Однажды ты обернешься

К тому моменту, когда на город рушится ночь, Сукуна уже почти готов разъебать ноутбук о стену – а потом выйти на улицу и разъебать о стену уже чью-нибудь голову. Ладонь тянется к лежащей неподалеку пачке сигарет, выдергивает одну – но та ломается в пальцах раньше, чем Сукуна успевает поднести ее к лицу и найти валяющуюся где-то здесь зажигалку. Из глотки неконтролируемо рвется рык. Работающие на него долбоебы в очередной раз проебались – а ему теперь за ними разгребать и подтирать, охуели блядь. Чьи-нибудь головы в честь такого события точно полетят. Возможно. Полетят прямо сейчас. Потому что, чем дальше Сукуна просматривает документы – тем больше находит нестыковок и проблем, и тем сложнее сдерживать желание отправиться сейчас в офис, вызывать всех в срочном порядке и голыми руками переломать десяток-другой черепушек. Но вдруг, сквозь шум ярости в ушах, до Сукуны доносится звук – и он резко вскидывает голову. Блядь. Это сейчас пиздецки невовремя. Обычно он пацану рад... То есть, не рад, конечно – но вполне готов его присутствие выносить и даже, может быть, совсем немного этим присутствием наслаждается. Наслаждается их взаимным едким сарказмом. Может быть. Но только не сегодня. Сегодня ему нужно, чтобы этот пацан свалил. Потому что обычно у Сукуны с контролем все нормально – не будь это так, по улицам их города текли бы реки крови, пущенной его руками. Но сейчас этот контроль рвется, как пергаментный, Сукуна физически может это ощутить; может ощутить, как клыкастая ярость скалится и щерится, призывая развесить чьи-нибудь кишки, как гирлянду. Охуеть украшение, конечно. И Сукуна совсем не хочет, чтобы под руку этой ярости попался пацан. На возникающий в голове вполне закономерный вопрос, а почему же, блядь, не хочет-то, он отвечать не планирует – в том числе и самому себе; тем более самому себе. Так что, встретившись взглядом со спокойными, твердо смотрящими глазами пацана, Сукуна глухо и зло рычит: – Вали отсюда, – надеясь, что этого хватит. Что у пацана все же в достаточной степени развит инстинкт самосохранения для понимания того, когда нужно послушаться и покорно съебаться. Ну, что ж, Сукуна явно его недооценил. Или переоценил – тут с какой стороны посмотреть. Потому что вся реакция пацана на рык – это совершенно невпечатленно, едва не иронично вздернутая бровь, и медленный, размеренный глоток из зажатой в его руках кружки, который пацан делает прежде, чем выдать короткое и твердое: – Нет. Вот так, значит, да? Кто угодно другой уже был бы в ужасе. Кто угодно другой уже высрал бы себе кирпичный домик, в который тут же и спрятался бы. Кто угодно другой – кто угодно из тех, с кем Сукуна до этого сталкивался в своей жизни. Кто угодно – но конечно же, блядь, не гребаный Фушигуро Мегуми. Потому что какого-то хера гребаный Фушигуро Мегуми планомерно все прошедшие годы, с того первого дня, когда они в этой кухне столкнулись, становился исключением из всех сраных правил Сукуны, составляющих фундамент его существования. И Сукуна совершенно не хочет задумываться о том, насколько далеко масштаб этих «исключений» простирается. Не сейчас точно. А лучше бы и никогда. Чистую концентрированную злость смазывает раздражением – нахальный мелкий пизденыш. Кажется, Сукуна потерял хватку. Кажется, стал излишне мягкотелым, был излишне снисходителен к этому пацану. Пора бы напомнить ему, кто Сукуна такой. И если голос в собственной голове. Тихий-тихий. Почти неслышный. Произносит едва не мягко: Но ты ведь рад, что он не боится тебя. Если добавляет: Ты ведь так и хотел. То это все – херня какая-то, и Сукуна легко может отмахнуться. Перекрыть грохотом ярости. Сделать вид, что не понимает. Не слышит. С чего бы ему радоваться? Нет ни одной долбаной причины. И Сукуна поднимается из-за стола одним слитным, яростным движением. Скользит ближе, еще ближе – пацан не сдвигается абсолютно, только сильнее вскидывая бровь, даже когда Сукуна оказывается в считанных футах от него. Даже когда оказывается в считанных дюймах. И годы назад, когда они встретились на этой самой ебаной кухне впервые – пацан тоже уступать отказывался, упрямый засранец; но в то время, уже будучи упрямым засранцем – он вместе с тем оставался и испуганным воробушком, у которого сердце трепыхалось так, что Сукуна был почти уверен – он слышит это трепыхание; и тогда Сукуна знал, что мог бы когтем это сердце подцепить и рассмотреть во всех подробностях, чтобы после в него клыками впиться – если бы только захотел. И в тот день это не составило никакого труда – все же заставить пацана отступить, без единого слова, одним лишь напором. И в тот день это было забавно – наблюдать, как к упрямству пацана присоединяются раздражение и разочарование, когда страх побеждает, когда вынуждает под этим напором отступить. Но сейчас, спустя ебаные годы, когда Сукуна оказывается так близко, что спокойное и размеренное дыхание пацана ощущается собственной кожей – тот лишь несколько секунд удерживает взгляд Сукуны, глядя своими темными непроницаемыми глазами. А потом вместо того, чтобы голову опустить в подчинении, как сделал бы кто угодно другой – только приподнимает кружку, едва не оказавшуюся зажатой между их телами, и интересуется подчеркнуто-вежливо, едва не насмешливо: – Чаю? И это уже – совсем не тот воробушек. И в тот далекий день пацан Сукуне макушкой едва до носа доставал – а сейчас ему даже голову запрокидывать не нужно, чтобы прямо и уверенно смотреть Сукуне в глаза. И Сукуна знает, что теперь там, за просторной футболкой – далеко не хилое тело. И в этом пацане всегда была внутренняя сила, был стальной стержень, который позволял ему держать спину прямо, даже если он был до пиздеца напуган; позволял ему упрямо вздергивать подбородок и не отступать там, где кто угодно уже бежал бы, пятками красуясь. Но годы прошли. И эта внутренняя сила изрядно помножилась, она в глазах пацана крепнет и светится – не упустить. И эту внутреннюю силу он теперь подкрепляет и внешним, вытачивая из себя мощь. И Сукуна видел это – видел несколько раз в своем спортзале, когда пацан, наглый засранец, туда спускался с попустительства Сукуны. Видел, годами наблюдая, как пацан день за днем обрастает своей силой, как сталью. Сила эта также – в узловатых пальцах, сжимающих кружку, в напрягшихся бицепсах, выделяющихся даже сквозь просторную футболку, в жилистой шее со спокойно застывшим острием кадыка, который хочется подцепить зубами. И у Сукуны сбивается дыхание – он от кадыка взгляд отрывает, возвращаясь к глазам. Лучше нихуя не становится. Потому что в этих глазах – ни следа страха. Только штиль спокойствия, пока Сукуна – разъяренный вихрь, готовый весь мир снести со своего пути. И в глаза эти Сукуна немного падает. Летально в них проваливается. И он говорит себе – все дело в злости. Он говорит себе – все дело в этой огненной ярости. Он говорит себе – это концентрат гнева заставляет его к кадыку взглядом прикипать и в глаза падать; заставляет желать еще ближе оказаться, хотя между ними и так – считанные дюймы. Прошли годы – и пацан его больше не боится. Не боится, блядь. Сукуна бы подумал, что теряет хватку – но кроме пацана вот таких, бесстрашных на всю свою отбитую голову, больше нет. Сукуне такие не встречались. Значит, дело не в Сукуне. Значит, дело в пацане. В пацане, чтоб его, и Сукуна ощущает, как против воли внутри просыпается восхищение, едва не благоговение – и это бесит только сильнее. Потому что такого в Сукуне не было ни перед кем. И никогда. Он не верит в любых из человеческих богов, чтобы перед ними благоговеть – тем более он никогда не благоговел перед людьми, жалкими и ничтожными, всегда ломающимися из-за одного лишь его разъяренного взгляда. Но пацан не ломается. Фушигуро, чтоб его, Мегуми. И руки в карманах сжимаются в кулаки. И Сукуна глухо рычит в это непроницаемое, спокойное, совершенное лицо. Лишь бы это спокойствие разбить. Лишь бы разбить совершенство, к которому гнилым нутром тянет. Рычит почти в губы: – Я мог бы сломать тебя двумя пальцами, пацан. В ответ на эти слова в лице напротив действительно что-то меняется. Спокойствие идет рябью. Непроницаемость покрывается трещинами. Вот только на место их приходит не страх, которого Сукуна мог бы ждать. ...но на самом деле не ждет. На место их приходит жесткость и вызов. Ответная вспышка ярости, полыхнувшая где-то в самой глубине преисподних глаз. – Попробуй, – и в голос пацана тоже пробивается жесткость. Пробивается вызов. Попробуй, – говорит пацан. Попробуй сломать. Попробуй победить. Попробуй хотя бы просто противостоять, твою мать, – молчит пацан, но Сукуна видит. Видит в его острых чертах лица, в его жесткой линии челюсти, в его запылавших преисподними глазах. Перед ним больше не воробушек – хотя едва ли когда-либо воробушком был. Не волчонок даже – оскаленный волк, закованный в свою силу, в свое упрямство, как в броню. Сукуне в его жизни мало кто бросал вызов – а те, кто все же по своей глупости бросали, очень быстро об этом жалели. Но Сукуна знает – этот пацан не пожалеет. Он не пожалеет, даже если проиграет. Даже если проиграет – он встанет, сплюнет кровь, оскалится. И бросит еще один вызов. Потому что это Фушигуро. Чтоб его. Мегуми. Больше не глядящий снизу вверх. Больше не испытывающий страха. Потерявший остатки детскости в чертах лица, заострившихся и посуровевших. Позаботившийся о том, чтобы у него было что-то, помимо упрямства и готовности стоять до последнего, для противостояния всему ебаному миру. Сукуне никогда не бросал вызов кто-то, равный ему. Никогда до сегодняшнего дня. Никогда до Мегуми. Злость куда-то уходит. Схлопывается вдруг, будто и не было – пожары внутри слизывает дождем. И, пока Сукуна смотрит в эти упрямые, эти сильные, эти сносящие крышу глаза – злость ему не достать, да и не хочется. От благоговения ему не сбежать – да и не, блядь, хочется. И страха в этих глазах видеть не хочется больше никогда. И Сукуна, до этого горевший собственной яростью, этой яростью с орбиты слетающий – вдруг ощущает себя твердо стоящим на земле. Существующим. Реальным. Во внутренности приходит спокойствие, которого там никогда не было – и Сукуна неожиданно подается вперед. Но вместо того, чтобы нападать, вместо того чтобы бить – ментально ли, физически ли. Он вдруг осознает, что упирается лбом в плечо Мегуми, одной ладонью осторожно обхватив его за талию. И Сукуна вдруг выдыхает. И вдруг кулак второй, все еще находящейся в кармане руки, сам собой расслабляется. И вдруг внутри – тишина. Блаженная, приятно дурманящая тишина, которой Сукуна не знал так давно; которой, может быть, не знал никогда. У него внутри же всегда – пожары злости, оскалы ярости. Но сейчас... Сейчас ему тихо. И он не уверен, знал ли что-нибудь лучше этой тишины. Вот только, пока Сукуна вжимается в плечо Мегуми, наслаждаясь своей тишиной – до него не сразу доходит, насколько каменным ощущается тело под его лбом; под его ладонью, лежащей на талии и прижимающей к себе так мягко, что Сукуна и не знал в себе способности на такую мягкость – это должно испугать. И позже наверняка испугает. Но сейчас он концентрируется на том, что Мегуми в его руках – каменный, застывший; ни единым дюймом не движущийся. Проходит секунда. Другая. Он так и не расслабляется. Не отвечает на объятие. Тишина разбивается. Разлетается осколками, остро впивающимися Сукуне в изнанку. Рука в кармане опять сжимается в кулак, пока Сукуна осторожно убирает вторую руку с торса Мегуми. Пока поднимает голову, отрывая лоб от чужого плеча – и отступает на шаг. На еще один. И тогда он видит. Видит то, чего изначально добивался. Видит то, чего больше никогда не хотел бы видеть. Мегуми в ужасе. Это не так-то просто заметить – в целом он кажется таким же спокойно невозмутимым, как и обычно, но Сукуна знает его слишком долго. И Сукуна видит. Видит в поджатых губах. Видит в напряженной линии челюсти. Видит в чуть больше обычного распахнутых глазах – и в радужках, помутневших взбаламученным осадком чего-то, чего Сукуна никогда раньше в Мегуми не замечал. Потому что это не тот страх перед Сукуной, который он видел в нем когда-то давно, когда они только встретились. Но это и не его обычное упрямство, не его обычные твердость и сила. Это – что-то, чего Сукуна никогда в Мегуми. Не. Замечал. И это что-то не так-то просто понять, не так-то просто прочесть – но сильнее всего оно на ужас похоже. Глотку дерет, страшно, больно и кроваво – и Сукуна скалится, заставляя себя иллюзорную кровь сглотнуть. Сукуна скалится – чтобы за оскалом спрятаться. Сукуна скалится – потому что ярости больше нет, как ее ни ищи, как ни пытайся выцепить, а вместо секундной дурманящей тишины внутренности теперь выстилает лишь боль. Сукуна скалится. И говорит насмешливо, игнорируя то, насколько эта насмешка горчит: – Надо же, пацан. Ты не испугался, когда я угрожал тебе – но ты в ебаном ужасе из-за того, что я тебя обнял? На этих словах Мегуми моргает – будто бы удивленно – и взгляд его наконец проясняется. И из его радужек вымывает этот осадок, который Сукуна никогда не видел – но который иначе, как ужасом, ничем называть не может. И Мегуми вдруг подается вперед. И начинает что-то говорить: – Нет, я не... Но Сукуна уже отворачивается. Сукуна произносит, не давая ему закончить: – Мне нужно работать. Хочешь торчать здесь и херней страдать – не смею мешать. Но помалкивай, пацан. Сукуна не может. Не может смотреть. Не может слышать. Потому что, если это продлится еще совсем немного, если позволить этому тянуться дальше, если позволить себе еще чуть-чуть в эти глаза упасть – Сукуна не уверен, что выберется. Если позволить себе надеяться, что Мегуми мог сказать что-то, от чего внутри опять поселилась бы тишина – Сукуна не уверен, что не развалится на куски, когда эта надежда не оправдается. Если позволить себе еще немного Фушигуро Мегуми… …Сукуна не уверен, что это не превратится в зависимость. Смелое предположение, что у тебя еще зависимости нет, – фыркает тихий голос внутри. Сукуна скалится. Сукуна отмахивается. Сукуна усаживается обратно за ноут, пытаясь включиться вновь в работу – проблемы-то никуда не делись, как и потребность их решать. Несколько секунд на кухне царит абсолютная тишина – и Сукуна не надеется. Сукуна не надеется. Сукуна не... Слышится короткое движение. Шум воды из крана. Приглушенный звон, с которым кружка оказывается на своем месте. Дверь тихо закрывается, когда Мегуми выскальзывает в коридор. Сукуна ни на что не надеялся. Но разрушенная не-надежда все равно почему-то горчит.