Однажды ты обернешься

Мегуми ждет. Ждет. И ждет. Ждет, когда же Сукуна наконец разберется со своим дурацким разрисованным лицом и снизойдет до разговора с ним, с Мегуми. И ощущает, как с каждой минутой этого ожидания его легкое раздражение начинает перерастать в злость; как злость медленно распаляется и разгорается. В какой-то момент становится невозможно игнорировать очевидное, как ни пытайся. – Все в порядке? – доносится до Мегуми обеспокоенный и нетипично осторожный голос Юджи – и только тогда доходит, что собственные пальцы вцепились в столешницу перед ними до побелевших костяшек. Медленно выдохнув, Мегуми заставляет себя хватку разжать, игнорируя желание что-нибудь швырнуть, разбить. Никогда в своей жизни он до таких неприкрытых истерик не доходил – и сейчас начинать не собирается. Точно не из-за чертова Рёмена Сукуны, чтоб его. – Да, – коротко и отрывисто говорит – врет Мегуми, пытаясь при этом контролировать все нарастающую глубоко внутри злость. Потому что Юджи не заслужил, чтобы Мегуми на нем срывался. Потому что в принципе все свое дерьмо выливать на Юджи, который просто пытается быть хорошим другом – нечестно и несправедливо. Но, обернувшись к нему, Мегуми видит, что такой ответ ни капли не успокоил Юджи – тот смотрит с тем же искренним беспокойством, которое слышалось в голосе; с каждой секундой хмурится только сильнее. Когда же рот Юджи открывается с явной готовностью этот допрос-из-благих-намерений продолжить – Мегуми резко поднимается на ноги. Да, это грубо и тоже несправедливо. Вот только не уверен он, что если этот диалог продолжится – то получится не сорваться. Развернувшись на сто восемьдесят, Мегуми выходит из комнаты, не оборачиваясь и не давая Юджи возможности что-либо еще сказать. После чего он принимается исследовать дом сверху до низу в поисках того самого дурацкого лица – даже если догадывается, что никого уже не найдет; что все это его ожидание – бессмысленно и впустую. Но Мегуми все же суется в каждую комнату, в каждый гребаный угол. Даже в комнату к Юджи заходит – хоть и понимает, что это последнее место во всем долбаном мире, где Сукуна может находиться. Конечно же, никого Мегуми не находит. Да чтоб тебя, Сукуна. Ощущая, как злость уже начинает вгрызаться в кости, Мегуми останавливается перед последним местом, где поиски еще имеют хоть какой-то смысл – комнатой Сукуны. Шумно втягивает носом воздух и коротко стучит костяшками. Тишина. Пару раз стучит ладонью. Тишина. Врезается в дверь кулаком. Тишина. Тишина. Чертова тишина. В голове мелькает до странного холодная и отстраненная мысль о том, что всего-то нарисовать на роже Сукуны член перманентным маркером – это не только по-детски, но и даже почти ласково. По меркам-то происходящего. Надо было получше оторваться, пока возможность была. Злость доходит до своего пика, бликует алым, воет сиреной. Обхватив пальцами дверную ручку, Мегуми резко дергает ее на себя – и со смазавшим злость удивлением понимает, что дверь открыта. Хотя он успел заметить замочную скважину под дверной ручкой и был уверен: уходя, Сукуна наверняка закрывает свое невъебенно тайное логово на ключ. Вот только сейчас дверь открыта. Так что, может быть. Может быть... Но за дверью – все же тишина. Абсолютная пустота. Там – никого. Конечно же, сука. Как иначе-то, блядь? С силой сглотнув разочарование – на что он вообще надеялся, а? – Мегуми уже хочет дверь закрыть... Но о себе вновь напоминает злость, теперь отчетливо отдающая горечью, и он думает – а какого, собственно, черта? И затем дверь все-таки закрывает. За собой. Перед этим скользнув внутрь. Мазнув взглядом по дверной ручке, Мегуми действительно замечает под ней замок – и с коротким хмыком им щелкает. Жаль только, что, очевидно, у Сукуны есть ключ – а то занятно было бы, если бы мудак в собственную комнату попасть не смог. Остается только вопрос, почему он в принципе дверь не закрыл – может быть, конечно, просто забыл, но это же Сукуна. Обычно он не бывает настолько рассеянным. Обычно он слишком оберегает свою личную территорию для такого. С другой стороны – у Юджи достаточно развит инстинкт самосохранения, чтобы на территорию Сукуны добровольно не лезть. Их дедушка... Ну, он тоже вряд ли стал бы – а теперь уже и попросту не сможет. Мегуми пытается игнорировать укол боли при мысли об этом. А значит, остается только сам Мегуми – он знает, что никого больше Юджи к себе не приглашает. И Сукуна уж точно должен бы понимать, что как раз у Мегуми инстинкт самосохранения почти атрофирован, когда дело касается, собственно, Сукуны – годы тренировок, блядь. Так что, тут одно из двух. Либо Сукуна о Мегуми попросту не подумал – Мегуми сглатывает горечь, – либо... Либо он не против, чтобы Мегуми здесь был. В конце концов, Сукуна никогда и ничего не говорил против того, чтобы Мегуми пользовался спортзалом. В конце концов, Сукуна сам принес избитого Мегуми в свою квартиру, о которой даже Юджи не знает. В конце концов, Сукуна не прогнал Мегуми, когда тот пришел в его квартиру сам – ушел Мегуми оттуда исключительно по собственной воле. После того, как они… Вот об этом лучше не вспоминать. Не сейчас, чтоб его. Мегуми встряхивает головой – возможно, он попросту слишком много думает, и Сукуна действительно всего лишь забыл. Этот придурок опять сбежал от него, носками сверкая – тут и не о таком забудешь, мрачно хмыкает Мегуми. И проходит дальше вглубь комнаты. Здесь Мегуми за все годы, что они с Юджи знакомы, не был никогда – но, как теперь выясняется, эта комната мало чем отличается от квартиры Сукуны. Здесь так же пустынно. Так же безжизненно. Может быть, даже более пустынно и безжизненно – потому что квартира пусть и выглядит сошедшей с обложек журналов, но по ней хотя бы можно понять, что там кто-то живет. Эта же комната... Эта комната выглядит так, будто Сукуна в любой момент готов был сорваться с места и уйти, если придется. Если скажут. Мегуми хмурится. Такая мысль ему совершенно не нравится. Рыться в вещах Сукуны он точно не собирается – не настолько же мудак, ну, – но и все еще щерящаяся под кожей злость не позволяет так просто уйти. Эта злость требует чего-то; какого-то действия. Требует сделать что-то, что потенциально могло бы вызвать злость ответную у того, на кого она направлена. Мегуми знает – такое нужно игнорировать; отсюда нужно уйти. Нужно это дерьмо внутри себя задушить – затолкать его поглубже, где игнорировать будет проще. Но Мегуми так, блядь, заебался игнорировать и заталкивать. Заебался быть здравомыслящим и рациональным. Поэтому он медленно проходит дальше. Скользит пальцами по стенам, по мебели. Видит лежащую на столе сумку – единственная вещь, которая разбивает стерильную чистоту комнаты. Мегуми хмыкает. Уже хочет отвернуться... но замечает выглядывающий из сумки рукав. Подходит ближе. Прежде, чем успевает себя остановить – за рукав тянет. И удивленно моргает, когда вещь узнает. Это его худи. Та самая худи, которую Сукуна собирался выбросить. Вытащив ее полностью – Мегуми проверяет, чтобы убедиться. Да, точно. Вот то самое пятно, которое не выходило отстирать. Только теперь худи выглядит куда потрепаннее, изношеннее, чем Мегуми помнит – в грудной клетке что-то сжимается. Не удержавшись, Мегуми прижимает худи к лицу. Глубоко вдыхает. Прикрывает глаза. Спустя все это время его собственного запаха на худи, конечно же, не осталось – зато отчетливо ощущается легко узнаваемый запах Сукуны. Что-то резкое, острое. Запах его дезодоранта и легкие нотки пота. Последнее должно бы вызвать отвращение. Мегуми не может заставить себя перестать вдыхать. Значит, выбросишь, да, Сукуна? Значит, ничего не значит, да, Сукуна? Все еще остается вариант, что худи просто удобная и исключительно поэтому Сукуна ее хранит – но Мегуми отчетливо помнит, что рукава едва доставали ему до костяшек запястья, а на плечах ткань была слишком уж, неестественно натянута. Так что отмазка выглядит так себе. Да и... Приоткрыв глаза, Мегуми бросает взгляд на сумку. Придурок что, таскает эту худи с собой? Зачем? Учитывая, что Мегуми вспомнить не может, чтобы когда-нибудь видел Сукуну с сумкой через плечо – он же слишком крут и слишком Сукуна для такого – все выглядит еще... Страннее. Отведя худи от лица, Мегуми вновь на нее смотрит. Чтобы убедиться – да, она и впрямь выглядит потасканной. Выцветшей. В плечах растянутой. Ее очевидно носят – и носят часто. Но при этом хранят достаточно бережно – худи чистая, без дыр или небрежных, непоправимо сильных потертостей. Блядь. Сукуну пиздецки, пиздецки сложно понять. Шаг вперед. Еще один. Мегуми садится на кровать, упирается локтями в колени и вновь утыкается носом в худи. Злость не уходит до конца – Сукуну все еще хочется припереть к стенке, хочется получить гребаные ответы, – но она изрядно смазывается усталостью. Тотальным заебом. А вместе с заебом приходят... Мысли. Мысли. Мысли. Мысли. Почему Сукуна продолжает от него сбегать? Вторая гребаная неделя! Мегуми не вывозит. Ему нужно поговорить о том, что между ними происходит. Нужно понять, а что, собственно, между ними происходит – и происходит ли что-то, потому что невозможно же и дальше существовать в состоянии этой ебаной неопределенности. Так в чем проблема, блядь? Если Сукуна... Если он не заинтересован в Мегуми, если жалеет о той ночи... Одна только мысль, что он может жалеть – давит на ребра с такой силой, что на секунду Мегуми нечем дышать. Вспоминается Сатору с его «видел, как он на тебя смотрит», вспоминается взгляд Сукуны, который сам видел – той ночью видел. Но, может быть, Сатору ошибается; может быть, ошибался сам Мегуми. Может быть, там, в этом взгляде, не было абсолютно ничего, а он принял за действительное – желаемое; как оказалось, очень желаемое. Но, как бы больно, даже страшно ни было о реальности такого расклада думать – все-таки. Все-таки. Это Мегуми может понять. Может понять – только пусть Сукуна скажет ему все. Скажет в лицо, сука. Мегуми осознает значение слова «нет» – и он не собирается навязываться, на шею вешаться, даже если этим «нет» ему к хуям нутро разорвет. Ему просто. Нужно. Знать. Или в этом и проблема? Сукуна думает, что Мегуми начнет навязываться и преследовать его? Но не может быть, чтобы Сукуна настолько плохо его знал. Не после всех ночей, которые они провели на кухне этого самого дома, не после всех их перепалок, которые от напряженных и яростных, почти воинственных – перешли к беззлобным и, как казалось Мегуми, даже дружеским. Только не после всего. Хотя. Возможно… Возможно, Мегуми попросту был вот настолько плох? Да, тогда случился его первый раз, и Мегуми осознает, что хорош быть не мог – но неужели все до того херово, что Сукуна теперь даже находиться рядом с ним не хочет? Глотку воронкой скручивает, и Мегуми с силой глотает. Пытаясь перебороть тошноту. Ладно, если так. Если так. Это все еще нихрена не меняет – пусть Сукуна скажет все прямым текстом. Мегуми в состоянии это принять. Лучше так, чем эти метания, чем эта неуверенность, чем эти сомнения, чем этот гребаный страх. Если Сукуне попросту одной ночи хватило; если хоть какой-то интерес действительно был – но пропал после одной этой ночи. Если одной этой гребаной ночью Сукуна утолил все, чего он от Мегуми хотел. Если одна эта гребаная ночь ничего не значила. Если. Если. Если… Пусть, сука, скажет. Определенность – все, что нужно Мегуми. Даже если эта определенность его сломает. Но. В то же время... Мегуми опять смотрит на худи в своих руках. Мегуми думает обо всем, что происходило несколько часов назад. Думает о щекочущих пальцах Сукуны на своих ребрах. Думает об улыбке, засиявшей на лице Сукуны в ответ на его собственный смех. Это была такая искренняя, настоящая улыбка. Задорная. Яркая. Почти мальчишеская. У них не такая уж большая разница в возрасте, считает Мегуми – вот только обычно Сукуна с его тяжелым мрачным взглядом кажется старше своих лет. Но в тот момент он сам и выглядел, как восемнадцатилетний мальчишка с сияющими глазами. И Мегуми соврал бы, скажи он, что не был заворожен этим зрелищем; что в те секунды ему не было так светло, мягко и спокойно, как в принципе редко с ним случалось. И Мегуми соврал бы, скажи он, что не хочет те секунды вернуть. Вернуть ту улыбку. Вернуть то ощущение света. И Мегуми соврал бы, скажи он, что не жаждет это повторить. …а самому себе врать Мегуми не собирается. Хватит уже. Самообман работает только какое-то время – зато потом приходится разгребать нехреновые такие последствия. Вот как самому Мегуми сейчас. Но в чем он точно не соврал бы – так это в том, что он и понятия не имел, будто с Сукуной может быть вот так. Светло, мягко и спокойно. Впрочем, их ночь – она ведь тоже одно сплошное открытие и удивление, по большей части – относительно Сукуны; хотя и относительно себя тоже. То, чего Мегуми ждал, когда сказал «мне нужно больше» – так это чего-то грубого, быстрого и жесткого. А получил… Получил нежность, которая внутри что-то разрушила – вот только разрушенным себя Мегуми не чувствовал. Дезориентированным, растерянным, непонимающим. Нашедшим что-то, от чего очень долго бежал – и что перевернуло к чертям все нутро. Но – не разрушенным. Не сломанным. Потому что каждое движение, каждое касание, каждый поцелуй Сукуны был максимально далек от желания сломать – и это так сильно контрастировало со всем, что Сукуна сказал ему перед этим. Со всем ядом, которым он в Мегуми плевался; со всем дерьмом, которое он на Мегуми вылил. И где – настоящее? Там, где Сукуна касается, будто ничего ценнее Мегуми нет – или там, где топором по костям словами рубит? Там, где Сукуна улыбается ему ярко, искренне и солнечно, заставляя дурацкое сердце на очередном стуке запнуться – или там, где после этого он в очередной раз от Мегуми бежит? Но разве те, кто жалеет, кто презирает и ненавидит – ведут себя так, как Сукуна всего несколько часов назад? Разве так себя ведут те, кому все равно? Потому что то, как Сукуна касался совсем недавно. То, как Сукуна улыбался. То, как Сукуна смотрел – когда смех, и улыбки, и весь остальной мир сошел на нет… И если бы Юджи не помешал. Если бы… Мегуми не знает, что случилось бы, если бы. Мегуми не знает, что именно сделал бы, если бы с ним в принципе не было Юджи. Потому что, когда он заметил Сукуну там, спящим на диване, после двух недель, когда не видел это глупое лицо вообще. Это было почти страшно – то, как внутри все сжалось. То, как порыв злости перекрыло потоком тепла. Часть Мегуми хотела Сукуну к чертям связать, чтоб уж точно не сбежал. Хотела нависнуть над ним, оскалиться ему в лицо. Хотела потребовать от него гребаных объяснений, блядь. Впрочем, этого Мегуми не стал бы делать в любом случае, даже если бы рядом не было Юджи, психике которого такой поворот точно нанес бы вред. Может быть, зря не стал бы – мелькает в голове сейчас, когда Мегуми находится в чертовой пустой комнате. Но другая его часть – куда большая часть, стоит признать – хотела совсем другого. Эта часть хотела коснуться глупого лица – коснуться прикрытых век и пушистых ресниц, коснуться губ, которые Мегуми помнит искусанными, покрасневшими, зацелованными. Хотелось проследить кончиками пальцев нити татуировок – когда Мегуми более-менее восстановил в своей памяти события того вечера, в которым они с Юджи напились, он вспомнил, как Сукуна обещал рассказать историю этих татуировок. Но так ведь и не рассказал. Придурок. Впрочем, Мегуми и коснулся – маркером. Неплохой предлог. Слабая, очень по-детски звучащая пародия на месть; потому что на самом-то деле мстить и не хотелось – хотелось понять, какого черта. Это было довольно забавно – то, как комично округлились глаза Юджи, когда Мегуми предложил использовать рожу Сукуны в качестве холста. Но, увы, хоть с самосохранением у Юджи и обстоят дела получше, чем у Мегуми – с рациональностью у него проблемы. Как следствие, когда здравомыслие отключает Мегуми – оно отключается у них обоих. И потому, хоть Юджи и явно изрядно охуел – от идеи он не отказался. Так Мегуми выяснил, что член Сукуне явно к лицу – впрочем, это он выяснил еще той ночью. И в эту сторону Мегуми запрещал своим мыслям уходить две долбаных недели. Ну, а еще они изрядно повеселились, пока разрисовывали лицо притворяющегося спящим Сукуны. Мегуми уверен, что тот момент, когда он проснулся, отловил если не сразу, то почти сразу: спящий Сукуна – явление редкое, но Мегуми все же неоднократно становится ему свидетелем. Несложно отличить. И этот большой злой мудак, так демонстративно младшего брата ненавидящий, так тщательно грязью Мегуми поливающий – терпеливо и осознанно их художества сносил, а в качестве расплаты выбрал щекотку. И то только явно лишь после того, как член со своего дурацкого лица смыть сразу не смог. Ха. Сложная ж ты мразь, Рёмен Сукуна. А дальше все ушло куда-то не туда – или очень, очень туда. Вот только по итогу ведь ничего не изменилось – и Сукуна все равно сбежал. Сбежал, чтоб его. Опять, сука. Завалившись на спину, Мегуми упирается взглядом в белоснежный потолок и с силой сглатывает. Повернув голову, он зарывается носом в простыни – но те относительно свежие, на них явно никто не спал; отдают лишь отголоском стирального порошка и кондиционера. Очевидно, Сукуна не ночевал здесь очень давно. Как минимум две недели, ага. Те самые две недели, которые он Мегуми избегает. Но сама кровать очень похожа на ту, где они... Ту, которая находится в квартире Сукуны. Ту, с которой Мегуми так не хотелось вставать и уходить – тем самым утром. Конечно, он помнит то утро во всех подробностях – как помнит и ту чертову ночь. Помнит, как проснулся – уткнувшийся носом Сукуне куда-то в висок, с его тяжелой рукой на бедре, с их ногами, переплетенными между собой. В рассветном солнце розовато-рыжие волосы Сукуны горели огнем, его лицо было непривычно умиротворенным и спокойным, по его плечам и ключицам были рассыпаны побагровевшие метки, а спину исчертили царапины. А еще он был такой красивый, что дышать становилось сложно. Меньше всего Мегуми хотелось выбираться из-под тяжелой руки и из постели. Но еще у Сукуны на лице оставались следы, оставленные кулаком Мегуми – а внутри Мегуми тяжелела вина. А внутри Мегуми – в его голове, на повторе раз за разом звучало все, что Сукуна накануне ему сказал. Сначала Сукуна открывает свой гребаный рот – и из него выливается такой поток грязи, будто его ненависть к Мегуми в принципе по своей мощи мало с чем сравнима. А потом он этим же ртом целует. Целует так, что последние мозги отшибает. Касается так, будто ничего ценнее во все мире нет. Смотрит так... Так... Блядь. Мегуми ушел – потому что Мегуми не хотел проверять, прогонит ли его Сукуна. Мегуми ушел – потому что Мегуми нужно было понять, что вообще произошло; нужно было хоть как-то упорядочить все, что бурлило и взрывалось у него внутри. Мегуми ушел – потому что Мегуми для самого себя нужно было хотя бы как-то состыковать этих двух Сукун, один из которых – потоком грязи, второй – потоком нежности. И при этом в голове Мегуми ни на секунду не возник диссонанс при попытке осознать, что это один и тот же человек – он давно уже знает, что Сукуна, безусловно, мудак, но далеко не во всем и далеко не такой, каким себя миру показывает; каким, кажется, сам себя считает. Но, одновременно с этим – в голове Мегуми все еще остается диссонанс, когда он пытается состыковать и грязь, и нежность в отношении Сукуны конкретно к нему, к Мегуми. Так что. Мегуми ушел. Потому что Мегуми сбежал. У него были причины для этого – но Мегуми не собирается себя оправдывать. Да, он сбежал, черт возьми. А следующие две недели уже Сукуна бежал от него. И Мегуми вдруг осознает: может быть, то, что тем утром он ушел. Одно из самых больших сожалений в его гребаной жизни. Даже если бы Сукуна прогнал – по крайней мере, у Мегуми был бы ответ. А сейчас... Сейчас у Мегуми нет ничего, кроме выебанного к чертям мозга. И худи, зажатой в пальцах. Приподняв руку, он вновь смотрит на нее. Смотрит и смотрит. Зарывается в мягкую и изношенную ткань носом. Простыни Сукуной не пахнут – зато пахнет худи И здесь, с запахом Сукуны глубоко в легких, лежа в кровати, так похожей на ту, которая глубоко в памяти высечена, – Мегуми не может остановить себя от мыслей об этом. О той ночи. Он не разрешал себе думать о ней две гребаные недели – так, чтобы не мимолетно и по касательной, пытаясь отследить причинно-следственную связь слов-поступков-взглядов Сукуны. А так, чтобы полностью в воспоминаниях пропасть. Вот только не потому, что жалел. А потому что думать было слишком больно. Слишком отчаянно. Слишком. Слишком. Слишком. Но сейчас... Сейчас Мегуми почти может ощутить тяжесть тела Сукуны на себе – за исключением того, что этой тяжести нет. Почти может ощутить жар на коже от его поцелуев – за исключением того, что никаких поцелуев нет. Сейчас, когда Мегуми закрывает глаза – под его веками взгляд Сукуны. Темный. Жаждущий. Нежный. Разве так смотрят на тех, на кого плевать? Разве так целуют тех, кого ненавидят? Или Мегуми все это себе лишь вообразил? Может, Сукуна со всеми такой? Может, такая тонна внимания, нежности и заботы – норма для него во время секса? Может, он на всех смотрит так, будто они – центр всей гребаной вселенной? Звучит, как хуйня какая-то, конечно. Сердце сбивается с ритма. Колотится в ребра. Мегуми вспоминает, как Сукуна разозлился, когда понял, что Мегуми планирует растягивать сам себя почти насухую. Мегуми вспоминает пальцы Сукуны в себе – растягивающие медленно. Осторожно. Вспоминает его губы – ласкающие и отвлекающие от саднящей боли. Мегуми вспоминает член Сукуны в себе – собственный член дергается. Вспоминает медленные, осторожные толчки – которые набрали силу, стали мощнее, быстрые и охрененно-яростнее только после того, как Мегуми дал понять, что выдержит. Что хочет. Что хватит уже с ним, как с хрустальным – почти бесит же, а. Сукуна такой – со всеми? Даже в собственных ушах Мегуми это предположение звучит, как херня. А еще Сукуна совсем не выглядел, как тот, кому происходящее не нравится. Кто происходящим не наслаждается. У него не было ни одной гребаной причины играть и делать вид, что он ощущает то, чего не ощущает на самом деле. Значит ли это… Может ли быть так, что та ночь понравилась ему настолько же, насколько и Мегуми – или хотя бы на сотую долю от этого? Что и для него эта ночь стала если не лучшим, что в жизни случилось – то чем-то, хоть сколько-то стоящим? И если да. То какого ж хера он тогда морозится? Мегуми ощущает, как злость внутри нарастает заново. Скалится. Щерится. Ему вдруг хочется втрахать Сукуну в эту кровать так же, как Сукуна трахает ему мозги. Хочется исследовать это тело руками и губами. Хочется провести дорожку поцелуев по изгибам его татуировок. Потому что, да, Мегуми давно знает, что татуировки у Сукуны не только на лице – но даже той ночью ему толком не удалось их рассмотреть прежде, чем Сукуна утопил его в нежности и жажде. И Мегуми считает, что это несправедливо. Пиздецки, сука, несправедливо. Ему хотелось бы сделать Сукуне приятно так же, как Сукуна сделал ему – но той ночью возможности для этого не выдалось. Той ночью везде был Сукуна Сукуна Сукуна, весь мир до Сукуны сузился – до его рук, его пальцев, его губ, его глаз. Его члена, если уж на то пошло. И у Мегуми, может, весь опыт в сексе и сводится к одному только Сукуне – но у него всегда было все достаточно неплохо с выдержкой. Он представляет себе, как растягивал бы Сукуну пальцами, выцеловывая ему ключицы – и не может не подумать о возможной реакции самого Сукуны. Не может не представить его нахальный оскал, его вызывающий, потемневший, греховный взгляд. Не может не представить его хриплый, дразнящий голос. – И это все, на что ты способен, пацан? Блядь. Да блядь же. Но... А позволил бы ему Сукуна вообще такое? Бывает ли он в принципе принимающим в сексе – и если да, то позволил бы он это конкретно Мегуми? И если нет – скорее всего нет, бля, – Мегуми никогда не стал бы настаивать и принуждать; не то, чтобы он Сукуну в принципе мог бы к чему-либо принудить, ха – но даже если бы мог. Все равно не стал бы. Да, Мегуми хотел бы попробовать – пиздецки хотел бы – но. Суть в том. Что он в принципе хотел бы Сукуну. В любой вариации. В любой позиции. Только бы Сукуна вновь захотел его в ответ. Сволочь такая. Вот только то, что Мегуми не стал бы принуждать – не значит, что он не может фантазировать. Никто не способен ему это запретить – в том числе и сам Сукуна. И, вообще-то, дрочка всегда была для Мегуми занятием редким, предельно рутинным и механическим. Никаких фантазий, никакого воображения – простое снятие напряжения. Но сейчас. В кровати Сукуны – так похожей на ту кровать. С запахом Сукуны глубоко в легких. С вызывающим и мрачным взглядом Сукуны под веками. С мыслями о Сукуне. Сукуне. Гребаном Сукуне. Мегуми ощущает, что у него уже наполовину стоит. Сухой мрачный смешок вырывается у него из горла – и насколько же он извращенец, если задумывается о том, чтобы подрочить здесь и сейчас, вот в этих условиях: кровать Сукуны, запах Сукуны, мысли о Сукуне? Впрочем. После двух недель мозгоебли от этого самого Сукуны – Мегуми считает, что он заслуживает немного извращенцем побыть. И он все еще мог бы остановиться. Мог бы уйти. Мог бы. Но злость щерится, требует выхода. Требует выхода что-то, сконцентрированное и нарастающее глубоко внутри – что-то, на Сукуну настроенное. Мегуми не останавливается. Он тянется рукой к ширинке. Обхватывает ладонью член Он думает о Сукуне – под собой. Думает о татуировках Сукуны под своими губами. Думает о его крепком поджаром теле под пальцами. Думает о его темных опасных глазах и засевшей в их глубине жажде. Думает о засевшей в их глубине нежности. Думает об оскале на его губах – и о том, чтобы его сцеловать. Но даже сейчас, так пиздецки сильно на Сукуну злясь – Мегуми не может даже пофантазировать о том, чтобы сделать что-либо, чего сам Сукуна не хотел бы. Не может даже думать о том, чтобы причинить ему боль. Вспомнив о собственных кулаках на лице Сукуны – Мегуми испытывает лишь отвращение к самому себе. Нет. Не боль. Он хотел бы, чтобы Сукуне было так же охеренно, как Мегуми охеренно было с ним. Ну, или хотя бы относительно близко к этому – если Мегуми в принципе способен провернуть то, что сделал с ним Сукуна. Мегуми думает, что, наверное, немного сошел бы с ума к тому моменту, как, основательно Сукуну растянув, наконец вошел бы в него – Мегуми немного сходит с ума от одной мысли об этом. И может только надеяться. Что Сукуна сошел бы с ума вместе с ним. Когда Мегуми наконец кончает, запрокинув голову и хватая ртом воздух – этот оргазм ярче и мощнее, чем любой из его оргазмов во время дрочек. Но. В то же время. Он даже близко не стоит рядом с тем, что Мегуми испытал, когда Сукуна был в нем. Блядь. Дав себе пару секунд отдышаться – Мегуми поднимает испачканную спермой ладонь и брезгливо морщится. Уже задумывается о том, чтобы отправиться в ванну – но затем оглядывается вокруг себя. Коротко хмыкает. И вместо этого вытирает ладонь о простыни. Ибо нехуй, блядь. Пусть Сукуна видит. Пусть знает. Может, хотя бы заметив засохшую сперму на своей кровати – которая совершенно очевидно, кому принадлежит, – он разозлится достаточно, чтобы наконец, наконец, сука, с Мегуми поговорить. Изо рта вырывается пара безрадостных мрачных смешков – до чего ж Сукуна довел его, а. Ну что за профессиональный мудак. И Мегуми же в принципе только что впервые в своей жизни на кого-то дрочил – и этим кем-то стал, конечно же, долбаный Ремен Сукуна. И за все годы своей безответной влюбленности в Юджи Мегуми никогда даже не задумывался о дрочке на него. Да и о поцелуях с ним почти не задумывался. И влюбленность эта, пусть и была по-своему болезненной – но никогда не казалась тем, что может разрушить. Мегуми просто принимал все, как данность – да, Юджи откажет ему, если узнает. Принимал как данность, что будет больно. Но концом мира это никогда не казалось. Единственное, о чем Мегуми правда сильно волновался – что его дурацкие чувства могут их дружбу разрушить. Сукуна же... С Сукуной совсем иначе. Сукуну хочется совсем иначе. Сукуну в принципе – хочется, до него никого и никогда так не хотелось. Но, наверное, если бы просто хотелось – то все было бы проще. Вот только Сукуна – везде. В голове. В костях. В гребаном, сходящем с ума сердце. Если отказ Юджи для Мегуми всегда был данностью, которую можно пережить. То одно слово Сукуны. Кажется. Мегуми может к чертям разбить. Но все равно лучше так, чем неопределенность, лучше так, чем выебанные мозги. Лучше, блядь, так, чем продолжать наблюдать за тем, как Сукуна от него бежит – и даже не знать, а какого ж, собственно, хуя. – Ненавижу, – хрипит Мегуми, вновь тычась носом в худи и глубоко вдыхая. Вот только дело в том, что на самом деле нет. Не ненавидит. Никогда не ненавидел. Был страх. Было любопытство. Была жажда противостояния. Жажда победы. Было притяжение – все нараставшее и нараставшее, все сильнее тянувшее Мегуми ночами туда, на кухню. И так до тех пор, пока он не прошел этот огромный, сложный, болезненный путь. Пока не оказался здесь и сейчас. Пока не оказался на противоположном от ненависти полюсе. Пока не оказался на пике боли – хотя, вероятно, еще нет. Вероятно, Сукуна – именно тот, кто может наглядно продемонстрировать прошедшему через многое дерьмо Мегуми, как на самом деле этот пик выглядит. Блядь. Блядь. Блядь. Завтра же. Завтра Мегуми отправится в квартиру Сукуны. Завтра Мегуми будет сидеть под его гребаной дверью, пока не увидит его дурацкую рожу. Завтра Мегуми останется там, пока не услышит ответы. Мегуми останется. Пока Сукуна своими ответами его не разрушит. Потому что – лучше, блядь, так, чем сомневаться и гадать. Поднявшись на ноги, Мегуми осторожно складывает худи – но намеренно кладет ее не внутрь сумки, а сверху. На секунду останавливается у двери. Оборачивается и смотрит на кровать. Хмыкает, жалея только том, что не увидит выражение лица Сукуны, когда тот заметит сперму на своих простынях – и поймет, кому она принадлежит. Выскользнув в коридор, Мегуми прикрывает за собой дверь. И думает о том, что завтра Сукуна от него уже не сбежит. ...а завтра начинается ад.