Однажды ты обернешься

Когда он проходит мимо кинотеатра – взгляд сам собой цепляется за знакомую темноволосую макушку; взгляд отчего-то всегда с едва не пугающей легкостью ее находит – даже среди десятков, среди сотен макушек других прохожих. Останавливается Сукуна раньше, чем успевает это осознать. Мысленно чертыхнувшись – ну вот какое ему вообще дело, а? – он уже хочет отмахнуться и пойти себе дальше… Но вместо этого ловит себя на том, что почему-то приглядывается пристальнее. Пацан стоит у входа в кинотеатр, немного трогательный в своем забавном пуховике и шапке, из-под которой все равно упрямо выглядывают топорщащиеся волосы. Не удержавшись, Сукуна от этого зрелища фыркает. И только затем до него наконец доходит, что та самая темноволосая макушка почти полностью под шапкой скрыта. А Сукуна почему-то – все равно зацепился. Почему-то – все равно заметил. Узнал. Остановился. Хотя между ними – нехеровое такое расстояние. И как вообще заметить можно было? Как? Иногда Сукуне кажется, что у него на пацана уже какие-то дурные, псиные инстинкты настроены – и это именно то, о чем лучше не задумываться. Не задумываться, блядь. А просто пиздовать уже отсюда к черту – можно и прямым ходом именно туда… …Сукуна сам не замечает, как подходит ближе. И еще ближе. Как оказывается настолько близко, что может выхватить острый блеск глаз пацана. Может выхватить легкий, едва уловимый румянец на его всегда бледных щеках – и Сукуна чуть-чуть, совсем немного от этого зрелища зависает. Никогда раньше ему не приходилось видеть Мегуми покрасневшим. Никогда, черт возьми. Потому что даже той ночью, когда заболел, он стал лишь еще бледнее обычного. Потому что никакие поддразнивания, шутки, никакие ехидные комментарии никогда не смущали пацана настолько, чтобы вызвать румянец – вообще нихрена не смущали, на самом-то деле, заставляя лишь ядовито огрызаться в ответ. Потому что они знают друг друга уже около года, а теперь вдруг выясняется: то, что так и не удалось Сукуне за время их знакомства, сколько бы он ни пытался пацана смутить – с легкостью удается в эти самые секунды холоду. Удается вогнать пацана в краску. И это не должно быть чем-то важным. Не должно ничего значить. Но Сукуна все равно чуть-чуть зависает, потому что румянец на молочно-белой коже – идеально ровный, мягкого приятного оттенка, он охватывает нос и скулы и стекает немного на шею, к дергающемуся острию кадыка... Сукуна тоже вместе с этим кадыком дергается, осознавая, что залип. Бля. Да что за нахуй с ним не так? Он уже почти отворачивается. Почти уходит. Почти... Ох уж это ебаное «почти». Потому что взгляд опять – за кадык, но в этот раз Сукуна хмурится, когда по краю сознания царапается какой-то мыслью. Да, пацан в шапке и в теплом пуховике – но шея его в вороте этого пуховика абсолютно открытая. И что за нахуй вообще? Кто тут несколько месяцев назад едва ноги переставлял ночью, придя на кухню к Сукуне? У кого тут, блядь, инстинкт самосохранения куда-то в минус уходит? И куда вообще Годжо смотрит?! Да и братец мог бы поднапрячь свои полторы извилины, раз уж у них дружба до гроба – или что там у них до гроба. Где этого мелкого засранца носит вообще, Мегуми же наверняка его ждет, мерзнет вон стоит, с ноги на ногу переступает, весь такой румяно-хмурый... Уф. Ощутив укол раздражения в солнышко – именно раздражения, а не беспокойства, конечно же, – Сукуна сжимает губы в плотную линию и, не давая себе шанса передумать, шагает в сторону пацана, окончательно сокращая разделяющее их расстояние. По пути стаскивает с собственной шеи шарф. Ему-то самому и так нормально – но этот, вон, едва не зубами от холода стучит, пока плечами зябко поводит и руки глубоко в карманы пихает. А Мегуми, который рассеянно смотрит куда-то в другую сторону – присутствие Сукуны замечает только тогда, когда тот шарф ему на шею накидывает. Только тогда наконец поднимает на него взгляд. И Сукуна пытается не придавать этому слишком большого значения. Правда пытается. Вот только дело в том, что пацан почти всегда замечает его присутствие сходу, стоит Сукуне оказаться на орбите его планеты. Ощущает его взгляды почти всегда, стоит Сукуне даже вскользь мазнуть. Исключение до сих пор бывало только одно – если в тот момент, когда Сукуна рядом появляется, внимание пацана целиком и полностью на Юджи сконцентрировано. Это не должно задевать – и оно, конечно же, ни черта не задевает. Если Сукуна повторит себе это достаточное количество раз. То точно поверит. Но сейчас… сейчас все ощущается иначе. Потому что Юджи в поле зрения нет – но Мегуми все равно на присутствие Сукуны реагирует, лишь почувствовав чужой шарф на своей шее. И, конечно же, это вовсе не значит, что пацан привык к нему, что стал хоть на сотую долю менее настороженным рядом с ним. Это вообще нихрена не значит. Вот только пацан поднимает взгляд – и не отшатывается, Сукуну увидев. И руки, все еще шарф ему на шею наматывающие, сбросить с себя не пытается. И страха в его глазах не появляется – только узнавание; и на какую-то секунду, всего на секунду – но кажется, что это узнавание отдает ощутимым теплом. А на улице, вообще-то, до пиздеца холодно – но на эту секунду становится едва уловимо теплее самому Сукуне. Будто это ему на самом деле шарф повязали. Вокруг сердечной мышцы. Хуйня какая-то. Но потом момент рушится, потому что пацан моргает – и ни следа тепла в радужках, и вместо этого там вновь настороженность и опаска, и Сукуне показалось, конечно же. Просто показалось, бля. И он уже закончил наматывать шарф пацану на шею – но вдруг осознает, что так и продолжает стоять. Что сжимает ладонями полы шарфа и нависает над Мегуми так близко, что его клубящееся белыми облаками дыхание ощущается на собственных губах. И пацан-то вытянулся. И воробушек теперь достает Сукуне макушкой выше линии носа. И черты лица у него остреют, окончательно детскость теряют. И глаза его – темные, там преисподние зарождаются, там котлы для грешников, а Сукуна ведь тот еще грешник... Сукуна моргает. На шаг отступает. Полы шарфа отпускает. Это еще что за хуйня сейчас была, а? Пацан же склоняет голову на бок, явно бессознательно зарывается чуть сильнее в шарф, трется о него щекой – а Сукуне из-за этого жеста почему-то хочется сглотнуть. И смотрит пацан на него внимательно, все еще чуть настороженно – но в его всегда непроницаемых глазах непривычно угадывается намек на удивление. И Сукуна под этим взглядом вдруг почему-то ощущает потребность оправдаться. – Не хочу опять возиться с твоей заболевшей задницей, раз у тебя инстинкт самосохранения атрофирован, пацан, – и собственный голос звучит немного слишком хрипло, немного слишком низко. Немного слишком. А Мегуми ничего не отвечает, лишь зыркает все так же внимательно и, взгляда от Сукуны не отрывая, ныряет в шарф своим покрасневшим носом. От этого движения у него немного сползает шапка, открывая тоже чуть алеющие от холода уши – и Сукуна не успевает осознать, не успевает себя остановить себя, когда руки уже тянутся вперед. Когда пальцы уже натягивают шапку обратно на уши. И можно представить себе, что этот очаровательный румянец на щеках пацана – он на самом деле как раз от смущения. Потому что близость Сукуны для него – не только настораживающая и раздражающая. Потому что близость Сукуны для него что-то значит... Бля. Холод явно делает какую-то стремную поебень с мозгом Сукуны. И, нет, он совсем не считает румянец пацана очаровательным. Ерунда какая. Сглотнув желание тут же руки резко одернуть – что за хуйню он вообще творит? – Сукуна отстраняется как можно более плавным, размеренным движением, будто у него все по плану. Будто у него есть хоть какой-то гребаный план. Но еще на шаг Сукуна все же отступает – во избежание. И руки поглубже в карманы засовывает. И почему-то все еще не уходит. А пацан – у которого выражение лица ни капли от действий Сукуны не меняется, у которого румянец только от холода, холода, холода – наконец высовывает из-за шарфа нос. Наконец бросает своим привычно ровным, спокойным голосом: – Иногда тебя сложно понять, Сукуна. – Будто тебя просто, – хмыкает на это Сукуна. А у пацана уголок губ в ответ чуть дергается – и это немного контрольный. И тепло внутри становится ощутимее, настойчивее. И шарф на сердечной мышце затягивается плотнее. Греет сильнее. И Сукуна может заметить едва уловимое движение челюсти, когда пацан начинает жевать щеку изнутри – крайне редкая, но знакомая картина, выдающая его попытку на что-то решиться. А затем Мегуми вскидывает подбородок. Смотрит в глаза напротив знакомо твердо, упрямо, когда произносит уверенно: – Я давно хотел сказать, но до этого никак не доходило. Спасибо. За тот раз. Сукуна моргает. Моргает еще раз. Ох. Ох. Очевидно, это крайне внезапная реакция на реплику Сукуны о заболевшей заднице и о той ночи, когда он простывшего Мегуми к Годжо притащил – и, ну, такого поворота сам Сукуна точно не ожидал. Хотя, наверное, следовало бы. Потому что пацан этот – не из тех, кто любит в должниках оставаться. Потому что для него нихрена не проблема сказать или сделать что-то, если он ощущает, что действительно должен – в том числе и сказать «спасибо». Это не задевает его гордость, не щемит его эго. И это же – еще один повод к пацану уважением проникнуться. Потому что гордость самого Сукуны – та еще мразь, часто булыжники ему под ноги швыряющая. Что уж говорить о его бесценном эго. И он вполне может понять, почему, хотя с того случая прошли уже месяцы – пацан так и не нашел возможности свое «спасибо» озвучить раньше; даже с учетом того, что виделись и общались они далеко не один раз. Потому что общение их обычно, вот так, с первых же секунд, прям с порога – набор взаимной едкости, пусть даже с каждым днем содержащей все меньше реального яда, все меньше реальной злости. Как уж тут найдешь возможность для своих «спасиб» – хмыкает мысленно Сукуна. А вслух отвечает голосом чуть более хрипловатым, чем было запланировано: – Не благодарности ради я это сделал, пацан. И тот понятливо кивает. Коротко отвечает: – Знаю. Пару секунд они смотрят друг на друга и в потяжелевшем воздухе между ними повисает так и не озвученное: А ради чего тогда сделал? И проблема в том, что Сукуна сам нихрена ответа на этот вопрос не знает. Слишком привык уже, что на всех и всегда – тотально похер, а тут пацан этот. Пацан, о которого привычные постулаты медленно, но планомерно. Друг за другом. Рушатся. И теперь точно пора валить – давно уже, сука, пора. И какого ж хера Сукуна все еще здесь делает? Но он, идиот такой, так и продолжает стоять, когда пацан вдруг склоняет голову набок; когда говорит привычно невозмутимым голосом – в который едва уловимо пробивается что-то незнакомое. – Мы тут в кино собрались – очевидно, наверное. Пошли с нами, если хочешь. Сукуна оторопело застывает. Что ж. Этот пацан все-таки умеет его удивлять. Еще как, бля, умеет. Но среагировать Сукуна не успеет – даже осознать до конца не успевает – когда пацан вдруг морщится. Когда выражение его обычно закрытого лица становится таким, будто он глубоко разочарован – кажется, в самом себе разочарован. Когда Мегуми вдруг качает головой и даже на шаг отступает – Сукуна приходится руки в карманах в кулаки сжать, пережидая странный порыв его остановить. И почти сразу пацан сам себя исправляет: – Нет, забудь. Это было глупо. Конечно, ты не хочешь идти в кино с кучкой подростков. Ага. Да. Точно. Все еще заторможенно обрабатывает поступающую информацию Сукуна. Он не хочет. Ведь не хочет же, да? С чего бы ему хотеть? С чего бы ему хотеть оказаться там, внутри, развалившись в кресле кинотеатра; с чего бы ему хотеть обмениваться с сидящим плечом к плечу Мегуми ехидными репликами о том, что на экране происходит; с чего бы ему хотеть таскать у Мегуми попкорн – просто для того, чтобы послушать его беззлобное ворчание, а потом подсунуть ему попкорн собственный, так и не начатый. С чего бы Сукуне думать, что такой расклад звучит совсем неплохо, а? Мегуми ведь прав. Совсем Сукуна не горит желанием с подростками по кинотеатрам шляться – и это абсолютная правда, в общем-то. Большинство подростков в принципе – то еще фи. Ну а если речь об одном определенном подростке… Что ж. Сукуна все еще желанием не горит. Правда – но, может быть, не настолько абсолютная. А затем он задумывается о том, что там, в кинотеатре, все внимание Мегуми опять было бы к Юджи приковано – и правда и впрямь становится абсолютной, даже заставив Сукуну поморщится. Нет уж. Ему такого не нужно. И – вот же – стоит только засранца вспомнить, как Сукуна тут же мельком замечает розововолосую макушку, к ним приближающуюся. Да чтоб тебя, братец. Чтоб тебя. Ты как всегда охуенно вовремя. Не удержавшись, Сукуна очень по-взрослому глаза закатывает. Потому что – ну конечно же – пока один щеголяет без шарфа, второй щеголяет без шапки. Родственные души, блядь. И что же это выходит: из них троих именно Сукуна сегодня – тот ответственный взрослый, который и в шапке, и в шарфе? Докатился, блядь, – хмыкает Сукуна мысленно. Он слишком стар для этого дерьма. И какова вероятность, что пацан попытается свою шапку Юджи сбагрить – а потом они еще и спорить начнут, кому она достаться должна? Мелкие идиоты. И Сукуна, лишь на долю секунды отвлекшийся, опять переводит взгляд на пацана. И обнаруживает, что у того в глаза вернулась настороженность, успевшая поутихнуть за время их диалога – вернулась и изрядно помножилась. К спешащему Юджи пацан стоит спиной и заметить его еще не успел, поэтому внимание до сих пор – на Сукуне сконцентрировано. И пацан явно ждет, что Сукуна сейчас едкостью его обольет за озвученное приглашение – пусть даже и тут же отозванное. Что-то вечно оскаленное, вечно стальное внутри Сукуны смягчается от такой, пусть едва уловимой, пусть закрытой и спрятанной – но все же уязвимости. И ему совсем не хочется ждать, когда Юджи наконец в личное пространство Мегуми ворвется; совсем не хочется наблюдать за тем, как о существовании Сукуны пацан забудет, вновь целиком и полностью на Юджи концентрируясь. Совсем не хочется. Чтобы вот это, теплое внутри, обернувшееся шарфом вокруг сердечной мышцы – так быстро испарилось. А Сукуна знает – оно испарится. Испарится тут же, стоит ему лишь вновь воочию убедиться, что он совсем не является центром мира Фушигуро Мегуми. И с чего бы Сукуне в принципе таким центром хотеть быть? Пф-ф. Глупость какая. И все же – в этот раз Сукуна и впрямь решает уйти. Но напоследок он стаскивает со своей головы шапку. И пихает ее удивленно моргнувшему Мегуми в руки. И говорит: – Отдашь этому мелкому еблану, братцу моему. И в этот раз Сукуна даже не думает себя притормаживать. И он тянется рукой вперед, и мягко щелкает пальцем по совсем не-очаровательно покрасневшему от холода носу, и короткий, тихий смех вырывается из горла, когда вместо смущения Мегуми упрямо морщится и раздраженно на Сукуну зыркает. И, нет, Фушигуро Мегуми – не тот, кто будет краснеть и бледнеть перед Сукуной. Из-за его действий. Из-за его слов. Но действительно ли Сукуна такого хотел бы? Этот пацан – тот, кто станет смотреть прямо и твердо, кто станет огрызаться и противостоять, даже если до пиздеца страшно. И будь оно все иначе – то и пацан был бы обычным, одним из тысяч и миллионов, и никакой интерес не жег бы Сукуне нутро с первого дня их знакомства. С каждым днем – не жег бы лишь настойчивее. И Мегуми смотрит – смотрит серьезно, смотрит упрямо, смотрит до глупого смело. И румянец у него на щеках – это от холода, а не от смущения, потому что хер там этот пацан смущаться будет из-за ебанины Сукуны. Ну уж нет. Он на ебанину Сукуны ответит собственной ебаниной – и от этой мысли почти совсем перестает ощущаться тот холод, который сегодня с утра царапал внутренности как-то особенно сильно, яростно. Даже шапку с шарфом нацепить заставил. Хотя так-то Сукуна и сам обычно их существование игнорирует. Но ему такое можно. Он тут за взрослого. Ну, или вроде того. Вот только сейчас Сукуна и без шарфа, и без шапки остался – а ощущает себя все равно куда больше в тепле, чем каких-то полчаса назад. До того, как пацана заметил. И от этого немного страшно – но страх такой очень легко игнорировать. Да и кого вообще отсутствие у него шапки и шарфа волнует? Кажется, кое-кого все-таки волнует – потому что Мегуми вдруг хмурится. Потому что Мегуми вдруг прикасается к шарфу, будто только сейчас целиком и полностью осознал, что тот обмотан вокруг его шеи – и тянет за него, словно собирается снять. И Мегуми с явным недовольством пытается возмутиться: – А ты… Но Сукуне от этого – лишь иррационально еще теплее, и о причинах лучше нихрена не задумываться. И Сукуна пацана обрывает, не давая договорить. И Сукуна насмешливо выдает напоследок, прежде чем наконец отвернуться: – А я в порядке. Не болей, пацан. Прежде чем наконец шагнуть в противоположную сторону – не оставляя Мегуми и шанса вещи ему вернуть. Заставляя себя не оборачиваться – чтобы не видеть, как мир пацана вновь на братце Сукуны концентрируется. И. Пока он не видит. Пока под веками хранится внимательный взгляд Мегуми, лишь на Сукуне сосредоточенный. Внутри почему-то удивительно легко. И даже давнишние, застарелые льды почему-то изнанку не царапают. И Мегуми – никакой не смущающийся краснеющий воробушек. Мегуми – оскаленный упрямый волчонок. И от этого знания почему-то слаще дышать. И за ребрами – там, вокруг сердечной мышцы – тепло-тепло обвивается шарф, и почему-то на долю секунды это чувство навевает совсем не свойственную Сукуне мысль об объятиях. Об объятиях кого-то вполне определенного – и о таком он думать не будет. Не будет. Но это ощущение шарфа-на-сердце, одним упрямым пацаном подаренное. Его Сукуне все-таки хочется сберечь.