь же. И Мегуми вздыхает пораженно, с легким намеком на обреченность, окончательно осознавая, что никуда, черт возьми, не уйдет – и коротко кивает, пытаясь отвлечься на попытки прикинуть, стоит ли все же отволочь Сукуну в кровать. А в это время Сукуна, явно среагировавший на кивок и сделавший какие-то свои, может, даже логичные в простуженном мозгу выводы – уже тянется вперед. Уже хватает Мегуми за руку. Уже тащит на себя – и удивленный Мегуми по каким-то неясным причинам позволяет ему это. И Мегуми вдруг осознает себя, сидящим на диване. А голова Сукуны вдруг оказывается на его коленях. И ошарашенный – изрядно охуевший, на самом деле – Мегуми будто со стороны наблюдает за всей этой наглостью, граничащей с откровенным пиздецом. Сукуна же, явно с удобством устроившийся, успевший даже оплести руками ноги Мегуми – сволочь такая, – вскидывает этот свой дурацкий взгляд. И говорит угрюмо, насуплено этим своим севшим голосом: – Ты не можешь мне отказать. Я болен. Это правило. И Мегуми прекрасно осознает, что должен быть раздражен, даже зол, но... Но Сукуна выглядит как насупившийся капризный ребенок, и в голос его проскальзывает такая несвойственная Сукуне неуверенность, и как на него такого злиться вообще – растерянный ребенок тигра, господи. И уголки губ против воли дергает, и в следующую секунду Мегуми уже не выдерживает, и наконец все же фыркает мягко, и озвучивает свои мысли – ну, или их часть. Очень крохотную. Все мысли Мегуми Сукуне явно не нужно знать – часть из них предпочел бы не знать даже сам Мегуми. – Ты всегда ведешь себя, как капризный ребенок, когда болеешь? – Только с тобой, – совершенно неожиданно признается Сукуна, а потом вдруг глаза отводит. И хватка его на коленях Мегуми становится слабее, и следом он спрашивает тихим голосом, вдруг ставшим показательно отстраненным. И совершенно не выходит сейчас у Сукуны скрыть ни скакнувшую вверх неуверенность его интонаций, ни промелькнувшее в этих интонациях беспокойство и даже, кажется, отблеск страха. – Бесит? Я не хочу тебя заставля... – Нет. Все в порядке, – быстро отвечает Мегуми, не давая договорить. Совершенно не готовый к этому, мягкому и уязвимому Сукуне, который дает Мегуми выбор – возможность уйти сейчас, в тот момент, когда сам Сукуна так явно нуждается в присутствии... ну, кого-то. Вряд ли здесь дело в самом Мегуми, конечно. Вряд ли здесь дело в том, что именно Мегуми – тот, в ком Сукуна нуждается. Если повторить себе это с десяток раз, – может даже получится поверить; самообман охуенная находка, чтоб его. За исключением того, что Мегуми, кажется, все же сноровку теряет. Хуета какая-то. Сукуна же в ответ хрипло, с силой и с таким явным облегчением выдыхает, зарываясь носом Мегуми в колени – что сам Мегуми может только беспомощно, совершенно пораженно наблюдать эту сюрреалистичную картину. В попытке вернуть ситуацию на хоть сколько-то привычную, едко-саркастичную орбиту, Мегуми говорит: – Знаешь, я уверен, если бы ты отправился сейчас в свою спальню – подушки на собственной кровати показались бы тебе куда удобнее моих костлявых коленей. Но саркастично и едко не получается. Получается как-то убийственно мягко. Господи. Мегуми так пиздецки надеется, что Сукуна завтра ни черта из этого не вспомнит; самому себе стереть память тоже не помешало бы – но это уже из разряда невыполнимого. Себе остается только самообман. Опять. Блядь. – Нет, – тут же без сомнений сипло и чуть заторможено ворчит сам Сукуна в эти самые колени, уже явно начиная отключаться. – Ты лучше, – а потом добавляет неопределенно – но очень уверенно, будто прекрасно знает, о чем говорит, и совершенно в этом не сомневается. – Всегда. После чего то ли простуда, то ли выпитые таблетки наконец побеждают, и Сукуна отрубается окончательно, а Мегуми не удерживается от хриплого выдоха. Он говорит себе, что это все болезнь. Что Сукуна просто нес всякую бессмысленную херню. Что это ничего не значит – не может значить. Мегуми много чего себе говорит. А собственные пальцы уже тянутся к волосам Сукуны – Мегуми ведь всегда хотелось узнать, такие ли они мягкие, как кажутся на вид... Но он останавливает себя на половине движения, засовывая ладони подмышки, чтобы пресечь это своеволие и не дать дурацким пальцам тянуться тут ко всякому. Потому что это уже слишком. Слишком, блядь. Вся сегодняшняя ночь, вообще-то – пиздецки слишком, и на этой мысли Мегуми заставляет себя взгляд отвести. Заставляет себя на сопящего ему в колени Сукуну старательно не смотреть. За окном уже брезжит рассвет, размывая темноту красками, когда Мегуми наконец аккуратно выскальзывает из-под Сукуны, разминая свои затекшие ноги. Прошедшие часы он потратил на разглядывание потолка, несколько раз провалившись в беспокойную дрему, и хотелось бы сказать себе: у того, что он всю чертову ночь просидел здесь, подрабатывая подушкой Сукуны, есть хоть какое-то рациональное, логичное объяснение. Вот только факт в том, что Сукуна не только болен – он в принципе уже не первый день казался Мегуми совершенно измотанным, уставшим, и ему явно не помешал бы сон. А еще он тут же начинал беспокойно шевелиться и мычать что-то в те пару раз за прошедшие часы, когда Мегуми все же предпринимал слабые попытки подняться. Зато, пока Сукуна на коленях Мегуми спал – выглядел он таким непривычно умиротворенным и спокойным, что дышать от этого вида почему-то становилось сложнее и сердце тяжелее бухало в грудной клетке. Возможно, Мегуми тоже болен. Возможно, ему нужно к врачу. Когда Мегуми оборачивается, чтобы бросить на Сукуну еще один взгляд прежде, чем уйти – он тут же об этом жалеет. Потому что, вот оно – Сукуна опять принимается метаться. Мычит болезненно. Будто ищет что-то. Или кого-то. И сжатая пружина – вот она тоже. Прессует Мегуми внутренности. Больно же, сука. Рассвет за окном разгорается ярче, Мегуми бросает взгляд на часы и понимает, что скоро уже подтянется и дед Юджи, который – ранняя пташка и всегда встает рано. А значит, вернуться и еще чуть-чуть побыть подушкой для Сукуны не вариант – не то чтобы Мегуми этот самый вариант в принципе рассматривал. Конечно, нет. С чего бы, блядь? Так что Мегуми заставляет себя уйти прежде, чем Сукуна проснется. Прежде, чем придется проверить, будет ли у него опять тот же взгляд, который Мегуми видел ночью – и перед которым оказался совершенно беспомощен. Мегуми заставляет себя уйти прежде, чем тщательно подавляемое желание остаться все же вытолкнет себя на передний план. Выходя в коридор, Мегуми не оглядывается. Заставляет себя не оглядываться.