Однажды ты обернешься

Сатору мог бы сказать, что причина, по которой он не закатил истерику и не принялся еще ночью обзванивать все больницы и морги – в том, что он адекватный и здравомыслящий человек. А значит, вполне в состоянии осознать, что Мегуми уже взрослый и имеет право проводить ночи так, как ему вздумается, не отчитываясь при этом перед Сатору. Но на самом деле единственная причина – это оставшийся с Сатору на всю ночь Пес, которого отсутствие Мегуми совершенно не обеспокоило. Вот уж кто точно почувствовал бы и точно закатил бы истерику – с отгрызанием виновным конечностей, – если бы с Мегуми и впрямь что-то случилось. Так что, да, эту ночь Сатору провел в абсолютнейшем спокойствии, ни капли не паникуя. А если за всю ночь он так и не смог сомкнуть глаз, почти допил упаковку кофе, которая еще утром была полной, и едва удержался от того, чтобы сунуть лапки к дежурной пачке сигарет, из которой кто-нибудь из них двоих очень-очень редко таскает одну-две – то это ничего не значит. Ой, блядь, ну кого Сатору пытается наебать! Себя, что ли? Чертовски бесполезное занятие. В свое оправдание – перед самим собой – он может сказать, что обычно Мегуми всегда предупреждает, если ночью его дома не будет. И, да, возможно, Сатору чуть-чуть, самую каплю – но все же параноик, когда дело касается его ребенка. И вот, стоит Мегуми утром появиться в дверном проеме – сидящие в гостиной Сатору с Псом тут же синхронно поворачивают к нему морды… То есть, Пес – морду, а Сатору – лицо, конечно же. Но Мегуми их оживления даже не замечает. Мегуми вообще их не замечает, проскальзывая мимо и направляясь в комнату с мрачным нечитаемым выражением на лице. Сатору открывает рот – Сатору закрывает рот. Переглядывается с Псом. Может быть, Сатору и идиот – но он внимательный идиот, особенно, когда дело касается его ребенка; это давно доказано эмпирически. Так что не проходят мимо него ни весьма наглядно взъерошенные волосы Мегуми, ни тени под его глазами, выдающие недосып, ни тот факт, что футболка на нем незнакомая, на размер-другой больше нужного. Ни – что самое главное – несколько весьма показательных багровых отметин, из-за ворота этой футболки выглядывающих. В любой другой ситуации с любым другим человеком Сатору уже принялся бы допытываться и дразнить, да и в целом приседать активно на уши, но сейчас… Сейчас Сатору хмурится. Секунду-другую он прикидывает, не пора ли прикупить ружье или хватит и кухонного ножа для того, кто гипотетически мог сделать с Мегуми что-то, чего сам Мегуми не хотел. Вот только Сатору прекрасно знает, как выглядит его ребенок, когда по-настоящему загнан и испуган. Он ненавидит это знание – и все-таки он знает, и сейчас Мегуми совсем не похож на того, кто подвергся нападению или какому-либо, чтоб его, насилию. Но с ним по-прежнему что-то не так. И Сатору хмурится сильнее. А в следующую секунду ему в руку уже настойчиво тычется мокрый нос, и он отпускает взгляд на Пса. Тот кажется лишь чуть беспокойным, но явно не готовым сейчас бежать и рвать кого-то на части – и да, точно, это еще одно доказательство того, что, где бы и с кем бы Мегуми ни провел ночь, все было полностью с его согласия. Тихо-тихо выдохнув, Сатору треплет Пса по холке и понимающе, согласно кивает – тот тут же спрыгивает с дивана; трусит в направлении нужной комнаты. Сам Сатору в это время решает подождать, дать Мегуми немного прийти в себя. Он прекрасно осознает, что может быть слегка… ну… надоедливым и наседающим говнюком может быть, вот что, даже когда действительно этого не хочет. Молчаливая компания Пса сейчас точно больше придется его ребенку по душе. На самом деле теперь, когда первая паника улеглась, срастить одно с другим и понять, с кем именно Мегуми провел ночь – совсем несложно. Но Сатору только зубы сжимает крепче и заставляет себя оставаться на месте. Чтобы случайно не включить надоедающего и наседающего говнюка, да. Или чтобы не взяться все-таки за кухонный нож – и не отправиться вершить справедливость. А спустя пару часов Мегуми наконец выходит из комнаты, но все, что он делает – это лишь смазано кивает Сатору и подхватывает кружку с давно остывшим какао, каким-то совершенно бездумным жестом из нее отпивая. Взгляд у него при этом стеклянный, направленный как будто внутрь себя. Беспокойство Сатору нарастает. Остаток дня он за Мегуми украдкой наблюдает. Тот все еще отмалчивается, на редкие реплики почти не реагирует, продолжая отделываться этими своими смазанными кивками. А Сатору вдруг вспоминается, как Мегуми вел себя несколько недель назад, когда они с Юджи поссорились – если это вообще можно ссорой назвать. И тогда состояние Мегуми, его беспокойство было куда более очевидным – насколько вообще очевидным Мегуми умеет быть. Просто Сатору знает его годами, наблюдал за ним годами, годами учился быть с ним семьей – так что, да. Для Сатору – очевидным. Но то, что переживает Мегуми сейчас, кажется чем-то более глубинным. Страшным. Если ссора с Юджи была штормом – громким и очевидным, то происходящее сегодня куда сильнее походит на сдвижение тектонических плит. И черт знает, что по итогу этого сдвижения получишь – то ли новые, прекрасные земли, готовые к исследованию, то ли многочисленные цунами да извержения вулканов. Сатору мысленно фыркает сам с себя. Ебать философ. Но все же, глядя на Мегуми, он вспоминает собственные восемнадцать – и, какими бы разными они двое ни были, слишком уж просто удается найти точки соприкосновения, совпадения. Собственными тектоническими плитами Сатору был… Блядь. Да гребаный Сугуру ими был. И плитами. И штормами. И цунами. И извержениями вулканов. И чем-то совершенно новым и прекрасным, расстилавшимся, разраставшимся по изнанке грудной клетки. Но о Сугуру сейчас думать совсем не хочется – в эти секунды у Сатору есть проблемы куда важнее одного мертвого мудака, на котором схлопнулась его жизнь. Потому что теперь жизнь Сатору – это ребенок Сатору, и не мог бы ты заткнуться нахуй, Сугуру-в-моей-голове, спасибо, блядь, большое. Из-за собственных дерьмовых ассоциаций не думать о том, с кем Мегуми этой ночью был – и к чему это Мегуми может привести, становится только сложнее. Но Сатору все еще не хочет давить. Не хочет наседать. Слишком хорошо знает – с Мегуми так нельзя, он сам откроется, когда будет готов. Всегда открывается. Даже если иной раз для этого требуется очень, очень много времени. А вечный двигатель Годжо Сатору, удивительное дело, но все же неплохо поднаторел в терпении с тех пор, как одним прекрасным днем один небезызвестный паршивец попытался украсть у него моти. Но чуть позже, находясь в своей комнате, Сатору слышит хлопок входной двери – и со вздохом выходит в коридор. Заглядывает в шкафчик на кухне – и предсказуемо не обнаруживает той самой дежурной пачки сигарет. Ровно, как и зажигалки. Сжимая на секунду пальцами переносицу, Сатору чувствует, как сердце принимается громко и тяжело бухать за ребрами, выдавая нарастающую тревогу. После того раза, когда Сатору однажды обнаружил у Мегуми начатую пачку сигарет и все пошло по пизде – Мегуми больше не курил ровно до тех пор, пока у них дома каким-то удивительным образом сама собой новая пачка сигарет не завелась. Ладно, возможно, не сама собой. Возможно, ее купил как раз Сатору, пытаясь показать, что не собирается устраивать у них дома диктатуру и силой заставлять Мегуми чему-либо подчиняться – они об этом не говорили, но Сатору видел, что жест Мегуми оценил. Долгое время пачка валялась без дела – а потом что-то случилось, Сатору не помнит уже даже, что именно. Но нервы у него были на пределе, и он сам первым скурил из этой пачки сигарету. Потом, спустя месяцы, это сделал Мегуми, когда Сатору вызвали в школу из-за его очередной драки – для самого Сатору это всегда было поводом для веселья, он знал, что дерется Мегуми только с теми, кто этого заслужил. А вот для Мегуми такие вызовы становились куда более стрессовыми, хоть он и талантливо это скрывал – но даже до Сатору постепенно дошло, что переживает он не из-за самих вызовов и не из-за того, что о нем подумают в школе. Переживает он о том, что о нем подумает Сатору. Переживает из-за глупых и совершенно беспочвенных опасений, которые, увы, были абсолютно понятны для прошедшего через ад ребенка: как скоро Сатору от этого устанет, как скоро Сатору его прогонит, как скоро закончится эта передышка. Понадобились годы, чтобы убедить Мегуми – его никто никуда не прогонит и вообще это все абсолютная чушь. Хотя Сатору не уверен, что даже сейчас до Мегуми в полной мере дошло. И так пачка сигарет стала негласным сигналом. Ни Сатору, ни Мегуми никогда о собственных внутренних загонах говорить не умели, у них в принципе всегда были проблемы с говорением словами через рот. Но когда пачка пропадала или пустела на сигарету-другую, каждый из них знал, что второму сейчас херово и нужна поддержка. Курили они только тогда, когда все доходило до крайней степени этой самой херовости. И вот, сейчас Мегуми унес пачку с собой, хотя даже после ссоры с Юджи не скурил ни одной. А потом Сатору вдруг вновь ощущает под пальцами знакомый мокрый нос. А потом Сатору опускает взгляд – и встречается с умными темными глазами Пса, который чуть ведет носом в сторону двери с явным намеком, мол: долго еще тупить будешь? Сатору невесело хмыкает. Пес всегда отлично понимает, когда Сатору и Мегуми нужно побыть наедине, в том числе и без его молчаливого вмешательства – подчас понимает это лучше, чем сами Сатору и Мегуми. Так что Сатору благодарно треплет Пса по холке – и отправляется за Мегуми. Он прекрасно знает, где тот может быть. Как и ожидалось, Сатору находит своего ребенка на окраине пустыря, который тот облюбовал еще в детстве – и куда уходил, когда пытался отдохнуть от мира. Ну, или же когда пытался отдохнуть от одного конкретного представителя этого мира; того самого, с которым жил под одной крышей – нельзя сказать, что гиперактивный шумный Сатору не давал ему для этого поводов. Когда Сатору опускается рядом с Мегуми на парапет – тот не выказывает никаких признаков удивления или раздражения его появлением. Напротив. Он выглядит так, будто этого появления ждал. Будто на него надеялся. Что ж, может быть, пачка сигарет, как позывной, была не такой уж плохой и безответственной идеей – даже если изначально ничего такого Сатору не планировал. Но неплохо же получилось, а? Все еще на Сатору не глядя, Мегуми протягивает ему почти полную пачку и зажигалку, предлагая – и Сатору вытаскивает себе одну. Прикуривает. Несколько минут они курят в уютной, мирной тишине, пока сизый дым размывается на фоне темнеющего неба и заката, кровью брызжущего из-за горизонта. Такую тишину Сатору прерывать совсем не хочется – но кто-то должен это сделать, и, кажется, Мегуми этим кем-то становиться в ближайшее время не планирует. – Думаю, нам обоим стоит поблагодарить Пса за то, что этой ночью я не поднял на уши весь город в попытках отыскать одного пропавшего куда-то паршивца, который ни о чем меня не предупредил, – как можно более небрежным, легкомысленным тоном произносит Сатору, стряхивая пепел и гася оставшийся сигаретный фильтр. Тут же резко повернувшийся, тоже докуривший свою сигарету Мегуми смотрит прямиком на Сатору – впервые с того момента, как тот сюда пришел. И Сатору воочию может наблюдать то, как на его отстраненном лице моментально проступает осознание – а следом это осознание догоняет и острый росчерк вины. – Сатору… – чуть хрипловатым то ли от одного молчания, то ли от эмоций голосом говорит Мегуми – но Сатору отмахивается от него, прерывая. – Я это сказал не для того, чтобы пристыдить тебя, – но тут же добавляет едко, потому что он все-таки мудак и все-таки чуть-чуть злится: – Хотя так-то от тебя не убыло бы из-за одного короткого звонка или сообщения. Но когда Мегуми опять виновато морщится – Сатору вздыхает, понимая, что сейчас ни черта не время, да и не умеет он на своего ребенка злиться по-настоящему; беспокоиться, паниковать, с ума от страха сходить – но не злиться. Вот только самому Мегуми об этом знать не нужно. Так что Сатору лишь произносит осторожно, пытаясь перевести тему в нужное русло и начать издалека: – Просто… Ты в порядке? Потому что все остальное, всякие там Сукуны и прочая ходячая херня – это второстепенно. А главное – оно ведь здесь, в данном вопросе. Главное – это Мегуми. Главное – это чтобы Мегуми в порядке был. Со всем остальным они разберутся; ну или набьют всему остальному морду – а потом обязательно разберутся. Мегуми открывает рот, и Сатору догадывается, что он собирается выдать привычное, до идеала отшлифованное и насквозь фальшивое «в порядке» – но вдруг рот его захлопывается. Вдруг Мегуми отворачивается. Пару секунд он взглядом падает в продолжающий истекать кровью горизонт, а затем тихо-тихо, на грани слышимости признает: – Я не знаю. И – черт возьми. Черт. Потому что, по меркам всегда сдержанного, на тысячу замков замкнутого Мегуми, это – фактически признание того, что он пиздецки, пиздецки не в порядке. Все, что Сатору сейчас хочется сделать – это притянуть своего ребенка к себе, в себя его укутать и спрятать от любого дерьма, которое этот гнилой мир может ему подкинуть. Но Сатору знает – это так не работает. А объятиями, даже самыми крепкими и самыми любящими, невозможно все исцелить. Так что, игнорируя треск чего-то, разбивающегося в глубине собственного нутра – Мегуми сейчас важнее, – он выжидает еще несколько проходящих в тишине минут. А затем ментально подталкивает своего ребенка так бережно, как только может. – Это как-то связано с Сукуной? Вновь к Сатору повернувшись – Мегуми заглядывает ему в глаза и хмурится теперь уже совсем непонимающе, без тени осознания. Спрашивает чуть настороженно: – Откуда ты узнал? Сатору вздыхает, очень-очень пытаясь удержаться от излишнего драматизма. – Мегуми. Как для самого умного во всем мире ребенка, ты иногда просто поразительно тупишь, – произносит он настолько мягко, насколько это в принципе возможно, пытаясь понять, как можно потоньше преподнести следующую информацию. – Даже если бы я был совершенно глуп, ничего не замечал, ничего о тебе не знал, дальше собственного носа не видел и не слышал, вот это, – и Сатору указывает на багровые следы, которыми красуется шея Мегуми, – было бы чертовски сложно упустить. Что ж, ладно. Тонко, кажется, не получилось. Без драматизма – тоже. У Мегуми глаза в ответ на это распахиваются шире, а рука его резко взмывает вверх, с легким шлепком прижимаясь к шее – похоже, о засосах своих этот восхитительный бестолковый ребенок совершенно забыл. Или вовсе о них не думал – кажется, в голове его и без того мыслей хватает. – Черт, – вырывается изо рта Мегуми тихое, сдавленное, а Сатору ровным, ничего не выражающим тоном подтверждает: – Черт, – а потом склоняет голову набок и добавляет с легкой беззлобной насмешкой: – Знаешь, мой тебе совет – когда в следующий раз будешь всю ночь траха… – слово застревает в глотке, что-то внутри Сатору сопротивляется тому, чтобы произносить его по отношению к своему ребенку – хотя именно этим он, кажется, и занимался. И. Блядь. Да блядь же. Лучше бы Сатору сейчас об этом не задумываться, а то все чревато тем, что он сейчас вспрыгнет на ноги – и отправится превращать кое-кого в труп, который никто потом не найдет. Так что Сатору дипломатично исправляется: – Когда в следующий раз будешь всю ночь с кем-то веселиться, а потом захочешь это скрыть – можешь использовать водолазки или шарфы. Кажется, Мегуми его заминки не улавливает – и этот факт сам по себе тревожен, учитывая, насколько он всегда внимателен к окружению и к деталям. Но в этот раз Мегуми только, руку свою медленно от шеи отводя – сглатывает так, что кадык заметно дергается, и произносит, чуть хмурясь: – Не то чтобы я собирался скрывать. Но… – на секунду он запинается, и, поморщившись, продолжает. – Все сложно. И – оу. Оу. Да, Сатору должен был бы помнить, с кем имеет дело. Это же Мегуми – а Мегуми не из тех, кто стал бы тайком сбегать для потрахаться, кто согласился бы стать чужим грязным секретом, или сделал бы собственным грязным секретом кого-то другого. Для такого он слишком честный. Слишком правильный. Для такого он слишком Фушигуро если-я-и-буду-драться-в-школе-то-только-избивая-всяких-мудаков Мегуми. И Сатору ощущает прилив теплой, искрящей гордости за своего ребенка – даже если и нет никакой его заслуги в том, что он вырос именно таким. Даже если заслуга исключительно за самим Мегуми. Но затем Сатору в голову приходит одна мысль – и он хмурится. И, хотя и почти уверен, что знает ответ – он все же должен. Обязан спросить. – Мегуми… Сукуна же не сделал ничего, чего бы ты не хотел? – потому что, стоит Мегуми сказать только слово, одно лишь гребаное слово – и Сатору оторвет этому ублюдку голову голыми руками. Но Мегуми только моргает раз. Второй. На его лице проскальзывает удивление – но какое-то уязвимое, ломкое удивление, когда Мегуми чуть мотает головой. – Нет. Нет, он… Он был такой… – у Мегуми челюсть стискивается и легкое раздражение на лице проступает, когда он в словах принимается путаться – будто то ли не знает, как выразить, то ли и сам не до конца понимает, что именно выразить нужно. Чему слова подбирать. Встряхнув головой, словно надеется, что это поможет мыслям в черепной коробке структурироваться – Мегуми вдруг бросает на Сатору внимательный, в секунды заострившийся взгляд, будто одна из мыслей вспыхнула ярче других. И он спрашивает, резко меняя тему: – Ладно. Ясно, как ты понял, что я делал всю ночь. Но как ты понял, с кем? Теперь приходит черед Сатору удивляться; ему казалось – все настолько очевидно, что объяснять нет никакой необходимости. – Я всего лишь видел, как он на тебя смотрит. – И как он смотрит на меня? – тихо переспрашивает Мегуми, и опять в его голос пробивается что-то уязвимое, что-то ломкое. И Сатору мягко-мягко и очень серьезно отвечает, полубессознательно подаваясь вперед, словно сообщает что-то невероятно важное – но для Мегуми оно, кажется, важное и есть. – Будто на тебе весь мир сошелся. Мегуми не выглядит удивленным. Разбитым, до дна выпотрошенным – но совершенно не удивленным. Зарывшись лицом в ладони, он приглушенно, чуть обреченно стонет, а затем, так лица от ладоней и не отрывая, спрашивает сипло: – А я? Как ты понял, что я его захотел бы? И с Юджи тоже… Как ты всегда понимаешь? – Просто я твой отец, – нежно констатирует Сатору очевидное. – И я тебя знаю. Наконец оторвав лицо от ладоней, Мегуми бросает на него взгляд – и что-то в его отчаянном, разбитом взгляде сглаживается, ответной нежностью оплывает, когда он говорит тихо-тихо и с той мягкостью, которую от Мегуми очень редко можно услышать. – Да. Точно. Еще пару секунд они смотрят друг на друга – а потом Сатору подползает ближе и устраивает голову на плече у Мегуми, поражаясь тому, насколько же оно, когда-то хрупкое и маленькое, теперь стало широким и крепким. А Мегуми отталкивать и спихивать, кажется, даже не думает – наоборот, он тоже прижимается крепче и спустя секунду Сатору ощущает, как чужой висок прижимается к его макушке. Какое-то время они молчат, но в конечном счете Сатору, осознающий, что всегда замкнутому, не привыкшему о себе говорить Мегуми это сложно – вновь осторожно подталкивает. – Значит, Сукуна. – Значит, Сукуна, – подтверждает Мегуми со вздохом, который Сатору не столько слышит – сколько ощущает, когда плечо под его щекой приподнимается и опадает. – С Юджи все было так просто, – добавляет вдруг глухо, задумчиво Мегуми. – Его любить было просто, почти не больно, даже когда безответно. – Юджи славный ребенок, – с улыбкой отвечает Сатору. – Он стал твоим первым настоящим другом, первым, кому ты открылся. Ничего удивительного, что ты в него влюбился. Выражение лица Мегуми Сатору не видит – но все равно может почувствовать, какой неожиданно хмурый взгляд тот бросает на него. А потом Мегуми говорит тихо, Сатору поправляя: – Вторым. – Что? – непонимающе переспрашивает Сатору – и Мегуми повторяет, настойчиво, твердо, и Сатору не нужно заглядывать в глаза своего ребенка, чтобы знать – в его радужках сейчас застыла уверенность. Потому что эту уверенность Сатору слышит в голосе. – Он стал вторым, кому я открылся. Потому что первым стал ты. В горле першит, в грудной клетке – неумолимо, страшно щемит. Отношения Мегуми со словами, теми самыми, которые нужно говорить через рот – не очень-то хороши. Мегуми куда больше человек поступков. Поэтому каждое из слов, которые он все же произносит вслух – всегда важны, тверды, взвешены. Мегуми не озвучивает того, в чем не уверен чуть больше, чем абсолютно. Так что всегда, когда Мегуми все же говорит, когда выдыхает вот такое – щемящее, трепетное, важное, Сатору прячет себе это за ребра. Только что озвученное он прячет тоже – жадно и радостно. Губы сами собой расползаются в короткой и мягкой, наверняка очень глупой улыбке: счастье – оно же всегда такое. Немного глупое. И Сатору трется щекой о плечо Мегуми, чуть сбито сипя. – Ага. Первым стал я. Какое-то время они молчат, и Сатору дает Мегуми собраться с мыслями, дает ему возможность выдохнуть. Легкий порыв ветра забирается под футболку, ласково целует кожу, и в конце концов Мегуми действительно спрашивает с задумчивой тоской, обращаясь то ли к Сатору, то ли к самому себе. – Я не знаю, Сатору… Когда эта влюбленность ушла? Когда я начал за ней прятаться от чего-то… большего? Страшного? Когда вместо того, чтобы быть влюбленным в Юджи, я начал выбирать влюбленность в него? – У меня нет всех ответов, – с неприкрытым сожалением говорит Сатору, но Мегуми подтверждает, будто такого простого варианта и не ждал: – Я понимаю. Но часть меня трусливо думает, что лучше бы я продолжил себя обманывать. Потому что Сукуна… На этом Мегуми резко замолкает. На имени Сукуны его голос сбивается, обрывается – ощущение, будто куда-то в бездну, и продолжать Мегуми не спешит. После еще нескольких минут тишины, Сатору приходит в голову мысль о том, что можно было бы подойти к их разговору с немного другого ракурса. Проще ведь говорить о себе, когда кто-то первым открывается – открываясь ему в ответ? Так что он решает ненадолго чуть сменить траекторию обсуждения. – Знаешь, Мегуми, у меня ведь тоже была своя чистая и детская, почти платоническая влюбленность в милого доброго мальчика, – тихо произносит Сатору, и когда ощущает, как Мегуми приподнимает висок от его макушки – чуть запрокидывает голову, не отрывая ее от широкого плеча, и перехватывает взгляд своего ребенка. – А потом была любовь к отбитому мудаку. На слове «любовь» Мегуми ощутимо дергается, и в глазах его появляется такая неприкрытая обреченность, даже страх, что Сатору отчаянно хочется собой перекрыть, себе забрать, от всего защитить – слишком уж редко он в этих глазах за все прошедшие годы страх видел. Но Сатору не может. Не может же, блядь. Поэтому Сатору только находит его руку и сжимает ее, а Мегуми вместо того, чтобы вырвать свою ладонь – сжимает в ответ с такой силой, будто надеется, что это поможет ему удержаться. Поможет не сорваться в пропасть. – Просто для меня они сошлись в одном человеке и одно переросло в другое, – мягко продолжает Сатору. – Для тебя же эти люди оказались разными. И на секунду, всего на секунду – но Сатору думает о Сугуру. Думает о Сугуру – потому что не может не думать, как бы от мыслей этих ни бежал. Думает о Сугуру – потому что Сугуру продолжает преследовать Сатору, встречает его за каждым поворотом, в каждой тени. Мерещится ему в прохожих, с каждым днем – все чаще, и, возможно, Сатору все основательнее съезжает крышей. Но Мегуми не нужно об этом знать. Потому что Мегуми со своими бесами разобраться бы – куда уж тут еще и бесов Сатору на вечеринку приглашать. И вот такое – определенно не то, чего он Мегуми пожелал бы. Чего для Мегуми хотел бы. Мегуми не должен повторить его историю, пусть даже в чем-то их истории так пугающе, так отчаянно похожи – но если хоть что-то в этом гребаном мире идет правильно. То он и не повторит. А сам Мегуми прикрывает глаза, стискивает зубы. Выдыхает хрипло. – Пиздец. – Пиздец, – мягко подтверждает Сатору. – И я не буду врать, Мегуми, если бы выбор был за мной, я бы никогда не выбрал для тебя Сукуну. Но вот эта страшная штука, – и Сатору наконец отрывается от плеча Мегуми, чтобы выпрямиться и прижать вторую ладонь к его грудной клетке. – Она никогда нас не спрашивает. И есть часть Сатору, которая согласна с Мегуми, которая тоже думает, что лучше бы он и правда продолжил обманывать себя, продолжил делать собственную детскую влюбленность в Юджи своим щитом. Но – нет. Это не работает так. Как бы удобно оно ни звучало в теории – на практике вариант довольно херовый, и Мегуми на самом деле его никогда не выбрал бы, только не Мегуми, который, вообще-то, всегда смотрел своим демонам в лицо. Сатору знает. И, если уж честно – он сам для Мегуми этот вариант тоже не выбрал бы. Слишком хорошо понимает, насколько дерьмовой ловушкой может быть самообман. Мегуми заслуживает большего. Лучшего. Мегуми заслуживает не бежать от самого себя. На самом деле, Сатору даже несколько удивлен, что Мегуми, с его-то характером, так долго удавалось за влюбленностью в Юджи прятаться – но, зная Сукуну, понять своего ребенка Сатору совершенно, блядь, несложно. Несложно понять, как именно он пришел к тому, что осознанно – не выбрал бы. Все же, Сатору и Мегуми на деле похожи куда больше, чем можно предположить на первый взгляд – но чаще в том, чего Сатору никогда для своего ребенка не пожелал бы. Самообман – херовый расклад, и он, будучи в его освоении профессионалом, понимает это, как никто другой. Поэтому Сатору говорит: – Ты имеешь право любить того, кого любишь, не спасаясь самообманом, не прячась за своей детской влюбленностью в Юджи. Ты заслуживаешь быть собой, Мегуми. Потому что ты, такой, какой есть – лучший человек, которого я знал, – эти слова – истина, данность, Сатору произносит их со всей уверенностью и твердостью, на которую способен, отчаянно надеясь, что Мегуми услышит, поймет, поверит. И судя по тому, как что-то в глазах Мегуми тает. Он действительно слышит. Но потом Сатору добавляет – просто потому, что не может не. – И я понимаю, что ты сможешь постоять за себя, Мегуми. Но я просто хочу, чтобы ты знал: если он сделает тебе больно, то я сделаю ему больно в ответ. Исключительно ради собственного морального удовлетворения. Кто именно этот он – Сатору не уточняет, они оба и так все понимают. Судя по тому, как Мегуми тихо фыркает – он действительно понимает, и Сатору разрешает себе улыбнуться, считая этот фырк своей крохотной победой. Но Мегуми тут же серьезнеет, осторожно вынимает руку из ладони Сатору – тот не без сожаления его отпускает. Сцепив пальцы в замок, Мегуми переводит взгляд на горизонт, где кровь постепенно густеет до багрянца; пару секунд молчит, будто давая словам сформироваться в собственном горле. А затем медленно начинает говорить. – Я просто... Я не понимаю его. В одну секунду он ведет себя, как отбитая сволочь, поливает дерьмом так, что начинает казаться – он и впрямь меня ненавидит. Даже не ненавидит – презирает. Будто я кусок грязи у него под ногами. Но потом… потом он смотрит… – Мегуми на секунду замолкает, словно словами задыхается, захлебывается. А когда продолжает – звучит тихо и уязвимо, разбито, частично повторяя недавние слова Сатору: – Смотрит так, будто на мне весь мир сошелся. Касается так, будто ничего ценнее меня нет. И я… Я не знаю… Не понимаю… Если переживания Мегуми о Юджи были еще совсем невинными, отдавали детской, наивной трогательностью – то сейчас в нем столько абсолютно взрослого, зрелого, осознанного отчаяния, столько вековой усталости, что ох. Ох. И, вот оно, снова, это ощущение, словно что-то внутри разбивается – оно преследует Сатору с тех пор, как один паршивец попытался украсть у него моти. С тех пор, как этот паршивец прочно занял место в его сердце – том самом сердце, которое казалось давно омертвевшим. И которое заново, медленно и болезненно научилось жизнью захлебываться, когда тот самый паршивец заполнил будни Сатору. Но никогда еще это ощущение разбитости не было настолько сильным. Потому что его ребенку, кажется, никогда еще не было настолько больно – а ведь он уже прошел через ебаную тонну дерьма, и это о чем-то да говорит. И Сатору… Сатору тоже за своего ребенка пиздецки болит – болит синхронно, болит в такт. И ему отчаянно хочется спрятать Мегуми подальше от мира – который может разбить. Спрятать подальше от сложных чувств – которые могут разбить. Спрятать подальше от всяких Сукун. Которые. Могут. Разбить. А самого Сукуну найти хочется и встряхнуть его, и врезать ему, и проорать ему в лицо – да что ж ты творишь-то, твою мать, что ж творишь. Но Сатору не может ничего из этого сделать. Не может влезать в историю Мегуми, не может черкать ее, не может писать ее – за него. И сам Мегуми ведь куда сильнее, чем даже знающий своего ребенка Сатору может себе представить; его не разбить так просто и спрятать его нельзя, как бы Сатору этого ни хотелось. Осуждать Сукуну по-настоящему он тоже не может – не как мудак, который проебывался не меньше, который в принципе все проебал. Но – как родитель? Как родитель Сатору хочет закопать Сукуну так глубоко, чтобы до самой ебаной преисподней достать – вот только такого ему не простит Мегуми. По итогу все, что Сатору остается – это максимально нейтрально заявить. – Сукуна... непростой, – какой охеренный аналог словам «отбитый к хуям мудак», конечно – но Сатору даже гордится собой; влияние Мегуми, кажется, пошло на пользу его выдержке. – И ты знаешь его куда лучше меня, Мегуми, но ты можешь быть чертовски невнимательным, когда дело касается тебя самого. Вздохнув, Сатору продолжает – потому что это правда и потому что Сукуна, придурок такой, подает Мегуми явно неоднозначные сигналы… Мозг ему ебет, если по-простому. А Мегуми нужно это услышать, нужно это знать, нужно иметь на руках все исходные данные, видеть ситуацию с разных точек зрения, чтобы понять, что ему делать дальше. Куда ему дальше двигаться. – И я действительно видел, как он на тебя смотрит. Видел, как он ведет себя с тобой, – секунду Сатору колеблется, а потом все же добавляет: – Ты помнишь ту ночь несколько месяцев назад, когда ты тоже без предупреждения не явился домой? Пару секунд Мегуми хмурится, прикидывая, вспоминая – а потом в его глазах появляется понимание. – Ты тогда слишком уж просто поверил, что я упал в гостях у Юджи, совершенно случайно получил кучу ссадин и остался у него ночевать. – А еще тогда я тоже не поднял на уши весь город, хотя был чертовски к этому близок, – фыркает Сатору, но тут же серьезнеет и добавляет, поморщившись. – Потому что, в отличие от некоторых – той ночью Сукуна додумался мне позвонить. Рассказал, что увидел тебя в переулке, принес к себе. Даже фотографию прислал, где ты спишь себе мирно, подлатанный и укутанный в одеялко, а Пес спокойно свернулся рядом и не пытается перегрызть Сукуне глотку. И ты бы слышал, как он звучал тогда, Мегуми. Не лил привычно сарказмом и ядом, не выебывался, казался непривычно усталым и тихим. Будто его изрядно вымотала тревога за кое-кого. Чуть склонив голову набок, Сатору твердо смотрит Мегуми в глаза, но добавляет – мягко: – За того, в кого он, кажется, очень сильно вляпался. Я знаю. Я сам так когда-то звучал, Мегуми. И сам так когда-то смотрел. Из легких Мегуми вырывается шумный тяжелый выдох, глаза его – разбитые и немного убитые, смирившиеся какие-то, будто он уже понимает, какой выбор сделает, и понимает, что дороги назад для него не будет. Сатору тоже это понимает. Понимает – потому что своего ребенка знает. Понимает – потому что… – А ты ведь никогда не боялся сложностей, правда, Мегуми? Голос сбоит. Хрипит. Чуть-чуть раскалывается. В Мегуми тоже что-то раскалывается. И Сатору не выдерживает. Он подается вперед. И сгребает Мегуми в охапку. И сжимает его крепко-крепко, до хруста – а Мегуми до хруста обнимает в ответ. И закатная кровь окончательно размывается в темноте. И внутри собственная обреченность резонирует с той обреченностью, которую Сатору видит в глазах Мегуми – и, боже. Боже. Он бы выбрал для Мегуми Юджи. Простого, доброго, милого Юджи. Но выбор не за ним. Выбор даже не за Мегуми. И лучше бы Сукуне не проебаться, господи. Лучше бы ему, блядь, не проебаться. В результате все, что Сатору может – это быть рядом. Это обнять крепче. Это просипеть Мегуми в плечо – обещание, клятва; опора, которая, как Сатору чертовски надеется, поможет его ребенку устоять. – Но, что бы ни случилось, Мегуми, что бы или кого бы ты ни выбрал, чем бы это ни закончилось – я всегда буду здесь. Для тебя. Чтобы подхватить, если понадобится. Чтобы просто быть рядом, когда нужно. Ты ведь знаешь это, правда? – Звучит не очень-то обнадеживающе, – хрипит Мегуми ему в плечо, маленький засранец. И Сатору ласково, объятий не разрывая, бодает его лбом в висок – из горла Мегуми вырываются несколько коротких и хриплых, немного отчаянных смешков. А в следующую секунду он чуть отстраняется и Сатору в глаза заглядывает, произнося уверенно, твердо: – Спасибо, – и добавляет, чуть хмурясь; серьезно и убежденно. – Я тоже здесь. Для тебя. Всегда. И, боже, вот оно, снова – что-то разбивается, рушится внутри Сатору, чтобы тут же исцелиться, и какой же это невозможный, восхитительный ребенок, и в глазах Сатору подозрительно жжет, когда он кивает благодарно, а затем фыркает. – Похоже, это у нас семейное – отдавать свое сердце в безвременное пользование мудакам. Глаза Мегуми в ответ на это смягчаются и теплеют, его губы вздрагивают, пока в конце концов он не улыбается короткой и грустной, но светлой улыбкой, выдыхая тепло и тихо: – Определенно семейное. А потом они прикуривают еще по сигарете. И наблюдают за тем, как на чернильном небе зажигаются звезды. И теперь уже Мегуми опускает голову Сатору на плечо. И пока их укутывает пуховым одеялом тишины, до Сатору вдруг доходит, что они, по сути, обсудили первый раз Мегуми, – и сделали это без неловкости, без смущения, и Сатору даже ничью татуированную голову не открутил, и его ребенок, кажется, все же научился ему доверять, и от этой мысли Сатору становится ужасающе тепло и фантастически правильно. Они шли к этому так долго – но оно, черт возьми, того стоило. Каждый их шаг, сам по себе, обособленно – стоил того, чтобы его сделать. – Что ж, – в конце концов сипло вклинивается Сатору в их уютную тишину, потираясь о макушку Мегуми виском, как жадный до касаний довольный кот. – Кажется, мы наконец освоили сложное искусство говорения-словами-через-рот и разговоров-по-душам. И понадобилось всего каких-то десять лет! Пока Мегуми безболезненно пихает его локтем в бок и хрипловато смеется, смеющийся с ним в унисон Сатору понимает, что, может быть, и есть вещи, от которых он не может Мегуми защитить – но он все равно отдаст все, чтобы попытаться. Ну а если не получится… Сатору зарывается носом в темноволосую макушку, делает глубокий вдох и думает об озвученной сегодня истине, на которой годами строился фундамент его нового, лучшего, созданного вместе с Мегуми мира. Думает о том, что, как бы жизнь ни повернулась дальше, чем бы все это ни закончилось. Он, Годжо Сатору, всегда будет здесь. Для своего ребенка.