Однажды ты обернешься

Тот момент, когда предохранители окончательно срывает, Сукуна отловить не успевает. Не успевает пресечь. Это уже пятый раз за последние сутки, когда он застревает под ледяным душем – и нет, Сукуна вовсе не считал. Еще как, блядь, считал. Потому что под ледяным душем он каждый раз застревает с каменным стояком, против которого не помогают ни долбящие в затылок струи воды, ни мысли о вечном и мерзком, ни сила ебучей воли. Потому что под ледяным душем он каждый раз застревает, преследуемый одними и теми же мыслями. Одними и теми же образами. Одним и тем же человеком. И от него не выходит избавиться, как ни пытайся. Тут не прогонишь, не выкорчуешь; нихрена не переключишься на что-нибудь другое, на каких-нибудь пышногрудых девок, ну, или рельефных мужиков – на что-нибудь безликое и более подходящее для мимолетной дрочки в душе. Нихрена, блядь. Потому что под веками снова, и снова, и снова – чернющие преисподние глаз, бледный мрамор кожи, взъерошенные темные волосы, которые так и требуют запустить в себя пальцы. И это, в общем-то, не особенно новое. Не впервые же, блядь. Не впервые во время дрочки Сукуне в голову приходят мысли об этих глазах, этой коже, этих волосах. Различие в том, что раньше их удавалось прогонять – да, с каждым разом сложнее, и все же, блядь, удавалось. Как удавалось и позже убеждать себя в том, что – совпадение. Что – ничего не значит. Даже если впервые эти мысли начали вспыхивать под закрытыми веками еще с год назад – поначалу резкие, слабые, легко прогоняемые; даже если за этот ебаный год становились они все более частыми, все сильнее обрастали подробностями, все настойчивее бились о черепную коробку. Но – уходить в отрицание получалось. Ровно до вчерашнего дня. До вчерашнего дня, когда что-то сломалось. К херам разрушилось. Когда сам Сукуна – немного разрушился. Потому что позволил себе на минуту-другую забыться – а этого ему нельзя было. Никак, блядь, нельзя. Но – он все же забылся. Забылся, пока чертов пацан нависал над ним. Распаленный и яростный. Сжимающий своими крепкими бедрами бедра Сукуны, бесстрашно скалящийся ему в лицо; бесстрашно швыряющий вызов и полыхающий бешенством, когда Сукуна этот вызов принимать отказывался. Когда Сукуна сдавался без боя – потому что давно уже сдался. Сдался гораздо раньше, чем это осознал; чем хватило гребаной храбрости осознать. И вот теперь Сукуна застрял здесь, под долбаным ледяным душем – и контролировать апокалипсис в собственной голове у него больше нихрена не выходит. Потому что Фушигуро гребаный Мегуми – в центре этого апокалипсиса. Как его начало. Как его причина. Как его финальный аккорд – финальный аккорд самого Сукуны. И все те мысли, которые раньше удавалось садить на поводок и себе подчинять – сейчас взбесились и ринулись в ебаную бездну. И теперь не помогает ни ледяной душ, ни мысли о вечном – ну, или о сиськах. Потому что еще вчера Мегуми был там – на расстоянии выдоха, и жар его тела ощущался собственным нутром, и жар его дыхания ощущался собственными губами, и жар его был здесь, почти в руках Сукуны; и хотелось ринуться в него, чтобы до сожженной плоти, чтобы до обугленных костей. Но Мегуми отстранился раньше, чем Сукуна успел это сделать. Но Мегуми ушел раньше, чем Сукуна успел окончательно в него провалиться. И вместо этого провалился Сукуна лишь в бездну, на краю которой балансировал дольше, чем готов признать – и провалился он туда вместе со всеми своими уродливыми мыслями, вместе со всем своим уродливым нутром. Зло взрыкнув, Сукуна врезается кулаком в кафель душа – алые потеки размываются струями воды в блевотно-розовый; следом он врезается в кафель уже лбом. Но с меньшей силой – мозги на этом блядском кафеле вряд ли будут приятным зрелищем. Стиснув зубы, Сукуна жмурится до серых пятен в темноте. До отчетливого образа, из этих пятен проступающего, из темноты на Сукуну наступающего – чернота глаз. Мрамор кожи. Вихри волос. Но ограничиться в этот раз только глазами-кожей-волосами нихрена не выходит. Потому что мысли с бешенством уносятся дальше. Потому что мысли неконтролируемо стекают ниже – с глаз на острые скулы, на стальную линию челюсти, на жилистую шею; останавливаются на выпирающем кадыке – в глотке копится слюна. А пальцы Сукуны сжимаются на каменном стояке, который явно не планирует опадать. И эти проклятые последние сутки он пытался отвлечься, пытался переключиться, пытался из головы вышвырнуть – вот только это нихрена не срабатывало. Потому что тот короткий эпизод в спортзале продолжал вспыхивать у него в голове снова, и снова, и снова, продолжал крутиться у него перед глазами так и эдак, с разных ракурсов, и, что самое ужасное – с разнообразными альтернативными продолжениями сценария. Воображение никогда не было сильной стороной Сукуны. Но в этот раз оно, кажется, решило отыграться за все предыдущие блядские годы. И он понимает, что не имеет права. Понимает, что это даже по его собственным меркам – мерзко и ублюдочно. Понимает – Мегуми возненавидел бы его, если бы узнал. Ну, или – возненавидел бы еще сильнее. И эти проклятые последние сутки Сукуна сдерживался, Сукуна загонял себя под холодный душ, Сукуна зубы стискивал, Сукуна костяшки сбивал. И эти проклятые сутки он пытался. Пытался, блядь… …пальцы сильнее сжимаются на члене – Сукуна шумно выдыхает. А под закрытыми веками – спортзал. И Мегуми, над ним нависающий. И Мегуми, тяжело дышащий, бедрами бедра сжимающий. И Мегуми с его преисподними в глазах, с его яростным оскалом, с его жаром, нутром ощущающимся. А под закрытыми веками – тот сценарий, где Мегуми. Который. Не. Уходит. Где Сукуне все-таки удается сократить расстояние выдоха между ними – и прижаться губами к губам Мегуми. Где Мегуми хрипло выдыхает ему в рот – и жадно на поцелуй отвечает. Где Мегуми в руках Сукуны – такой же яростный, как и в их спарринге до этого; как и в их извечных спорах; как в тех драках, в которые отчаянно себя швыряет. Где Мегуми кусает Сукуне губы, и зарывается ему пальцами в волосы, и тянет за них грубо, призывая оказаться еще ближе. И ближе. Где сильные, длинные ноги все сильнее сжимают бедра Сукуны, пока Мегуми седлает его; где Мегуми трется пахом о его пах; где Мегуми растягивает себя пальцами, сидя на Сукуне; где Мегуми насаживается на его член, откидывая голову назад и хрипло выдыхая... Бля. Бля-я-я. И Сукуна благоговел бы перед ним. И Сукуна восторженно наблюдал бы, как тело Мегуми движется на нем, как под кожей ходят волнами точеные мышцы, как собственные пальцы восхищенно оглаживают изгибы совершенного тела. И Сукуна позволил бы ему все, чего бы Мегуми захотел – если бы он только захотел. И Сукуна вылизал бы его с головы до ног, насадился бы ртом на его член и высосал бы из Мегуми мозг, отыскал бы каждую точку на теле, прикосновение к которой доставляет Мегуми удовольствие, заставляет Мегуми дышать чаще, вырывает из Мегуми хриплые редкие стоны. И Сукуна уверен, что именно редкими эти стоны и были бы – но от того лишь еще более ценными. И он бы коллекционировал их, как помешанный, в сокровищницу прятал бы, жадно перебирал бы в одиночестве... А потом перед глазами вдруг появляется другая картинка – та, где Мегуми не насаживается на член Сукуны. Та, где он сам засаживает Сукуне. И это что-то новенькое, на самом деле – ни о чем таком и ни с кем другим Сукуна раньше не думал. Но сейчас он только фыркает сквозь плотную дымку возбуждения. Потому что совершенно не удивлен – и не смущен тем более. Потому что это долбаный Фушигуро Мегуми – а с долбаным Фушигуро Мегуми, так уж вышло, Сукуне хотелось бы всего. Всего, что Мегуми готов дать и позволить в ответ. Проблема здесь только одна. И заключается она в том, что в планы Мегуми входит позволить Сукуне одно сплошное. Ебаное. Ничто. И холодная душевая вода в это время продолжает настойчиво долбить в затылок – но это нихуя не помогает. Не помогает и то, что последняя мысль отдает изрядной долей горечи – вот только даже эта горечь не прогоняет Мегуми из головы Сукуны. Не прогоняет тот потемневший, яростный взгляд, которым Мегуми смотрел на него в спортзале, пока нависал, пока сжимал бедрами бедра Сукуны, пока между ними оставалось расстояние выдоха. Пока казалось. Стоит податься чуть вперед. И Сукуна попадет в свой оазис посреди той пустыни, которой стала его жизнь. И рука на члене движется быстрее, и Сукуна глотает попадающие в рот струи воды, едва это замечая, и прогнать образ Мегуми из-под век он больше не пытается – бесполезно же, блядь. Не хочется же, блядь. Абсолютно не хочется. И черт знает, когда именно это случилось, как долго он происходящее игнорирует, как долго он планомерно вляпывался, пока не пришел к этой точке, к этой секунде, где назад откатить уже невозможно. Где его «вляпался» настолько сильно, что Мегуми – вот он, на сетчатке выжжен; и куда глубже тоже выжжен. Выжжен где-то там, где еще качает кровь омертвевший кусок плоти за ребрами. Когда это началось? Есть ли точная дата? Был ли у Сукуны хоть один гребаный шанс этого избежать? Или его неизбежность смотрела на Сукуну решительными взрослыми глазами еще в тот день, когда они с Мегуми впервые встретились? Когда при взгляде на этого упрямого костлявого пацана – совсем еще, сука, ребенка – Сукуна даже не подозревал, что однажды тот станет его концом? Дни. Недели. Месяцы. Черт знает, сколько понадобилось времени. Черт знает, когда Сукуна, наблюдающий за тем, как пацан вытягивается и крепнет, как сталью обрастает – перестал смотреть на него, как на ребенка; когда перестал физически его ребенком воспринимать – потому что ментально сам Мегуми никогда не позволял себя ребенком считать. Черт знает, в какой момент Сукуна настолько крышей съехал и ублюдком стал, что начал хоть немного его хотеть. Черт знает, был ли у Сукуны шанс – и хотел ли Сукуна этот гребаный шанс. Суть в том, что здесь и сейчас – его конечная. Потому что Сукуна понимает, что если не стиснет зубы и не остановится, если сейчас продолжит – то сам себе этим дорогу назад перекроет. Потому что такое уже, блядь, не проигнорируешь. Как проигнорировать тот факт, что он сейчас дрочит на лучшего друга своего тупого братца? Того самого лучшего друга, который клал хер и на стояки Сукуны, и на его «вляпался», и на все его конечные да бездны? И Сукуна совершенно точно попадет за такое в ад – но не то чтобы он и до этого уже не заслужил себе добросовестно котел в этом увлекательном месте, спасибо большое. Просто Мегуми… Просто Мегуми – та редкая причина, по которой Сукуна сам себя на последний круг ада зашвырнул бы. За одну собственную грязную мысль. За одно собственное неправильное действие. За один собственный косой взгляд в его сторону. И весь прошедший год, когда под закрытыми веками Сукуны начинало мелькать то, чего быть там, блядь, не должно – одна эта мысль отлично остужала. Мысль, что думает он так о ребенке – и неважно, как этот ребенок теперь выглядит; о воробушке, который когда-то, годы назад в его кухню впорхнул – упрямый в своем страхе. Сильный в своем упрямстве. Образ того воробушка хорошо в себя приводил. Потому что Сукуна, конечно, ублюдок – но не настолько же, а. Не настолько же. Но проблема вот в чем. Проблема в том, что произошло вчера. Проблема в том, кто прижимал Сукуну к татами в спортзале – и в слишком отчетливом понимании того, что это уже совершенно не ребенок. Это уже мужчина. Это мужчина с острыми, точено вырезанными чертами лица. Это мужчина с сильными ногами, которые сжимали бедра Сукуны. Это мужчина с преисподними в глазах, которые сводят с ума. Это мужчина, который может уложить Сукуну на лопатки – во всех возможных смыслах. Такое уже не проигнорируешь. И. Господи. Когда это случилось? Вчера же был пятнадцатилетний воробушек, у которого сердце испуганно колотилось, пока он пытался упрямо вздергивать подбородок и яростно взгляд Сукуны удерживать. А сегодня – уже восемнадцатилетний оскаленный волк. Уже мужчина, черт возьми. И, вообще-то, восемнадцать – это все еще совсем немного, робко вклинивается тихий голос в голове Сукуны. И Сукуне все еще место в аду – и это единственный раз, когда его вообще такое волнует, когда ему не похеру, насколько ублюдочно то, что он делает. И он абсолютный мудак, если собирается стоять здесь под ледяным душем и дрочить на... Но блядь. Да блядь же. Потому что нависал над Сукуной не ребенок, не воробушек – волк и мужчина; и никакие рациональные, здравые, помогавшие весь последний год мысли больше не останавливают от того, чтобы как о мужчине о нем думать. Потому что там, в спортзале, Сукуна видел, как бугрились мышцы под липнущей к коже футболкой Мегуми; он ощущал на себе силу Мегуми – физическую и внутреннюю; он воочию с каждым ударом, с каждым выдохом, с каждым взглядом убеждался, что воробушек, встреченный когда-то на кухне – давным-давно вырос. Потому что там, в спортзале, пока они глазами сцепились, хотелось то ли самому втрахать Мегуми в татами, то ли чтобы он в татами втрахал. Или, может, хотелось просто лежать там. Бессильным и благоговеющим. Пока Мегуми сам себя членом Сукуны трахал бы; пока насаживался бы с силой, поднимаясь и опускаясь, запрещая Сукуне двигаться, подвергая его самой восхитительной пытке за всю гребаную жизнь; пока вынуждал бы только смотреть, смотреть и смотреть, без способности что-либо сделать – лишь благоговеть; пока сжимал бы член Сукуны собой, пока заставлял бы его за грань падать, пока… Пока... Белесые разводы оседают на кафеле – и Сукуна тяжело дышит, в этот кафель лбом с силой вжимаясь. Блядь. А вот и она, пропасть, и Сукуна летит в ней, безнадежный, ублюдочный, прямиком в преисподнюю спешащий. И больше уже отрицать не получится. И больше уже никаких оправданий не найдется. Только что Сукуна кончил, думая о Фушигуро Мегуми. О лучшем друге своего тупого младшего братца. Своего тупого младшего братца, в которого этот Фушигуро Мегуми – по уши. Явно тотально. Явно неотвратимо. Явно так, что у Сукуны – ни одного долбаного шанса. И он не хочет об этом думать. Не хочет, блядь. Потому что мысль о том, что Мегуми никогда его, Сукуну, не захочет, что весь мир Мегуми на одном только Юджи сосредоточен – они, конечно, очень здравые. Но еще они ржавыми зубьями во внутренности вгрызаются – и при этом нихрена с зависимостью Сукуны сражаться не помогают. Не помогают, даже если где-то там, глубоко-далеко-тошнотворно, Сукуна на самом деле понимает. Это, пожалуй, правильно. Так оно, пожалуй, и должно быть. Потому что Сукуна кончил, мечтая о восемнадцатилетнем пацане, который явно заслуживает чего-то получше, чем один дрочащий на него под ледяным душем мудак. Сукуна хрипловато и чуть обреченно смеется. Бля. Ему точно место в аду. А потом Сукуна выходит из ванной. И он не особенно соображает, потому что мозги, кажется, остались там, на кафеле, вместе со спермой. И только столкнувшись с проходящим мимо ванной Мегуми – Сукуна резко застывает, столбенея; и только тогда до мозга наконец доходит, что он не просто на этого пацана считанные минуты назад дрочил – он еще и делал это в доме деда и Юджи. Делал это в то время, когда Мегуми тоже в этом же доме находится. Даже пробив очередной уровень дна – Сукуна все равно талантливо находит, как бы еще сильнее проебаться и еще ниже провалиться. На секунду он думает – почти надеется, – что, может, все еще дрочит; может, все еще грезит. Может, образ Мегуми все еще – только трип, галлюцинация, и хочется протянуть руку и проверить, действительно ли Мегуми здесь, реальный, физически ощутимый. Пальцы сжимаются в кулак. Нет. Нет, Мегуми настоящий, потому что стоят они слишком близко, опасно близко – и Сукуна может уловить тепло, которым от Мегуми фонит, может уловить его запах, может отличить оттенки преисподних в его глазах. Настоящего Мегуми не заменит ни одна физическая или воображаемая подделка – даже на изнанке выжженная. Настоящего Мегуми от любой подделки слишком легко отличить. И Сукуна с силой сглатывает, когда в глотке пересыхает, и он впервые за все их знакомство с Мегуми никаких слов отыскать не может, и он впервые за всю свою ебаную жизнь, кажется, испытывает что-то, похожее на стыд. Впервые борется с желанием первым взгляд отвести. Потому что пацан точно не впечатлился бы, узнай он, чем Сукуна только что занимался – и обычно Сукуне как-то тотально посрать, кто там и что о нем думает... Но это не просто кто-то. Это Фушигуро гребаный Мегуми. Чтоб его. И Сукуна уже хочет развернуться и уйти – ему нужно развернуться и уйти. Он и так уже – глубоко в пропасти, куда дальше падать-то, господи, куда. Вот только все равно кажется, что есть – куда. Потому что, когда Сукуна к Мегуми взглядом прикипает – он вновь видит перед собой мужчину, сильного, жесткого и опасно-острого, об которого так просто было бы себя убить; от которого больше нихрена не работает вакцина в виде образа того воробушка, которого Сукуна однажды впервые встретил. Потому что, когда Сукуна заглядывает в преисподние глаз Мегуми – то понимает, что, какой бы хуевой ни была жизнь, сколько бы ребра ему не вышибала, до этого преисподних он не знал никогда. Что, сколько бы в пропасти своей не летел – преисподней его может стать лишь Мегуми. Лишь Мегуми мог бы стать раем. Вот только рая Сукуна не заслужил; таким, как он, рая не положено. Горечь оседает в глотке: знать, что не заслужил, что не положено, и смириться с этим – все же не одно и то же. Знать, что не заслужил, что не положено – не значит не желать даже того, что за это «не положено» полагается. Не значит не жаждать своего наказания. И своей преисподней. Потому что даже преисподняя в исполнении Фушигуро Мегуми – кажется куда привлекательней, чем полное отсутствие Фушигуро Мегуми в собственной жизни. И эта мысль – она очень опасная. И эта мысль хер знает, куда может привести. Так что Сукуна должен сейчас отвернуться. Должен сейчас уйти. И он почти отворачивается. Но прежде, чем отвернуться успевает – замечает это. Замечает, как взгляд Мегуми, в него самого впаянный – вдруг темнеет. Замечает, как этот взгляд соскальзывает с глаз Сукуны на губы Сукуны – как на секунду там задерживается. Чтобы тут же соскользнуть ниже. На шею. На ключицы. На грудную клетку. Только тогда Сукуна осознает, что он сейчас – в одном только полотенце. Что-то, страшно похожее на надежду, колюче впрыскивается в вены – вдох застревает в глотке, сердце рушится в аритмию. Воздух накаляется. Наливается предгрозовой статикой – кажется, сейчас ебнет. Сукуна почти уверен – он видит, как дергается кадык Мегуми, когда он судорожно сглатывает... Или, может, это Сукуна принимает желаемое за действительное. Может, он просто проецирует то, чего жаждет сам – на Мегуми. Может, полученный оргазм все еще мешает здраво мыслить, заставляя и дальше вязнуть в собственном воображении – в своей невозможности, которую так отчаянно жаждется за возможность принять. В своем оазисе посреди пустыни, который на самом деле – всего лишь мираж, и по итогу этот мираж оставит Сукуну лишь дальше захлебываться песком. Блядь. Но затем Мегуми вновь поднимает взгляд. Теперь уже совсем чернющий – преисподние да бесы, – и, кажется, кажется, чего-то жаждущий. И на секунду он смотрит в глаза Сукуны, заставляя того окончательно башней сдвинуться, и Сукуна бы упал в пропасть сейчас, от одного только этого взгляда, если бы уже в нее не летел. А затем взгляд Мегуми вдруг вновь – на губы Сукуны. И они вдруг оказываются еще ближе – хотя Сукуна не уверен, кто из них сделал шаг вперед. Может быть. Оба. А может быть, никто; может быть, это всего лишь пространство искажается под мощью того тока, которым шибает Сукуне вены. Или, может, это опять воображение Сукуны играет с ним в заебатые шутки – пиздец оно конечно за годы прокрастинации отыгрывается. Блядь. Блядь. Но Мегуми – ближе. И между ними – меньше, чем выдох. И это еще пиздецовее, чем вчера в спортзале – еще восхитительнее. И Сукуна хочет его. Ох, блядь. Сукуна так хочет его. И это понимание не должно стать откровением – с учетом того, чем Сукуна только что в ванной занимался. Но оно все равно становится. Оно становится – потому что ни одно воображение не сравнится с физической близостью гребаного Фушигуро Мегуми; потому что после вчерашнего игнорирование уже больше не работает и Сукуну в его желание швыряет с размаха – мордой в асфальт. Потому что обычно желание было мимолетным и простым – потрахаться к обоюдному удовольствию и разбежаться. Но за одну только мысль о том, что в одном предложении использовать слова «потрахаться» и «Фушигуро Мегуми» себе хочется врезать. Потому что, когда дело касается гребаного Фушигуро Мегуми, желание выходит на какой-то новый, совершенно незнакомый Сукуне уровень – и одним «потрахаться» здесь не отделаться. И Сукуна не знает, что это. С Сукуной никогда такого не случалось. Никогда – до Мегуми, чтоб его. И в глотке пересыхает. И Сукуна, всю свою блядскую жизнь будучи хищником, вдруг на секунду сам себя воробушком испуганным чувствует – будто с той, далекой первой их встречи на кухне, они с Мегуми местами успели поменяться. Будто за прошедшие годы Сукуна запутался между его волчьих когтей, как в капкане – и сам этого не заметил. А теперь выбираться оттуда совсем не хочет. И это страшно. Блядь. Это страшно. Но он прячет свой страх поглубже. И он скалится, пытаясь напомнить себе, что всегда был охотником, а не жертвой. И он выталкивает на первый план чистый огонь жажды – оставляя все остальное на потом. Потом. Потом. И Сукуне наклоняться даже не нужно – потому что они с Мегуми теперь одного роста. Потому что не воробушек перед ним. Потому что перед ним мужчина. Мужчина, из-за которого Сукуна – в пропасть. За которого Сукуна – в ад. И он не выдерживает. И если все происходящее только его воображение – что ж, значит, все должно прийти к логичному для дрочки сценарию. Если же это реальность. Если. Сукуна подается вперед... – Мегуми-и-и! ...Мегуми резко от него отшатывается. Сукуне даже не нужно поворачивать голову, чтобы краем глаза увидеть, как медленно сползает улыбка с лица сияющего Юджи, силуэт которого застыл в другом конце коридора. Руки сжимаются в кулаки. Сукуна шумно выдыхает. Что-то внутри в черную дыру стягивается – дышать нечем, но Сукуна дышит. Заставляет себя дышать. Еще никогда ему настолько не хотелось открутить своему братцу голову. Своему братцу, одно присутствия которого хватает, чтобы Мегуми в реальность вернулся – чтобы его в реальность к Юджи притянуло. Своему братцу, дурному, наивному – и во всем лучшему. Своему братцу – которому положено. Который заслуживает. Больно не должно быть. Не должно быть больно от того, как взгляд Мегуми моментально к Юджи прикипает. Не должно быть больно от того, как сам Мегуми о существовании Сукуны явно тут же забывает. Не должно быть больно от осознания того, что это правильно. Что так и положено. Не должно быть больно. Как может болеть то, что давно – омертвело и окаменело? И в следующую секунду Сукуна резко отворачивается – чтобы вихрем ярости унестись в противоположную от Мегуми сторону. Только бы не сорваться. Только бы не сделать что-нибудь, чего Мегуми ему не простит – чем бы оно ни было. То ли оторванной головой братца – держащего в своих ладонях единственное, чего Сукуна когда-либо в своей жизни хотел. То ли самим Мегуми, которого Сукуна все же прижал бы к стене – как единственное, чего когда-либо в своей долбаной жизни хотел. Блядь. И, может быть, всего этого на самом деле не было – думает Сукуна, захлопывая за собой дверь и скрипя зубами. Не было Мегуми, на которого он наткнулся, выйдя из ванной. Не было этих секунд напряженной дурманящей тишины. Не было этой темной жажды в глазах Мегуми. Может быть, все это – всего лишь еще одна фантазия Сукуны для дрочки. Лучше уже он будет думать, что всего лишь фантазия. Чтобы к хуям не ебнуться, если увиденное в глазах Мегуми – желаемое за действительное. Вот так просто – что нихуя, блядь, не просто. Не оазис. Мираж. Тем более, что Сукуне теперь для дрочки лишний сценарий в голове не помешает – вот только финал, пожалуй, додумать придется иной; ничего другого ему все равно не светит. А остановить себя от того, чтобы и дальше на Фушигуро гребаного Мегуми дрочить, у него уже не выйдет; вернуться обратно, переступив эту грань – нихрена не в его силах. Не в его силах – когда дно пробито. Когда последний шаг в бездну – позади. Сукуна хочет Мегуми – хочет мужчину, которым дурацкий пацан стал, хочет так, что и сам ничего о гранях этого желания не знает; не знает, как далеко оно простирается. Как монументально его разрушит. Понимает только, что дрочка – это так, вершина айсберга; а там, под толщей воды – темнота того, чего Сукуна и сам не понимает. От чего ему хочется в голос завыть – как же вляпался, блядь. И кто ж знал, что в тот день, когда они впервые столкнулись на кухне, бежать должен был вовсе не Мегуми – испуганный храбрый воробушек. Упрямый, отказывающийся уступать волчонок. Кто ж знал, что бежать, оказывается, должен был сам Сукуна – бежать до того, как вляпается тотально и невозвратно; до того, как потратит годы в наблюдении за тем, как воробушек оскаливается волком, как пацан становится мужчиной. До того, как этот мужчина впаяется в кости Сукуне так глубоко и мощно, что бежать теперь уже – невозможность; что бежать теперь уже никуда, сука, не захочется. Что разрушиться – покажется не таким уж плохим вариантом. Заебись каким вариантом покажется. Кто ж, блядь, знал. Что той ночью, сраные годы назад. На самом деле сам Сукуна был добычей, в угол загнанной; что ему к глотке ружье приставили, дуло которого он только сейчас ощутил – и теперь с готовностью ему навстречу подается. С готовностью подается, сам еще толком не зная, не понимая того, что изнутри его сжирает – не желая этого понимать. И падающему в бездну Сукуне самое место в аду – потому что именно в аду место мрази, дрочащей на пацана, до которого он никогда не дотянется; который лучше и чище настолько, что слов для этого не придумали; который всего блядского мира заслуживает. Но сам пацан, Фушигуро гребаный Мегуми, о бездне Сукуны все равно никогда не узнает. А свое место в аду Сукуна давно и добросовестно заслужил.