Однажды ты обернешься

Когда Сукуна приходит в дом деда и Юджи – то обнаруживает там Мегуми, Юджи и Годжо, рубящихся в видеоигры, а еще Пса, активно подлезающего под руки попеременно кому-нибудь из них троих. Понаблюдав со стороны за творящимся перед ним бедламом, Сукуна вздыхает тяжело и вопрошает, обращаясь то ли к небесам, то ли к преисподней: – С каких пор этот дом превратился в детский сад? – Обычно это обо мне говорят, что я родился сразу занудным стариком, – невозмутимо отвечает на это Мегуми, не отрывая взгляда от экрана – а потом поворачивается к Сукуне и, вздернув бровь, добавляет. – Но, кажется, тебе не давала покоя моя слава, и ты решил ее отобрать. Годжо в ответ на это принимается насмешливо улюлюкать, будто ему лет пять – что, в общем-то, мало противоречит реальности, – и наконец провозглашает по-еблански весело: – Н-у-у, мой ребенок тебя на лопатки уложил еще до начала боя, Рёмен. Горжусь им! – после чего тянется своей километровой рукой и взъерошивает Мегуми волосы – а тот хоть глаза и закатывает, старательно играя раздражение, увернуться не пытается. Рядом с Мегуми радостно хихикает Юджи и говорит, на Сукуну старательно не глядя и еще старательнее отыгрывая легкомыслие; но тот все равно замечает напряжение и в его интонациях, и в его позе – которого там явно не было, когда Сукуна только вошел. И источником которого явно Сукуна стал. – Сукуна и в детстве был нудным ворчуном. Это единственное, что не изменилось, – на последних словах что-то в грудной клетке неприятно стягивает – но Сукуна старательно это игнорирует, хмыкая. – Ну, быть воспитателем в детском саду я явно не нанимался – так что сваливаю отсюда. – Как насчет сыграть на что-нибудь? – догоняет Сукуну голос Мегуми, стоит ему сделать шаг в сторону коридора – и он вновь оборачивается, тут же врезаясь в искрящийся темнотой взгляд Мегуми, который добавляет с дразнящим вызовом: – Или боишься продуть? Годжо опять насмешливо улюлюкает, Юджи весело хихикает, Пес фыркает так, что Сукуна уверен – даже этот над ним стебется. Но глаза самого Сукуны продолжают быть прикованы к Мегуми. К Мегуми, у которого во взгляде тоже – вызов. Но не напряженно-настороженный, каким он бывает обычно, когда они вдвоем лбами сталкиваются. В этом вызове есть что-то мягкое, даже умиротворенное; он больше похож на протянутую руку. На предложение перемирия. Не… Боишься продуть? А… Боишься остаться? И есть что-то очень понимающее в этом взгляде, очень глубоко во внутренности Сукуне забирающееся; так далеко, что лучше об этом не задумываться. Улюлюканье и смех на секунду для него лично приглушаются, отходя на второй план. Сукуна с силой сглатывает. Ему не место здесь. Здесь, среди смеха и легкости, среди беззлобных, почти детских подначек. Он же все им к херам испортит, если останется – да и не хочет Сукуна оставаться, бля. У него хватает дел куда важнее, чем торчать тут с двумя подростками, псиной и взрослым мужиком, каждый из которых ведет себя, как ребенок. Нахрен это Сукуне вообще? Вот нахрен, а? Но Мегуми смотрит на него – с мягким, беззлобным вызовом. И на секунду Сукуна вспоминает, как год назад они такой же компанией торчали в этой самой гостиной и играли в идиотскую монополию, когда свет вырубило. И никто из них в монополию играть не умел, и атмосфера была почти такая же, как сейчас – полная уюта даже тогда, когда становилась напряженной. И тогда был Мегуми – рядом, на расстоянии вытянутой руки. И, может, все дело было в присутствии Юджи и Годжо, может, это их близость позволяла Мегуми отпустить изрядную долю напряжения и настороженности, которые в нем всегда есть, если рядом Сукуна. Может, это их присутствие сделало его мягче и расслабленней. Может, это из-за них Мегуми не дергался, не вытягивался струной и не оскаливался каждый раз, стоило Сукуне на сотую долю приблизиться… Бля. К черту. Это ничего не значило тогда – ничего не значит сейчас. И совсем Сукуна не хочет вновь провести время рядом с вот таким, расслабленным и умиротворенным Мегуми. Нахуй. Нахуй. Сукуна собирается уйти. Сукуна должен… Кажется, Мегуми замечает что-то в выражении лица Сукуны – и это ему не нравится, потому что он вдруг закатывает глаза и хмурится; произносит уже более твердым голосом, в котором проскальзывает раздражение: – Ну, или ты можешь быть упрямым придурком, плевать, – цокает он языком, отворачиваясь, и та атмосфера, которая до этого была веселой и легкой, ощутимо стягивается раздражением – хихиканье Юджи затихает, а улюлюканье Годжо сменяется его внимательным, сверлящим Сукуну взглядом, который тот старательно игнорирует. Черт. Именно этого он пытался избежать, бля! Даже в линии плеч Мегуми теперь ощущается раздражение, хотя еще пару минут назад он был абсолютно расслаблен и спокоен. С силой заставив себя отвести от него взгляд, Сукуна зло скрипит зубами и наконец собирается свалить. Нихрена. Ему. Здесь. Не место. Но, не успевает он сделать и шага – как вдруг ощущает, как что-то тянет его назад. Опускает взгляд. Пес вцепился Сукуне в рукав и тащит его на себя, глядя при этом так, будто это Сукуна здесь – тот, кто ведет себя, как ребенок. И Сукуна, на самом деле, мог бы с легкостью рукав из его пасти вырвать – тот не так уж сильно держит. Мог бы с легкостью уйти… Но взгляд опять падает на напряженные плечи Мегуми. Сукуна вздыхает с куда большим раздражением, чем на самом деле ощущает – и позволяет Псу себя к Мегуми подвести. Наконец оказавшись рядом, плюхается на пол у его ног – тоже сидящий на полу Годжо, который до этого оставался между Мегуми и Юджи, бросает очень понимающий насмешливый взгляд. Хохочет, когда Сукуна зло на него зыркает – какой же бесячий все-таки мужик, а, – но все же отодвигается ближе к Юджи. А Сукуна осторожно пихает плечом колено Мегуми. Ворчит, на самого Мегуми при этом не глядя: – Ну бля. Рассказывай теперь, чо делать надо. Пару секунд тишины – а потом Сукуна не столько слышит, сколько ощущает движение позади себя. И в следующую секунду его плечи вдруг оказываются между коленей Мегуми так, что почти их касаются – Сукуна вдыхает до того резко, что закашливается. Годжо опять хохочет – мудак, – а перед лицом Сукуны уже оказывается джойстик, который Мегуми ему протягивает. Когда Сукуна запрокидывает голову – мир на секунду исчезает. Потому что сверху вниз на него смотрит Мегуми, и выражение лица его вновь – расслабленное и чуть насмешливое, и волосы его свешиваются так, что оставляют для них двоих отдельный островок реальности, и Сукуна чуть захлебывается следующим вдохом, когда Мегуми вздергивает бровь и интересуется невинным голосом: – Значит, я буду твоим первым? – пока Сукуна охеревая смотрит на него и ощущает, как в грудной клетке что-то подскакивает и рушится, Мегуми добавляет все так же невинно. – Первым, кто научит тебя играть в видеоигры. Сукуна моргает. До ушей доносится хохот заливающегося Годжо – кажется, уже близкий к агоническому и предсмертному, так мудаку и надо – и Сукуна вдруг понимает, что если бы умел смущаться, сейчас бы смутился. Хорошо, что смущаться он не умеет. И о чем только думает, бля? Резко от Мегуми отвернувшись, Сукуна упирается взглядом в джойстик в своих руках и говорит – голосом куда более хриплым, чем готов признать: – Не знаю, пацан, кто тут для кого первый – но валяй уже, въеби мне своим мастер-классом. За его спиной Мегуми фыркает и отстраняется – Сукуна успевает выдохнуть со смесью облегчения и разочарования, – но почти сразу вновь подается вперед, еще ближе. Так, что Сукуна ощущает его дыхание затылком, пока Мегуми принимается объяснять, в какие кнопки и для чего нужно тыкать. Справедливости ради – в первый раз Сукуна действительно из его объяснений мало что понимает. Не потому, что пиздец сложно – нихуя сложного. И не потому, что Мегуми плохо объясняет – заебись объясняет. Просто его близость делает с Сукуной… что-то. Что-то делает с Сукуной тот факт, что он продолжает затылком каждый выдох Мегуми ощущать. Что-то делает с Сукуной тот факт, что периодически он чувствует, как Мегуми касается коленями его плеч. Что-то делает с Сукуной тот факт, что иногда Мегуми задевает его пальцы своими, на кнопки указывая. Бля. В итоге Сукуне совсем не эпично проебывается в первой же схватке, и приходится попросить Мегуми объяснить ему все еще раз – тот и впрямь терпеливо объясняет. А, закончив, отстраняется от Сукуны – и он больше ни дыхания затылком не ощущает, ни плечами чужие колени; Мегуми закидывает ноги на диван. Это должно быть стать облегчением… …это облегчением не становится. Черт. Выдержать удается до середины второго захода – а затем Сукуна сдается и принимается хаотично лупить по кнопкам, старательно делая вид, что никакого понятия не имеет о том, куда нужно жать. Когда он в третий раз просит Мегуми объяснить ему, что к чему – тот перегибается через Сукуну, оказываясь с ним почти носом к носу, и бросает откровенно недоверчивый взгляд. А Сукуна смотрит на его перевернутое лицо и мысленно вдохи отсчитывает, чтобы в принципе дышать не забывать. В конце концов, коротко хмыкнув, Мегуми возвращается в исходное положение, и его колени опять соприкасаются с плечами Сукуны, и волосы у Сукуны на загривке опять дыбом встают от ощущения его дыхания, и что-то внутри сладко-горько сжимается, когда Мегуми в очередной раз повторяет свои объяснения – и опять касаясь пальцев Сукуны своими. А потом это повторяется в четвертый раз. И в пятый. И в шестой. И Сукуна ощущает себя той блондинкой, которая только притворяется тупой ради собственной выгоды. И у Сукуны выгода в том, что Мегуми терпеливо и насмешливо втолковывает ему – нет, Сукуна, если ты разобьешь джойстик о голову Юджи, это не прибавит твоему персонажу скорости. Оно так не работает. И Сукуна все ждет, когда же Мегуми наконец пошлет его – пацан-то никогда тупым не был и давно должен был понять, что Сукуна тут дебила из себя только корчит. Но, по какой-то неясной причине, Мегуми продолжает подыгрывать ему – продолжает наклоняться, обдавая дыханием ухо и объясняя Сукуне, что нужно делать; продолжает игнорировать то, как периодически Сукуна трется плечом о его колено, сначала опасливо, ожидая либо «пошел нахуй», либо того, что пацан просто молча отодвинется. В голове вспыхивает непрошенное и горчащее воспоминание о том, что случилось где-то месяц назад – о том, как Мегуми отреагировал, когда Сукуна обнял его какого-то хуя; самому бы понять, какого – а еще лучше не понимать. Но когда пацан так и не отшатывается, не посылает, даже не дергается – Сукуна мажет плечом по колену все более расслабленно и бездумно, все более продолжительно. И так до тех пор, пока в конце концов он не опускает голову Мегуми на колено – и замирает, даже дышать перестает, ожидая… Но Мегуми не отталкивает. Сердце настойчиво бьется в кадык. И Сукуна даже как-то забывает, что они с Мегуми, вообще-то, не одни – забывает ровно до того момента, когда Годжо громко и демонстративно откашливается, после чего Сукуна сам от колена Мегуми отшатывается, мысленно матерясь. Что за нахуй он делает. Что за нахуй. Переживет ли отчего-то грохочущее в ушах, жалкое и уродливое сердце Сукуны сегодняшний день – большой, сука, вопрос. А спустя пару часов они как-то единодушно приходят к выводу, что пора бы размять задницы и берут паузу, разбредаясь по квартире – кто поссать, кто посрать. Сукуна же отправляется на кухню, выпить воды – такого количества чипсов и газировки он не употреблял, даже сам будучи подростком, хотя так-то не до конца уверен, отвечал ли за их сегодняшний рацион Юджи или все-таки Годжо. Кто из них больший ребенок – огромный вопрос. Одно можно сказать точно – это не Мегуми. А потом на кухню ввальсирует Годжо, весь дохуя выебистый в этих своих солнцезащитных очках – в пасмурный день и в доме, агада; та еще пафосная сучка. И останавливается Годжо рядом, тоже демонстративно воды себе наливая. И Сукуна напрягается, ожидая какой-нибудь лютой херни – но все равно отказываясь уходить; хули там он тут же сбежит из-за какого-то придурка. И. Что ж. Ожидания его не обманывают. – Интересно, как ты до своих лет дожил, будучи таким глупеньким, Рёмен-кун? – Сукуна морщится, хотя и сам не до конца уверен, из-за чего именно – то ли из-за звучания собственной фамилии, которую ненавидит, то ли из-за этого насмешливого «-кун», то ли из-за самих слов и того, каким обманчиво приторным звучит голос Годжо – сахар в зубах застревает. Ну, или от пиздецового сочетания всей этой ебанины разом. – А то двенадцать раз переспрашивать у Мегуми, как работают три кнопки на джойстике – это, безусловно, впечатляет. Сукуна бросает на него раздраженный взгляд, но прежде, чем успевает спросить – Годжо уже расплывается в сияющем оскале, и подтверждает: – О да-а, я считал! Желание почесать кулаки об его рожу становится почти нестерпимым, и Сукуна крепче обхватывает кружку пальцами, сдерживая порыв; спрашивает недоверчиво: – Как Мегуми тебя вообще выносит? – Вопрос, ответ на который мы все хотели бы знать! – весело провозглашает Годжо, чтобы тут же притворно задуматься и продолжить. – С другой стороны – тебя вот он тоже как-то выносит… Сегодня, например, разрешал идиотничать вволю – и потакал этому вместо того, чтобы послать. Запасу терпения этого удивительного ребенка можно только позавидовать, – под конец фразы в его показательно-насмешливый голос закрадывается некоторая толика совсем непритворной гордости и даже словно восторженного удивления. Но потом Годжо встряхивается как-то странно, будто вот этот крохотный проблеск искренности был незапланированным, и теперь он заставляет себя сосредоточиться. Мысленно Сукуна хмыкает – все-таки, даже без вот таких моментов-проблесков чуть более, чем очевидно, насколько они двое дорожат друг другом. Этим почему-то даже подъебывать не хочется – хотя, вообще-то, можно было бы. Но Сукуна думает о Мегуми, тепло закатывающем глаза на идиотские шутки своего приемного отца-придурка, и… Нет. Не хочет. А Годжо тем временем уже вновь на Сукуну насмешливо смотрит – и опять принимается ебланить. Ну серьезно. Как Мегуми выдерживает?! – По крайней мере, терпение у него почти бесконечное для тех, на кого ему по-настоящему не плевать – а это очень, очень ограниченный список. Понимаешь, о чем я, Рёмен-кун? – В душе не ебу, – выплевывает Сукуна, отказываясь понимать. И вдруг ощущая себя огрызающимся подростком, а судя по тому, как Годжо хмыкает – не один он это ощущает. – Думаю, ты и сам знаешь, что мой ребенок далеко не глупый – он умнее нас обоих будет. И не понять, что ты только притворялся, он не мог. Но все равно тебе это позволял. Ни на какие мысли тебя такое не наталкивает, м-м-м? – ухмыляется Годжо, как придурок, которым он и является – и Сукуна медленно доходит до той точки, где скрипеть зубами будет так, что в песок их стирать начнет. Потому что он думает – наталкивает. Но понимает, что ему так думать нельзя. Что на самом деле у этого есть какое-нибудь рациональное и адекватное объяснение – наверняка есть, это же Мегуми, бля, его поступки всегда дохрена рациональные. В отличие от поступков Сукуны, когда дело Мегуми касается. Потому что сам он рядом с пацаном ведет себя все менее логично, все менее взвешенно; все меньше подчиняется рядом с ним холодному расчету – и все больше тому, внутреннему, обжигающему и пугающе нарастающему, чему не может найти ни названия, ни объяснения. Не хочет искать. И Сукуна в душе не ебет, зачем Годжо сейчас все это несет, какого хера от него хочет. Чего от него добивается. Не хочет. Этого. Знать. – Может, уже отъебешься от меня и кому другому на уши присядешь, а, Годжо? На секунду Годжо склоняет голову набок, будто всерьез над этим предложением задумывается – а потом расплывается в своей ебланской и насквозь фальшивой широкой улыбкой, довольно провозглашая: – Неа, – на пару мгновений они замолкают, друг на друга глядя: Сукуна – зло скалясь, Годжо – обманчиво-легкомысленно ухмыляясь и выглядя все довольнее по мере того, как Сукуна ощущает себя все взбешеннее. Приходится оставить кружку на столешницу, а то еще немного – он ее точно разобьет. И ладно еще, если просто разобьет… Мегуми же наверняка расстроится, если Сукуна его отцу голову кружкой проломит, верно? Ну точно расстроится – что-то куда больше и мощнее, чем просто «расстроится». А значит – нельзя. И почему именно мысль о какой-либо причиненной Мегуми боли настолько не нравится Сукуне – он точно задумываться не будет. Да ну нахуй. В конце концов, это сверление друг друга взглядами заканчивается все же не проломленной головой Годжо – а тем, что он спрашивает внезапно: – Ты же помнишь наш первый разговор, да, Рёмен-кун? В ответ Сукуна неопределенно хмыкает, отказываясь признавать, что не только помнит – но в принципе сходу понимает, о чем речь. А еще – что неоднократно думал о том, какого хера вообще Годжо решил, будто ему нужно говорить всю ту херню, которую он тогда нес. Но судя по тому, как Годжо фыркает – неопределенный ответ Сукуны он принимает за вполне однозначное «да». – Думаю, самое время тот разговор повторить, – и хотя Годжо продолжает широко ухмыляться – в его интонации проскальзывает что-то мрачное и угрожающее, знакомое Сукуне еще по тому самому, первому их разговору. – Возможно, он будет эффективнее теперь, когда ты понимаешь, что происходит. – Кто сказал, что я, бля, понимаю? – рычит Сукуна. – Не ебу, что ты вообще несешь, Годжо. А потом происходит то, чего Сукуна ожидает меньше всего – потому что сияющая улыбка Годжо вздрагивает, рвется по краям. Секунду-другую он внимательно в Сукуну вглядывается – и, что-то там отыскав, вдруг будто теряется. Будто в выражении его лица на мгновение даже проскальзывает удивление. В конце концов, из Годжо наконец вылетает тихое: – О, – и тут же, следом – неожиданно серьезное: – Так ты и впрямь не понял. Не знаешь, почему весь вечер сегодня корчил из себя идиота рядом с Мегуми, – теоретически, не должно быть вопросом – но звучит, как утверждение. Сукуна думает о дыхании на загривке. О терпеливых объяснениях. О коленке под своей щекой. О жилистых сильных пальцах, касающихся его собственных. О беззлобном и сдержанном, теплом веселье, сверкающем в знакомых темных глазах, смотрящих на него сверху вниз – и о собственном сбивающемся с ритма дурном сердце. …нет, он не знает. Не знает, какого хуя что-то внутри стягивается от одного только воспоминания – не хочет, блядь, этого знать. Сукуна ничего не отвечает. Нет у него на эту хуйню ответа. Но Годжо такое ни капли не смущает; он уже продолжает говорить сам – есть подозрение, что даже наедине с собой этот еблан не прекращает пиздеть. – Вообще-то, сегодня не какой-то случайный день. – Я догадался, – равнодушно хмыкает Сукуна, и – вот оно, опять короткая вспышка удивления, с которой Годжо интересуется: – Да? – на что Сукуна только закатывает глаза. Но, так уж и быть – снисходит до объяснения. – В прошлом году пацан в тот же день тоже тебя сюда притащил. А еще за год до этого выскочил отсюда, бледный и испуганный, и мимо меня прошел, даже не заметив, – хмыкает он. – Один раз – случайность. Два – совпадение. Но три… – …закономерность, – заканчивает за него Годжо, и одновременно угрожающим, но странно удовлетворенным голосом добавляет: – Ты уделяешь много внимания тому, что делает Мегуми, правда? И вот тогда Сукуна наконец осознает – только что он, сам не понимая, слишком многое выдал. Только что он проебался. Блядь. Первая его реакция – тут же начать отрицать, но даже в собственном воображении это отрицание убедительно не звучит. Хотя он ничего не делал осознанно, но… звучит все и правда так, будто с Годжо не поспоришь. Черт возьми. По итогу все, что Сукуне остается – это губы плотнее сжать и челюстью скрипнуть, на что Годжо коротко понимающе смеется. – Мегуми заботится о тех, кто ему важен, – по итогу говорит он. – И знает, что значит для меня сегодняшняя дата – поэтому никогда не оставляет в этот день одного. А я знаю, что значит уходить в отрицание, как ты сейчас – и поэтому я стою напротив тебя и пытаюсь вести этот почти односторонний диалог, Рёмен-кун. – Не называй меня так, – зло выплевывает Сукуна, наконец не выдерживая – при этом пытаясь игнорировать все остальное сказанное. Ровно как и смысл, который в словах Годжо может крыться. И переводя внимание – в первую очередь собственное – на это ебланское обращение. Секундная пауза. А затем Годжо бесцветно и до раздражающего проницательно интересуется: – Почему ты так ненавидишь свою фамилию? – каким-то образом сходу понимая, что в первую очередь дело здесь совсем не в «-куне» – хотя и это тоже бесит, стоит признать. Но у Годжо талант бесить по определению – врожденный или все же приобретенный и намеренно отточенный талант, Сукуна не до конца уверен. Внутренняя чуйка ставит скорее на второе – но ему слишком плевать, чтобы попытаться по-настоящему докопаться и понять. – Не твое дело, – жестко отбривает Сукуна, и Годжо, к немалому удивлению, легко отступает со спокойным: – Ты прав, не мое, – но, сука такая, тут же добавляет – и вот это уже совсем не удивляет: – А если бы вместо меня спросил Мегуми? На это у Сукуны нет ответа – в очередной раз за их уебанский диалог – только внутри что-то неприятно, даже больно царапается при мысли о том, что Мегуми вряд ли спросил бы. Он не Годжо, никогда не был таким бесцеремонным мудаком, лезущим не в свое дело просто по факту того, что может – но одновременно с этим вряд ли Мегуми когда-нибудь станет настолько на Сукуну не плевать, чтобы его и впрямь начал волновать такой вопрос. Или вообще начало волновать что-либо, Сукуны касающееся. Блядь. Блядь. Блядь. А Годжо, сука такая, выглядит странно самодовольным, когда Сукуна так и продолжает молчать. Но потом он снимает очки и откладывает их на столешницу. Опять смотрит на Сукуну – наигранное веселье за долю секунды вымывает и из выражения лица, и из не скрытыми больше темными линзами глаз, оставляя за собой серьезность и твердость. – Много лет назад в этот самый день я потерял дорогого мне человека, потому что был слишком гордым и глупым, чтобы попытаться бороться за него до того, как стало уже слишком поздно для борьбы. И я говорю это сейчас не для того, чтобы ты пожалел меня и потрепал по загривку, – хмыкает Годжо, когда Сукуна безэмоционально вздергивает бровь в молчаливом – ну и нахуя мне эта инфа? Повисает короткая пауза. В нетипичных глазах Годжо на секунду появляется далекий призрак застарелой боли – и хотел бы Сукуна сказать, что ему подобный призрак не знаком. Что ему самому глубоко скрытое и старательно похороненное – на хребет не давит, кости не ломает. Но момент проходит так быстро, что можно сделать вид – либо не заметил, либо померещилось, – а взгляд Годжо опять: небесная сталь и хмарь. И с той же сталью в голосе он продолжает: – Единственная причина, почему я сегодня здесь – и почему я вообще до сих пор жив – это один восхитительный ребенок. И если бы я мог, то спрятал бы его от тебя так далеко, как это возможно – но я не могу. А еще я знаю, что, хотя твое отрицание мне вполне выгодно – это так не работает, и по итогу отдачей может ударить также и по моему ребенку. Но он не должен пройти через то, через что однажды прошел я. Я-то, может, и заслужил – но уж точно не Мегуми. Так что, когда ты наконец вытащишь голову из задницы – только попробуй проебаться, Сукуна. Шли нахер гордость. Шли нахер глупость. Поверь мне, оно того не стоит. Я повторю это во второй раз – и повторю снова столько раз, сколько понадобится, – и Годжо чуть подается вперед, чуть щурится; глаза его мрачнеют, наливаются неприкрытой угрозой, когда он заканчивает: – Если ты причинишь ему боль – даже твоих костей никто не найдет. Ха. Какая распиздатая речь! Проехаться бы по ней язвительно и ядовито – но есть что-то такое в Годжо. В интонациях. В глазах. В самом смысле его слов… Просто что-то в услышанном – поддевает, тащит, внутренности рвет. Просто кажется – Годжо не разбрасывается сейчас словами, а действительно знает, о чем говорит. Просто почему-то все возможные язвительные и ядовитые реплики в глотке застревают. Наслаиваются одна на другую, пока едва не перекрывают дыхательные пути. Дело здесь не в угрозе, хоть Сукуна и понимает – еще в тот, первый раз понял, – что она не притворная, не напускная; что это нужно воспринимать всерьез. Что Годжо исполнит, о чем говорит – если дело будет касаться Мегуми, шею под гильотину подставит, но его защитит. Вот только пугает Сукуну не сама угроза. Пугает Сукуну то, чего еще не ощущалось, когда Годжо свою угрозу озвучивал в первый раз. Пугает Сукуну то, что сейчас есть часть его – старательно спрятанная глубоко внутри, но настойчивая, уверенная, не позволяющая игнорировать себя часть, – которая с Годжо соглашается. Которая говорит – если Сукуна и впрямь Мегуми боль причинит. То воплощение угрозы Годжо – это еще смягченная версия того, чего он заслуживает. И вот это – уже немного пиздец. Или не немного. Еще Сукуна улавливает разницу. Тогда Годжо сказал: «Если с головы моего ребенка упадет хотя бы волосок», – да, Сукуна запомнил, бля; против воли эти слова возвращались к нему снова и снова, раз за разом, пока мозг пытался понять, какого хуя этот стремный мужик вообще решил их сказать. Но сейчас? Сейчас Годжо говорит: «Если ты причинишь ему боль». И Сукуна не хочет задумываться о том, что эта разница значит и значит ли что-то – вот только голос глубоко в голове все равно подсказывает. Боль-то можно причинить очень разными способами. Далеко не только физически. А еще – что он в принципе руку себе скорее отгрызет, чем поднимет ее на Мегуми; кажется, это истиной стало уже очень давно – гораздо раньше, чем наконец осознал; а может, и вовсе было истиной всегда. И вряд ли Годжо этого еще не понял. Блядь. К черту. Неважно. Да и сама по себе угроза во второй раз уже даже не должна удивлять – и она бы не удивила, если бы не… – Не думаешь, что это, вообще-то, нужно говорить моему младшему братцу? – наконец находится со словами и цедит Сукуна сквозь стиснутые зубы, а Годжо в ответ смеется – но теперь даже не пытается заставить свой смех весело прозвучать. – Ах, если бы! – какого-то хера отвечает он – и что за нахуй это должно значить? А затем смех сменяется вновь улыбкой-оскалом, когда Годжо добавляет: – Я сделаю ради своего ребенка все. Буквально все. Так уж выходит, что Сукуна ни секунды в его словах не сомневается. После этого Годжо разворачивается на сто восемьдесят, вроде как точку в этом идиотском разговоре поставив – и направляется к двери, подхватив свои очки. И хорошо же, вроде бы. И пусть валит уже наконец. И сыт уже Сукуна по самую свою глотку всеми этими выебонами и намеками черт знает, на что… …но в следующую секунду он будто со стороны слышит, как собственный голос произносит: – Ты же не думаешь, что это работает только в одну сторону, да? – зная – Годжо поймет. Поймет, о чем он – и о ком. Потому что Сукуна видел. Он годами пытался понять, как это вообще работает. Как работает тандем Годжо и Мегуми, как они еще не повыгрызали друг другу глотки, как так вышло, что они выглядят семьей больше, чем кто-либо, кого Сукуна в своей жизни знал. Но, может быть, Сукуне и не нужно понимать. Нужно только знать – это работает. Нужно только знать – Годжо совсем не драматизирует и не преувеличивает, когда говорит, что сделает ради Мегуми все. Нужно только знать – для Мегуми это утверждение тоже верно. Годжо прав. Ради тех, кто Мегуми действительно важен и дорог, он многое готов вытерпеть. Сукуна знает – ради них Мегуми на все пойдет. И список этот очень короткий. В нем всего-то два имени – ну, три, если считать Пса. Просто, кажется, Годжо забывает, что он сам – первый в этом списке. Что там, где он пойдет на все ради Мегуми – Мегуми тоже пойдет на все ради него. Это очевидно настолько, что Сукуна должен быть слепым, глухим и нихрена не соображающим, чтобы не увидеть. Не понять. И Сукуна отказывается думать о том, как сильно сам хотел бы в этом списке оказаться. Не для того, чтобы Мегуми на что-то ради него шел, чтобы чем-то ради него жертвовал – этого Сукуна никогда и ни за что не хотел бы. Здесь едины и его голова, и то внутреннее, обжигающее, пугающее, что все сильнее за ребрами из-за Мегуми разрастается. А просто ради самого факта присутствия в списке важных и дорогих для Фушигуро Мегуми – место там охереть, как многого стоит. Всего стоит. Но также Сукуна отказывается думать и о том, что, даже если его в этом списке нет – он сам, кажется, ради дурацкого пацана уже пойдет на многое. Может быть, на все. Определенно – на все. Блядь. Он не хочет об этом думать – и не будет. К черту. Всего лишь бессмысленная чушь, мелькающая в голове. Годжо же на его реплику тут же застывает – и Сукуна мысленно чертыхается. Ну вот и какого хуя он не удержал закрытым свой гребаный рот, а? Сейчас же опять какая-то ебанина начнется… Но жалеть уже поздно. Потому что проходит секунда-другая – и Годжо вдруг говорит, все еще стоя к Сукуне спиной и глядя куда-то перед собой: – Знаешь, а ведь есть одна вещь, за которую я хотел тебя поблагодарить, – и пока Сукуна непонимающе хмурится – Годжо наконец оборачивается и широко лучезарно улыбается; больше не угрожающим оскалом, и, кажется, даже на какую-то мизерную долю менее фальшиво, чем обычно. – Тоджи очень идет, когда ему вмазывают по роже. Сукуна моргает, осознавая. В голове вспыхивает воспоминание – и оседает мрачным удовлетворением на изнанке, пусть и с легким оттенком сожаления; жаль, что вмазал-то только один раз. Ладно. Пожалуй, с этим он может справиться. – Ты сам мог бы это сделать, – хмыкает Сукуна в ответ, но Годжо только качает головой – улыбка приглушается. – Я обещал Мегуми, что не трону его. Как ни странно, но – Сукуна понимает. Понимает – и поэтому молчит. Понимает – и Годжо, внимательный ублюдок, это понимание считывает, потому что говорит, чуть склонив голову набок: – Ты тоже обещание ему сдержал бы, верно? И снова – Сукуна молчит; в очередной гребаный раз за этот гребаный разговор. Вот как на такое ответить, а, если отрицать опять – не вариант? Но Годжо вместо того, чтобы опять поржать над ним – лишь задумчиво верит в пальцах очки, переводя на них взгляд. Говорит немного рассеянно: – Если помнишь, не я один был там, когда Мегуми сказал о близких ему людях и о том, чтобы Тоджи не смел причинять им вред, – на секунду он замолкает. Взгляд его скользит вверх, упирается куда-то в точку над головой Сукуны, стеклянный и нечитаемый, когда Годжо произносит хмуро, серьезно: – Хотя я не хотел бы когда-либо узнать, на что именно Мегуми готов, чтобы близких защитить – хоть от Тоджи, хоть от чего-либо еще. Что-то глубоко внутри вздрагивает. Да. Сукуна тоже никогда не хотел бы этого узнать. Никогда, черт возьми. После этого Годжо бросает еще один взгляд на Сукуну, – все тот же нечитаемый, совершенно закрытый, – а затем цепляет очки обратно на нос и отворачивается, чтобы уйти. В этот раз Сукуна больше не планирует останавливать его никакими репликами – вот только в дверном проеме Годжо на секунду замирает сам. Произносит бесцветно, ничего интонациями не выражая: – Но, знаешь, тебе бы задуматься о том, как велик список близких Мегуми людей, – короткая пауза. – И как далеко ты готов зайти в ответ. И где-то здесь Сукуне начинает казаться, что недавняя угроза Годжо была не столько угрозой, пусть таковой и звучала – а, в сочетании со всем им сказанным, скорее… предупреждением? Предостережением? Для Сукуны – но в первую очередь не от Годжо. От самого Сукуны. И от того, что он может натворить, если не задумается – если не примет, не перестанет отрицать и бежать. …когда ты наконец вытащишь голову из задницы – только попробуй проебаться, Сукуна. Шли нахер гордость. Шли нахер глупость. Поверь мне, оно того не стоит… Блядь. А затем Годжо наконец уходит. Сукуна же остается смотреть на опустевший дверной проем – и думает, что у Годжо с Мегуми это, пожалуй, семейное. Уходить, оставляя Сукуну опустошенным и нихрена в себе самом не понимающим.