Однажды ты обернешься

Когда Сатору вставляет ключ в замочную скважину – он пытается действовать максимально тихо и осторожно, издавая как можно меньше шума. Потому что, во-первых, его ребенок, которого он с огромным трудом вчера вечером выпинал из больницы, сейчас просто обязан спать – и если Мегуми не спит… Что ж. Тогда придется перейти к тяжелой артиллерии – то есть, нытью, хныканью и разведению очень драматичной драмы. Ведь, как за прошедшие годы стало достоверно известно, это – самое эффективное оружие против Мегуми! Ну, а во-вторых… Во-вторых – потому что Сатору хочет сделать ему сюрприз. Он надеется, что приятный сюрприз. Как минимум из-за того, что таскаться в больницу Мегуми больше не придется – а это кого угодно обрадует, разве нет? Сам Сатору вот в этих стерильно-белых стенах уже близок был к тому, чтобы рехнуться нахрен. Но это, конечно, если оптимистично допустить, что он все еще находится в хотя бы относительно здравом уме. Сатору. И в здравом уме. Ха. Мегуми бы посмеялся. Так что в квартиру Сатору пробирается по возможности тихо, в не занятой ключами руке держа сумку с вещами, а подмышкой сжимая огромную плюшевую панду, от вида которой Мегуми наверняка будет в ярости и глаза закатит так сильно, что сможет увидеть собственный мозг. Эта мысль заставляет Сатору беззвучно злорадно захихикать себе под нос – как и подобает взрослому, здравомыслящему человеку, да-да. Случайно заприметив эту панду по дороге домой на витрине, он просто не удержался – и тут же потребовал у водителя остановить такси, чтобы со зловещим гоготом отправиться очаровательного монстра покупать. Потому что с того момента, как Сатору попал в больницу, синяки под глазами Мегуми становились все темнее и разрастались все сильнее, а к настоящему времени они делают его больше похожим на изрядно заебанную жизнью панду, чем на колючего ежа. Что само по себе уже о многом говорит. И прямой обязанностью Сатору было купить для Мегуми нового плюшевого друга, в которого он будет смотреться, как в зеркало. Конечно, Сатору мог бы сказать, что эти самые синяки ни капли его не беспокоили – что не беспокоили с каждым днем только сильнее. Но кого он вообще планирует этой ерундой обмануть? И ведь Мегуми, паршивец такой, неделями игнорировал все слова Сатору о том, что ему нужно прекратить уже так часто мелькать в больнице и наконец позаботиться хоть немного о себе. Даже шутки про панд, ко вчерашнему дню уже составлявшие процентов девяносто от всего, что Сатору ему говорил – не сработали. Очевидно, что в лучшем случае этот сумасшедший ребенок последние несколько недель спал и ел по минимуму. В худшем – не делал этого вообще. Так что – панда. И если покупкой этой самой панды Сатору чуточку, самую капельку своему бестолковому, совершенно о себе не думающему ребенку мстит… Ну, на самом-то деле он на звание взрослого и здравомыслящего никогда и не претендовал. А тем временем, слишком отвлекшись на собственные мысли, наконец ввалившийся в квартиру Сатору бездумно захлопывает за собой дверь ногой. И осознает, какой идиот, только когда она достаточно громко – и вполне ожидаемо, если уж так задуматься – бахает, заставляя поморщиться. Мысленно выругавшись, Сатору на секунду застывает, прислушиваясь – но тишина квартиры остается абсолютной. Он чуть хмурится – вообще-то, зная Мегуми, все его манипуляции с тем, чтобы оставаться тихим, должны были пройти мимо этого упрямого ребенка. А удивительно здесь на самом-то деле как раз то, что он до сих пор не сверлит Сатору своими внимательными раздраженными глазами и не устраивает ему допрос, в очередной раз заставляя засомневаться, кто из них двоих – родитель. То есть, да, за прошедшие годы Мегуми привык к Сатору и перестал просыпаться, стоит ему только мелькнуть в радиусе досягаемости. Но дело в том, что чужое присутствие в доме, где последние несколько недель был только Мегуми, обязано было его слишком бдительного ребенка разбудить. Ощущая, как легкое беспокойство просыпается в грудной клетке, Сатору швыряет сумку вместе с монстропандой на диван и отправляется в комнату Мегуми. Может быть, его ребенок и впрямь спит – просто устал настолько, что отрубился очень уж основательно. Такое с ним бывает редко – но все же бывает, и сейчас кажется вполне возможным вариантом. Но, когда Сатору осторожно приоткрывает дверь в комнату Мегуми и сует нос в появившуюся щель – то хмурится сильнее, тут же открывая ее полностью. Потому что, хотя кровать его ребенка выглядит так, будто он только что с нее встал – самого Мегуми здесь не обнаруживается. Сатору бросает взгляд на часы, чтобы убедиться – да, сейчас настолько ранее утро, что скорее все еще ночь. Куда вообще он мог в такую рань сорваться? Потому что так-то Сатору, конечно, пришлось клятвенного пообещать Мегуми, что никуда он не денется из больницы, пока его официально не выпишут – пообещать, ворча, хныча, жалуясь на свою жестокую судьбу в целом. И на одного конкретно взятого жестокого ребенка – в частности. Но, как только Сатору точную дату выписки сообщили – то ровно в двенадцать ночи, стоило этому дню наступить, он тут же поднял на ноги всю чертову больницу. И не снижал градус драмы до тех пор, пока медперсонал наконец не сдался и его выписку официально не оформили, а его самого не отправили уже наконец ебать мозги кому-то другому. Потому что, да – именно настолько Сатору мудак. И именно настолько ему остопиздили эти ебучие стерильно-белые стены, в которых был заперт неделями. Если ад и существует – то для Сатору он явно выглядит, как больничная палата. И – нет, это не попытка подбросить тебе идею, сатана! Но сейчас, не обнаружив в комнате Мегуми, Сатору ощущает, как легкое беспокойство начинает нарастать, сменяясь ощутимой, колючей тревогой. Тогда он начинает планомерно, спешно обходить и исследовать всю остальную квартиру, вспоминая те времена, когда мог найти Мегуми спящим в самых неожиданных для этого местах. Даже в пространство за стиральной машинкой заглядывает – да, бывало и такое. И пусть Мегуми уже слишком большой, чтобы там поместиться… Ну, на всякий случай. Наконец, не найдя больше следов Мегуми и остановившись посреди гостиной, Сатору разрешает себе начать уже неприкрыто паниковать. Ну и куда его ребенок делся?! Он уже тянется в карман за телефоном, думая позвонить Мегуми – но потом в очередной раз вспоминает, почему до сих пор этого не сделал. Телефон своего ребенка он обнаружил, лежащим на столешнице в его комнате. Блядство. Успокаивает только то, что и признаков Пса в квартире Сатору не находит – а значит, Мегуми, по крайней мере, не один. Впрочем, паранойю и панику этот факт никак не усмиряет. Потому что Сатору прекрасно помнит, чем обернулся последний раз, когда Мегуми унесся от него в неизвестном направлении. И, да, пусть закончилось все тогда относительно благополучно – ну, Сатору-то в больницу по своей глупости попал, но это уже детали, главное, что с Мегуми все было в порядке, – вот только воспоминания еще слишком свежие. Слишком отчетливо помнится ужас, который Сатору испытал, пока бестолково носился по ночному, дождливому городу – и не мог своего ребенка отыскать. В конце концов, прошло всего-то несколько недель – большую часть которых Сатору провел, запертый в четырех стерильно-белых стенах и в своих мыслях безнадежно утопающий. Вот и сейчас этими воспоминаниями накрывает. Погребает. Ставшая вполне привычной за эти недели смесь из вины и страха – становится все ощутимее, все тяжелее; с каждой секундой все сильнее давит на кости, грозясь их к чертям переломать. Сатору уже начинает подумать, с чего именно стоит начать поднимать весь ебучий город на ноги... А потом до него вдруг доходит. Внезапной догадкой прилетает по макушке, как прикладом. Больница. Мегуми мог узнать, что его выписывают из ебучей больницы. Неужели, кто-то из этих предателей-засранцев, которых по ошибке зовут врачами и медсестрами, его сдал?! И они с Мегуми разминулись, потому что Мегуми поехал его из больницы вызволять?.. ...вот черт. Охуенный сюрприз вышел, блядь. Тут же сорвавшись с места, Сатору лишь на полпути к входной двери вспоминает о том, что не мешало бы прихватить с собой ключи от машины. Выругавшись теперь уже вслух, он разворачивается на сто восемьдесят и несется на полной скорости в свою комнату... Чтобы на пороге ее резко, с размаху замереть, будто в невидимую стену врезавшись. И выдохнуть с таким тотальным облегчением, что оно почти обрушивает на колени. Потому что Мегуми здесь. Здесь. Здесь – в единственной комнате, которую Сатору не проверил. Потому что был уверен, что тут он Мегуми точно не найдет. Но, тем не менее, вот он – бугорок из одеял на кровати Сатору, из-под которых выглядывает макушка, темноволосая и до щемления за ребрами знакомая. Несколько секунд – или минут. или часов. или веков – Сатору просто стоит и смотрит на своего ребенка, пытаясь успокоить взбесившийся сердечный ритм; пытаясь панику и страх затолкать в себя поглубже, только бы не завыть – а то ведь еще воем своим Мегуми разбудит. Когда же Сатору наконец отмирает – он, осторожно прикрыв за собой дверь, медленно проходит в глубь комнаты. Присаживается перед кроватью на корточки. В царящей здесь полутьме – солнце еще только-только начинало опасливо из-за горизонта выглядывать – он не понял сразу, но теперь вдруг осознает. То, что Сатору изначально принял за укрывающие Мегуми одеяла – на деле оказывается собственными вещами Сатору, которые его ребенок грудой на кровать свалил и с головой в них зарылся. Оу. О-о-оу-у-у. Только-только успокоившееся сердце сжимается так, что грозится вот-вот превратиться в крохотный осколок алмаза. Нет, Сатору, конечно, не идиот. Он знает, что они с Мегуми за прошедшие годы уже прошли огромный путь. Знает, что, хоть Мегуми и настолько редко, что почти никогда, проговаривает подобное словами – но на самом деле ему на Сатору совсем не плевать. И говорит об этом Мегуми обычно поступками. Вот как в тот первый день, когда Сатору только-только очнулся в больнице – и тут же обнаружил в кресле рядом с собой свернувшего там калачиком, крохотного и уязвимого Мегуми, один вид которого тут же заставил почувствовать себя опасно близким к сердечному приступу. А потом Мегуми снова, и снова, и снова в больницу возвращался. Снова, и снова, и снова расспрашивал у врачей все подробности о самочувствии Сатору. Снова, и снова, и снова следил за тем, чтобы Сатору принимал лекарства, чтобы ел, спал – при этом сам забывая есть и спать. Снова, и снова, и снова вместо того, чтобы отчитывать Сатору за капризы и за то, что отказывается больничную еду есть – продолжал выполнять эти самые капризы, притаскивая в больницу все, о чем тот не попросил бы. До удивленного такой покорностью Сатору не сразу дошло, в чем дело. Но потом, поймав на себе однажды виноватый и уязвимый взгляд Мегуми, который тут же отвернулся – он наконец осознал. Чувство вины. Этот восхитительный дурацкий ребенок винит себя за то, что Сатору оказался в больнице. И так-то они, конечно, оба тем вечером дровищ наломали, стоит признать – но, черт возьми! Это ведь Сатору, сам, по своей собственной долбаной воле, шатался полночи по городу под дождем и даже без зонта. Это ведь Сатору здесь – чисто теоретически – взрослый человек, способный отвечать за свои поступки; и за свои проебы тоже. И уж точно не Мегуми себя винить!.. ...но разве ж Мегуми в этом убедишь? Хотя, вообще-то, виноват был только сам Сатору. До пиздеца виноват – перед Мегуми. Потому что именно Мегуми пришлось как-то все дерьмо расхлебывать, когда Сатору, идиот такой, игнорировавший и тревожные признаки, и беспокойство своего ребенка, наконец все-таки грохнулся в обморок и довел себя до больницы. И именно в этой самой больнице до него наконец дошло. Заботиться о своем ребенке – значит хоть немного заботиться и о самом себе. Потому что все, чего Сатору добился наплевательским к себе отношением – это заставил Мегуми разбираться со своим обмороком и остальными пиздецовыми последствиями; это к больнице его на несколько ебучих недель привязал. Это вынудил своего ребенка почти забыть о собственном сне и еде, заботясь только о том, чтобы один великовозрастной идиот из воспаления легких выкарабкался. Ну не мудак ли Сатору, а? И кто из них двоих здесь на самом деле взрослый, а? И как до самого Мегуми тоже донести: если он хочет, чтобы Сатору был в порядке – ему нужно видеть, что в порядке его ребенок, а синяки под глазами, из-за которых с пандой перепутать можно, этому совершенно не способствуют, а?.. Вот только донести нихрена не получалось – и оставалось только делать все возможное, чтобы градус беспокойства Мегуми хотя бы понизить. Поэтому Сатору начал – пусть с ворчанием – но больничную еду есть. Поэтому Сатору убавил уровень своих капризов почти до нуля – но только почти, периодически моти клянча. Поэтому Сатору, когда Мегуми однажды в больнице начал и домашнее задание делать – пришлось едва не пинками его оттуда выгонять. Сорвался и нарычал на него Мегуми лишь один раз – когда Сатору, которому выть в этих стерильных четырех стенах уже хотелось, попытался из больницы улизнуть. Но то беспокойство и страх, которые за злым рычанием Мегуми крылись – были настолько очевидными, что Сатору, тут же почувствовавший себя пристыженным мудаком и бестолковым ребенком, готов был в принципе что угодно Мегуми пообещать. Вот он и пообещал именно тогда – ноя, хныча и устраивая драму – что больше из больницы улизнуть не попытается, пока официально не выпишут. И даже свое обещание выполнил! Пусть и стоило это ему дохрена усилий. Но… Мегуми и не таких усилий стоит. И есть у Сатору подозрение, что если бы не школа – и если бы Мегуми не был слишком обязательным и честным – он вовсе из больницы не уходил бы, проводил бы там круглые сутки, что за дурацкий, слишком заботливый ребенок. И вот – теперь они оказываются здесь и сейчас. И теперь Сатору понимает, почему обнаружил кровать склонного к порядку Мегуми в таком хаосе – он явно не мог уснуть, даже не смотря на свою тотальную усталость. А потому отправился в комнату Сатору, достал все его вещи и, как самый очаровательный преданный волчонок, уснул только после того, как с головой в них зарылся. Да, Мегуми редко проговаривает все словами – но вот это, оно ведь громче любых слов вопит. И будь это кто-то другой – Сатору бы точно возмутился таким обращением со своей одеждой. Но это не кто-нибудь. Это Мегуми. И все, что Сатору может – это с болезненной нежностью на открывающуюся перед ним картину смотреть и задаваться вопросом. Как вообще его хрупкое перед Мегуми сердце должно выдерживать такие испытания?! А затем он отвлекается от своей очередной родительской паники – или очередного родительского-почти-экзистенциального-кризиса, ну что-то вроде, – когда вдруг замечает движение в этом ворохе одежды. Чуть скашивает взгляд – и только столкнувшись с внимательными, следящими за ним глазами Пса наконец понимает, что Мегуми свернулся клубком вокруг него, вещами накрыв их обоих. Из-за чего Сатору и не сразу Пса заметил. Ну, а еще, может быть, не заметил потому, что был слишком сконцентрирован на Мегуми. Детали. Потянувшись вперед, он опускает ладонь Псу на макушку – и тот чуть подается вперед, позволяя почесать себя за ухом. А Сатору слабо, благодарно улыбается. Благодарно просто за то, что, хотя его самого не было здесь несколько недель – Мегуми все же не оставался один. Но продолжается это недолго, и почти сразу Пес из-под руки Сатору уворачивается. Чтобы тут же начать осторожно из объятий Мегуми выпутываться. Как только он спрыгивает на пол – Мегуми хмурится и начинает ворочаться, но Пес бросает на Сатору многозначительный взгляд своих умных темных глаз. А Сатору, и без намеков уже под руку Мегуми пробирающийся – беззвучно хмыкает. И еще раз благодарно на Пса смотрит. И в следующую секунду Сатору уже притягивает Мегуми к себе, так осторожно и бережно, как может – только бы не разбудить. И Мегуми, оказавшись в его руках, наконец вновь затихает; зарывается носом Сатору куда-то под подбородок, подкидывая очередное испытание для его дурацкого сердца, которое до сих пор ни черта не научилось со всеми этими родительскими заморочками справляться. Ну как тут справляться, если щемит, пусть болезненно – но слишком правильно и слишком нужно? Так, что избавляться от этого совсем не хочется? И Сатору, ткнувшись носом Мегуми в макушку и держа в своих руках самую большую свою драгоценность в жизни – дышит, дышит, дышит. Но в этой уютной тишине проходит, кажется, не больше минуты, когда он вдруг слышит тихий, хрипловатый со сна голос, оседающий где-то в районе грудной клетки. – Скажи мне, пожалуйста, что ты не сбежал из больницы. Сглотнув смесь вины и разочарования – черт, все-таки разбудил – Сатору глухо, сдавленно фыркает. И так же тихо, с фальшивым возмущением отвечает: – Хэй! Что за оскорбительные инсинуации?! Почему первое, что я слышу от тебя, наконец выбравшись из этого стерильно-белого филиала ада… – Сатору, – коротко обрывает эту драматичную тираду Мегуми, и голос его уже звучит куда менее сонным – звучит тверже, даже острее. С театральной обреченностью вздохнув, Сатору предсказуемо сдается и с ворчанием признает: – Меня выписали. Побольше веры в меня, ребенок! На несколько секунд повисает тишина. Ощущая, как в глотке застревает булыжник, а в диафрагме появляется неприятное давление – Сатору ожидает, что вот сейчас Мегуми вывернется из его рук. Что вот сейчас Мегуми отправится в свою комнату, будто ничего особенного и не случилось. Что вот сейчас. Сейчас... Но вместо этого Мегуми вдруг прижимается к нему теснее, зарывается сильнее лицом в его грудную клетку и Сатору ощущает чужие руки, перехватывающие его поперек спины. И тихо-тихо, с облегчением и нежностью выдыхает, в ответ сам прижимает к себе Мегуми сильнее, пока тот приглушенно ворчит: – Позже ты объяснишь мне, какого черта о своей выписке не рассказал. – Это обязательная часть программы? – фальшиво-жалобно канючит Сатору, и Мегуми ворчливо, но безапелляционно припечатывает: – Обязательная. – А если я скажу, что притащил тебе нового плюшевого друга, с которым ты сможешь устроить соревнование – у кого синяки под глазами больше? – То я спрошу, как я тебя, идиота такого, вообще терплю. Сатору фыркает, а потом, не удержавшись – коротко в макушку Мегуми смеется, осознавая, как же сильно по этому скучал. Да, они виделись каждый день – потому что этот дурацкий ребенок не переставал в больницу таскаться, не переставал о нем заботиться. Но в то же время Мегуми, с этим его необоснованным чувством вины, вел себя настолько осторожно, настолько аккуратно подбирал слова, пытаясь во всем угодить Сатору – что от этого было пиздецки больно. Но сейчас Сатору ощущает, как что-то со щелчком, с этим ворчливым «идиот» становится на место – и чувствует, как наконец отпускает, расслабляется что-то, что было напряжено и струной вытянуто где-то глубоко внутри все эти несколько недель. Ласково отираясь носом о темноволосую макушку, Сатору тихо-тихо задает вопрос, ответ на который волновал его с того момента, когда Мегуми проснулся и подал голос. – Как ты понял, что это не сон? Мгновение-другое царит тишина. Сатору уже думает, что ответ своего так и не получит – и даже смиряется с этим, в целом осознавая, насколько вопрос глупый. Но потом Мегуми вдруг прижимается к нему теснее. Но потом Мегуми вдруг приглушенно, едва слышно признает: – Мне слишком тепло и хорошо для сна. Ох. В этот раз сердце Сатору не щемит и не сдавливает – в этот раз сердце Сатору к чертям разбивается. Оно уже тысячу раз из-за Мегуми разбивалось – и еще тысячу тысяч раз разобьется, Сатору знает; и Сатору это чувство ни на что никогда не променяет, как бы больно ни было. Если не ради Мегуми терпеть боль – то ради кого вообще? Уж точно не ради себя. И, да, конечно же, он помнит те кошмары Мегуми, которым становился свидетелем – конечно же, он осознает, что на самом деле куда большую часть своих кошмаров Мегуми от него успешно скрывал. И не вернулись ли эти кошмары сейчас, из-за Сатору? Из-за того, что Сатору в больницу угодил? Не потому ли Мегуми не мог в собственной кровати уснуть? Чувство вины удавкой затягивается на глотке. Черт. Черт. Черт. И сколько же дерьма вылила ебучая жизнь на этого замечательного ребенка, если ощущение тепла для него противопоставлено снам? Но не то чтобы Сатору не понимает. Его собственные сны – ужас и грязь прошлого; его собственные сны – страх-страх-страх потерять то важное, что есть у него сейчас. Единственно важное, что когда-либо у него будет. И он прижимает это единственно важное к себе еще сильнее, на изрядную долю отчаяннее. И мысленно обещает, что, раз уж сны Мегуми ощущение тепла не дарят – то его будет дарить Сатору. Снова, снова и снова. До тех пор, пока ощущение тепла, ощущение «мне хорошо» не станет для Мегуми привычным. Обыденным. На это всю жизнь истратить – для жизни смысл. Сам Мегуми и есть смысл. В ногах вдруг начинает ощущается пушистая тяжесть – это вновь запрыгнувший на кровать Пес возится, укладываясь и едва не наполовину укрывая их собой. – Рад, что ты снова дома, – уже явно на грани сна и яви, тихим и сонным голосом шепчет Мегуми, такой болезненно, уязвимо искренний – а у Сатору дурацкое сердце лишь едва-едва выдерживает и то только потому, что ему теперь есть, ради кого выдерживать. – И я рад домой вернуться, – сиплым шепотом отвечает он. И лишь минуту-другую спустя, когда почти уверен, что Мегуми уже уснул и его не услышит – Сатору еще тише добавляет: – Потому что мне есть теперь к кому возвращаться. Судя по тому, как руки Мегуми сжимаются на его спине чуть крепче – все этот внимательный паршивец услышал, и Сатору мягко фыркает. Чего он вообще ожидал? Впрочем, Сатору совсем не против. Не против – потому что к Мегуми он будет возвращаться снова, и снова, и снова. Из больницы, из того света, из чертовой преисподней. Если его запрут в стальной коробке без швов, из которой никого, доступного человеческим возможностям выхода – он, черт возьми, через эти возможности перепрыгнет. И все равно к Мегуми вернется. Теперь этот дурацкий восхитительный ребенок от Сатору уже не избавится – так что пусть знает, во что вляпался. Вот только, судя по всему – Мегуми не против тоже. Они так и засыпают в объятиях друг друга, укрытые ворохом одежды Сатору, со свернувшимся пушистым клубком в ногах Псом. Они так и засыпают в мире, где Сатору наконец есть, к кому возвращаться. Есть ради кого возвращаться. В мире, где Сатору кто-то ждет.