Однажды ты обернешься

Сатору знает его достаточно хорошо, чтобы заметить это сходу, стоит им только вернуться. На самом деле, еще по дороге домой. Заметить, что Мегуми – слишком задумчивый, слишком тихий, даже по его меркам. Но он не выглядит грустным, потерянным или разбитым – просто будто погружен в себя сильнее обычного. И хотя больше всего Сатору хочется притянуть своего ребенка поближе и утопить в объятиях – он заставляет себя сдержаться. Заставляет себя не лезть. Знает, когда Мегуми вот такой – его нужно просто оставить в покое, а если Сатору начнет навязывать свою непрошенную поддержку и помощь, то сделает только хуже. В конце концов, Мегуми обычно приходит сам, когда будет готов. Все, что Сатору может – надеяться, что и в этот раз он тоже придет, заставляя грызущие отголоски сомнений убраться куда поглубже. Снова и снова напоминая себе все, что именно Мегуми сегодня сказал; как он очень твердо и однозначно обозначил свой выбор – и обозначил место Тоджи в своей жизни. Отсутствие этого места. Но все же… Тоджи остается отцом Мегуми – биологическим отцом, настойчиво напоминает внутренний голос, – и Сатору не может прямой факт никак оспорить. Так что едва ли для Мегуми это просто – окончательно вычеркнуть данного человека из своей жизни, как бы твердо свое решение он ни озвучивал. И Сатору отчаянно хочет чем-то ему помочь, хочет как-то поддержать. Хочет сказать что-нибудь правильное; то, что поможет его ребенку со всем справиться. Но у него нет в запасе таких слов: подходящих, универсальных, целительных, – вовсе никаких нет. Он понятия не имеет, что нужно делать, как можно помочь. Поэтому все, что остается – это ждать. Ощущая себе беспомощным, бесполезным и жалким. Тоджи спросил, страшно ли было забирать Мегуми себе – и, ебаный-же-блядь-пиздец, Сатору и в эту самую секунду охуеть, как страшно. Страшно, что он ошибается, давая Мегуми время прийти в себя и не навязываясь ему со своей поддержкой. Страшно, что если навязаться все-таки попытается – сделает только стократно хуже; усложнит для Мегуми то, что и так ужасающе сложно. Страшно, сука. Но за прошедшие годы Сатору к этому страху привык, научился с этим страхом справляться. Сейчас он понимает, что, наверное, никогда не перестанет бояться – но это ничего. Мегуми стоит такого страха – стоит куда большего. Потому что этот страх порожден тем, насколько Сатору его ребенок дорог – и если для того, чтобы прогнать страх, ему нужно выжечь изнутри все теплое, светлое и бесконечное, что у него есть к Мегуми… То – нет. Нахуй. Сатору будет бояться – и каждый день будет со своим страхом бороться, продолжая осваиваться со всем этим родительским дерьмом и периодически обязательно лажая. К счастью, у Сатору – самый прекрасный и понимающий ребенок в мире, который не против, чтобы он иногда лажал. Они оба проебывались в прошлом и обязательно проебутся в будущем. То есть, как оба… пока Сатору – олимпийский чемпион по проебам, Мегуми где-то там, на старте шатается, хах. И все-таки, что бы ни случалось – они неизменно находят дорогу друг к другу. И разве не в этом суть? Не в том, чтобы никогда не ошибаться – а в том, чтобы извлекать из этих ошибок уроки, подавать друг другу руку, заклеивать пластырем разбитые коленные чашечки друг друга и двигаться дальше, бок о бок? Сатору боится – но этот страх побуждает его становиться лучше для своего ребенка. Так что – он не против. А Тоджи, оправдывающий себя тем, что ему, видите ли, было страшно – бесит просто до алой пелены перед глазами. Поэтому Сатору сглатывает желание укутать Мегуми в пузырчатую пленку, в плед, в объятия, напоить его какао и спрятать там, где никакие Тоджи и прочие мудаки не достанут – и глубоко вдыхает. Прислушивается ко всему, что он знает о Мегуми – а они знакомы девять лет, знакомы теперь уже большую часть жизни Мегуми… осознание последнего приятно щекочет и греет. Так что Сатору позволяет себе нахальную мысль, что он чуточку в Фушигуро Мегумях разбирается. Что его догадки насчет того, как будет лучше – они не на пустом месте взяты и все же чего-то стоят. Так что, да. Сатору ждет. Ждет. Ждет. На самом деле, ждать приходится не так уж долго – даже если кажется, что проходит парочка вечностей. В конце концов, Мегуми действительно приходит сам – как и ожидалось. В это время Сатору сидит перед телевизором, упираясь пяткой одной ноги в край дивана, а подбородком – в колено, и бездумно листает каналы. Когда же Мегуми опускается рядом – Сатору пытается не выдать слишком уж очевидно свое облегчение от того факта, что вот он, здесь, все же пришел. Знал ведь, что придет, хватит ебланить! И Сатору старательно делает вид, что в этом нет ничего такого уж особенного, продолжая каналы листать – но краем глаза при этом следя за Мегуми. И помимо Пса, который свернулся теперь уютным клубком на полу, рядом с его ногами – Мегуми так же прихватил с собой какую-то большую картонную коробку, и теперь Сатору любопытно на нее поглядывает. Пытаясь игнорировать прилив странной, необъяснимой тревоги, так и норовящей кольнуть между ребер. Но в тот момент, когда Мегуми коробку наконец открывает и смотрит в нее задумчивым, серьезным взглядом – тревога все-таки побеждает; все-таки между ребер остро вонзается. Но Сатору заставляет себя сделать глубокий вдох, ощущение сглатывая – и выключает телевизор. Снимает очки, откладывая их на журнальный столик. Поворачивается боком на диване – лицом к Мегуми, и подминает под себя ноги. Вновь ждет. Ждет. Для своего ребенка у него – все терпение мира. Наконец, Мегуми достает из коробки какой-то клочок бумаги. Смотрит на Сатору – и протягивает бумажку ему, одновременно спрашивая: – Помнишь это? Забрав бумажку, Сатору непонимающе на нее смотрит. Хмурится. Взгляд скользит по верхним строчкам и… в его голове что-то щелкает. Беспокойство нарастает, бьется в кадык настойчиво – и Сатору вновь смотрит на Мегуми. Спрашивает полувесело-полутревожно – хотя пытается-то просто весело, но ни черта не выходит, – не понимая пока что, к чему все идет: – Это та самая, из-за которой ты мне когда-то чуть голову не отгрыз? Из Мегуми вырывается подтверждающий хмык. О да, Сатору помнит! Помнит, как однажды заглянул в комнату Мегуми – но его там не оказалось. Сатору уже почти закрыл дверь, планируя отправиться дальше на поиски – когда взгляд зацепился за что-то на полу. Распахнув дверь шире, он шагнул внутрь. Подобрал то, что оказалось клочком бумаги. Пожал плечами и подумал выбросить… А тут к комнате подошел Мегуми. Заметил бумажку в руках Сатору. И ворвался. Бумажку отобрал. На Сатору нарычал. Его всегда невозмутимый, непрошибаемый ребенок – и вдруг нарычал! После этого Сатору несколько недель было запрещено в комнату Мегуми входить под каким-либо предлогом – и никакой жалобный скулеж приговор не ослабил. Еще тогда стало понятно – эта бумажка была чем-то важным. Ну а сегодня, годы спустя, Сатору, видимо, наконец узнает, почему же – важным. Ему приходится сцепить крепче челюсть, пытаясь не выдать свою продолжающую нарастать, все болезненней давящую тревогу. Бумажку Мегуми забирает обратно. Пару секунд смотрит на нее со странным выражением, разглаживая пальцем – а потом вновь переводит свой задумчивый серьезный взгляд на Сатору. – Это билет в океанариум, куда меня однажды сводил Тоджи. Оу. Оу, блядь. Что-то внутри обрушивается. Вся тревога вдруг оборачивается многотонной глыбой, ломающей кости. Но Мегуми уже продолжает, отведя взгляд чуть в сторону и глядя словно вникуда. – Тогда был неплохой день. Даже хороший, наверное – а может, это просто мое детское восприятие его идеализирует. Но я помню, как мы бродили от одного аквариума к другому, как Тоджи садил меня к себе на плечи, как позволял рассматривать рыбок столько, сколько мне вздумается. Еще помню, как думал тогда – может, если я буду послушным и хорошим, то каждый день станет таким. Не обязательно с океанариумом, просто… где моему отцу будет на меня не плевать, – из Мегуми опять вырывается хмык – в этот раз в нем отчетливо ощущается горечь, а взгляд взрослых серьезных глаз вновь обращается к Сатору, когда Мегуми с кривой, грустной улыбкой заканчивает: – Я был таким глупым. Что ж. Теперь становится предельно ясно, почему Мегуми тогда разозлился. Разруха внутри ширится и разрастается, захватывая все новые и новые территории – обращая их пеплом. – Ты был ребенком, – глухо, сквозь булыжник в горле поправляет его Сатору, и костяшки пальцев вдруг начинает саднить от сожаления, что они так и не проехались по кое-чьей роже. Эх, а ведь такой был шанс! Но он обещал своему ребенку – а это куда важнее собственной жажды крови. Хочется добавить что-то еще, что-то нужное, верное; что-то о том, что глупы не дети, которые к своим родителям тянутся – невообразимо глупы родители, которые их доверие не оправдывают. И Мегуми не виноват в том, что, будучи ребенком, еще не понимал – это совсем не ему нужно пытаться стать лучше. Вот только больше слов сквозь тот самый булыжник в горле протолкнуть не выходит, а Мегуми почти никак на все же озвученную фразу Сатору не реагирует. Не спорит, не подтверждает – но при этом и не игнорирует. По глазам видно. В следующую секунду он откладывает билет на спинку дивана, тоже поворачивается, зеркально отображая позу Сатору, и ставит в пространство между ними ту самую коробку. Указывает на место в ней пальцем. – А здесь что-нибудь узнаешь? Сатору подается ближе, чтобы рассмотреть. Очевидно, что в такой огромной коробке не мог храниться всего один крохотный, потрепанный временем билет – и Сатору оказывается прав. Он видит, что коробка разделена картонными перегородками на несколько отсеков, и каждый из них заполнен разными мелочами. Сейчас Мегуми указывает на самый большой из этих отсеков, и Сатору внимательнее к нему присматривается. И чем дольше он смотрит – тем сильнее сердце сбивается с ритма. Тем отчетливее в грудной клетке щемит. Тем яснее его разруха вытесняется чем-то таким теплым, светлым и ярким, что почти до боли – но против такой боли он ничего не имеет. Когда Сатору вновь поднимает взгляд на Мегуми – он не может сходу отыскать правильных слов, но его ребенок, кажется, и по глазам все понимает. Потому что выражение его лица становится едва уловимо мягче, когда он говорит: – Видимо, узнаешь. – Это… – пытается Сатору, но слова все еще отказываются находиться – и он захлопывает рот, вновь глядя на коробку. Протягивает руку и благоговейно проводит кончиками пальцев по мелочам-сокровищам, тщательно собранным его ребенком. Различные билеты, фантики, какие-то упаковки, мелкие статуэтки и игрушки – Сатору почти уверен, что смог бы рассказать историю каждой, если бы совсем чуть-чуть напряг память; потому что с его ребенком любая деталь – важная и в подкорку врезавшаяся. Взгляд падает на маленького белого плюшевого волка – его Сатору заметил однажды в витрине и не удержался. Думал, это перебор, учитывая… все. Думал, Мегуми его выбросит – а Мегуми все еще хранит, среди памятного. Щемление едва не ломает ребра. Сатору скользит взглядом дальше, пытаясь на что-то переключиться, чтобы окончательно не расклеиться. И выцепляет пустую упаковку шампуня – против воли хихикает. – Заткнись, – беззлобно ворчит Мегуми, и Сатору хихикает громче. Он помнит эту упаковку – первый шампунь, который купил специально для Мегуми. Детский, конечно же. Мегуми тогда поморщился так, что его восхитительная гримаса до сих пор перед глазами стоит, будто это было вчера. Но все равно – сохранил. Тогда Сатору наугад вытягивает один из билетов, смотрит на дату; замирает, прикидывая в уме числа. Черт возьми. Надо же, так попасть. Потому что, кажется, это тот самый, который он увидел, когда складывал обратно в рюкзак вещи Мегуми, разбросанные бешенным продавцом, обвинившим его в воровстве. Можно было бы подумать, что Мегуми выбросит все, что хоть как-то будет напоминать о том идиотском дне – и все-таки… Видимо, уловив его реакцию, Мегуми подается ближе – заглянуть в билет. Кажется, тоже смотрит на дату – и понимает, куда течет направление мыслей Сатору. Потому что уже пожимает плечами – и отвечает так просто, будто нет ничего очевиднее: – Ты тогда поверил мне. Это перекрыло все остальное, произошедшее в тот день. Ну это – прицельное попадание. Просто навылет. Вот и как тут не расклеиться, а? Как?! Сердце Сатору уже должно быть готово к таким испытаниям – ведь столько лет знаком с этим восхитительным паршивцем, ну! …вот только оно ни черта не готово. Осторожно уложив билет обратно, Сатору встречается взглядом с Мегуми. Откашливается и произносит голосом, слишком ломким и хриплым: – И это еще меня ты называешь сентиментальным, – и тут же хочет поморщиться. Ну не дурак ли, а? Его ребенок тут сокровенным делится – а Сатору… Вот только любые другие слова, ценные, хрупкие – разбегаются и распадаются, абсолютно перед этой искренностью растерянные, уязвимые, и остаются только нелепые, неловкие шутки. Но Мегуми, не выглядя ни капли задетым, лишь невозмутимо вздергивает бровь. – Кое-кто здесь плохо на меня влияет. Сатору моргает. И тут же из его горла вырывается короткий и сиплый смех. Все-таки, его ребенок неподражаем – и прекрасно понимает, когда Сатору просто начинает нести чушь от того, что его эмоциями кроет. Прошедшие годы не только Сатору научили разбираться в Фушигуро Мегумях – они и Мегуми отлично научили разбираться в Годжо Саторах. Осознавать, что это работает в обе стороны, каждый раз – чуточку больно. Чуточку страшно. Абсолютно восхитительно. Взгляд Сатору возвращается к коробке. Скользит от своего отсека – самого большого и самого многочисленного – к следующему, поменьше, но тоже забитому мелкими вещицами. – Ладно, – понятливо кивает Сатору, с облегчением слыша, что собственный голос медленно возвращается в относительную норму. – Если это – моя часть, – указывает он на свой отсек – а потом скользит пальцем к тому самому, поменьше. – То это, очевидно, Юджи, – краем глаза Сатору замечает, как Мегуми кивает. Самый крохотный отсек – предназначенный, очевидно, Тоджи, и сейчас пустующий, потому что все, что гребаный ублюдок своему ребенку оставил, это один крохотный билет в океанариум – Сатору обходит вниманием, как не заслуживающий этого. Вот только… Есть еще один, четвертый отсек. Тоже совсем небольшой – но все же побольше, чем тот, который принадлежит Тоджи. И вещиц в нем всего несколько. Любопытствуя, Сатору тянется к нему пальцами, ожидая, что Мегуми остановит – Мегуми не останавливает. Так что Сатору подцепляет первое, что попадается. Это оказывается упаковка из-под чайного пакетика. Сам Сатору. Юджи. Гребаный Тоджи. Но кто тогда?.. Оу. Оу. Сатору вдруг осеняет. Он поднимает взгляд на Мегуми, озаренный своей догадкой – и тот морщится досадливо, будто очень надеялся, что об этом речь не зайдет. Уголки губ дергает, и Сатору больше ощущает, чем осознает, что расплывается в улыбке. – Мегуми-и-и, – тянет он. И его ребенок в ответ морщится сильнее, окончательно догадку Сатору подтверждая. Это неожиданно и несколько тревожно – но в то же время… На самом-то деле очень, очень ожидаемо. Сатору весьма интересна история хотя бы этой упаковки из-под чайного пакетика, не говоря уже о других ценных для Мегуми мелочах в этом отсеке – но он одергивает себя, потому что не собирается допытываться и излишне любопытствовать. И так, похоже, сунулся туда, куда даже его ребенок пока что и сам предпочитает не соваться. Есть у Сатору подозрение, что Мегуми, скорее всего, все еще не понимает даже, как вообще этот четвертый отсек в его коробке оказался. Но затем они опять встречаются взглядами. И Сатору не может удержаться от того, чтобы чуточку, самую капельку поддразнить. Поэтому вздергивает бровь, вертя упаковку между пальцев – а Мегуми вздыхает так тяжело, будто ему на плечи рухнуло небо. – Тебя прям раздирает от любопытства, да? – ворчит он, и Сатору фыркает, признавая его правоту – но тут же становится серьезным. Правда ведь не собирается давить – так что уверенно, но мягко произносит: – Ты не обязан говорить, если не хочешь. Все в порядке. Потому что так оно и есть. Сатору знает, как сложно Мегуми даются всякие откровенные разговоры – они оба в этом такие, – а тут он и для себя еще явно ни в чем не разобрался. И сейчас точно не время для того, чтобы разбираться начинать – тут окончательно разобраться бы с тем пиздецом, который сегодня уже обрушился. Вот только после этой реплики скептичный взгляд его ребенка едва уловимо смягчается. Светлеет. Наступает секундная пауза – больше какая-то задумчивая, чем тяжелая или душная. А затем, совершенно неожиданно вместо того, чтобы момент замять – Мегуми переводит взгляд на упаковку в чужих пальцах и вдруг говорит: – Помнишь тот день, когда он принес меня больного домой? – Сатору моргает. Хмурится. Кивает. Конечно же, помнит – как такое забудешь? Получив подтверждение, Мегуми деланно-небрежно пожимает плечами и продолжает с нарочитым спокойствием: – Ну, для начала он тогда приготовил мне чай. С лимоном и медом. Это… Сатору мог бы сказать – неожиданно, вот только на самом деле нет. Потому что он прекрасно помнит, с какой осторожностью, почти бережностью, Сукуна передавал больного Мегуми ему на руки той ночью. Да и хук, который прилетел Тоджи по роже совсем недавно – тоже помнит. И тот факт, что в коробке Мегуми есть отсек для Сукуны – все еще несколько тревожный, даже пугающий. Но Сатору ведь всегда догадывался, что однажды это случится – да и, очевидно, пока что еще ничего не случилось. Пока что это только назревает и нарастает. И – пока что – отсек Сукуны в коробке Мегуми еще совсем небольшой, но он явно постепенно разрастается, и Сатору все еще очень, очень старательно сдерживает свое любопытство и не приглядывается к тому, что еще там есть; Мегуми и так очень во многое позволил ему заглянуть, Сатору не хочет быть слишком наглым и жадным, не хочет спугнуть. Не хочет это хрупкое и бесконечно ценное доверие разрушить своим длинным языком, а что еще хуже – не хочет разрушить все жаждой сунуть нос едва не за ребра своему ребенку и посмотреть, что там и как. И хотя сам Мегуми рассказывает о том вечере предельно спокойным голосом, будто ничего особенного в этом нет – само наличие этой упаковки просто-таки кричит, что есть. Еще как есть. И, может, тот факт, что он в принципе эту упаковку себе зачем-то забрал, еще реально было бы списать на болезнь и температуру – но то, что Мегуми ее сохранил; что до сих пор держит среди памятных для себя мелочей – а ведь больше года прошло… Что ж. Это об очень, очень о многом говорит. Но едва ли сам Мегуми понимает, о чем именно. Едва ли понял бы Сукуна, который сегодня выглядел таким пришибленным, когда осознал, что Мегуми причисляет его к числу тех людей, которых хотел бы от Тоджи защитить. Едва ли понял бы Сукуна, который пошел своей дорогой почти сразу после того, как они из поля зрения Тоджи скрылись. И хотя он напоследок бросил полный мрачного беспокойства взгляд на отрешенного Мегуми, и даже пересекся взглядом с Сатору, будто пытаясь убедиться, что тот за своим ребенком присмотрит – что, вообще-то, должно было бы взбесить, но скорее развеселило, – он даже не попытался остаться с Мегуми рядом. Не предлагал. Не навязывался. Не попробовал просто пойти следом. Хотя явно же хотел – но… опять же. А понимал ли сам? Но это как раз хорошо. Рановато им еще понимать. У Мегуми ведь и так детства не было – пусть у него останется шанс побыть хотя бы подростком, прежде чем вляпываться во что-то… масштабное. Детская и очаровательная влюбленность в Юджи – а Сатору с каждым днем лишь сильнее убеждается, что она именно детская и очаровательная – это вот больше подростковому подходит, хотя тоже без боли не обойдется. Но совсем без боли никогда не бывает, Сатору знает. Знает, что не сможет Мегуми защитить от всего на свете, как бы сильно этого ни хотел. Да и он почти уверен, что в конечном счете все у них будет хорошо – дружба этих двоих слишком крепкая и мощная, чтобы ее можно было разрушить одной милой влюбленностью, которая наверняка однажды излечится, оставшись лишь светлым воспоминанием. Но с другой стороны – Сукуна… Чертов Сукуна. – Спасибо, что показал мне все это, – мягко говорит Сатору, возвращая упаковку на положенное ей место. – Просто… – начинает Мегуми. Хмурится. Переводит взгляд на билет из океанариума, все также лежащий на спинке дивана. – Для того, что оставил мне после себя Тоджи, будет много даже спичечного коробка. А для того, что даешь один только ты – скоро и этой коробки окажется мало. Хотя, на самом деле – для этого и мира мало. Здесь же просто мелочи, попытки зацепиться за что-то. И я… Из легких Мегуми вырывается шумный, чуть дрожащий выдох. Переведя взгляд обратно на Сатору – он тише, сдавленнее произносит: – Я действительно был глупым. А затем… А затем Мегуми ему рассказывает. Рассказывает все то, что Сатору давно и сильно хотел узнать – но пытался не давить, не допытываться. Восстанавливает полностью картинку, которую Сатору пытался собрать для себя годами по частям – как гигантский пазл, состоящий из острых и болезненных обломков. И все равно оставались огромные пробелы. Рассказывает о том, что у него осталось очень мало воспоминаний о матери, которая умерла, когда Мегуми был еще совсем маленьким – но эти воспоминания теплые. И что Тоджи, конечно, всегда оставался придурком, но в то время он был вполне терпимым придурком, и свою жену он действительно, по-настоящему любил… Но потом она умерла. И все разрушилось. И Тоджи стал постоянно пропадать где-то, иногда уходил на пару дней, а иногда и на несколько недель. На своего сына он обращал мало внимания, иногда не скрываясь морщился, увидев его, что Мегуми очень быстро научился игнорировать. Как научился игнорировать и укол в грудной клетке от этих взглядов. Но все-таки, как бы долго Тоджи ни пропадал – он всегда возвращался и всегда оставлял деньги на время своих исчезновений, так что Мегуми очень быстро научился заботиться о себе сам. Очень быстро научился быть один – и справляться со всем один. Но иногда. Иногда. Очень-очень редко. У них все-таки случались вот эти моменты. Моменты вроде океанариума. Моменты, когда что-то находило на Тоджи – и он готовил им ужин, совсем, как когда-то, когда мама Мегуми еще была жива. Моменты, когда Тоджи разваливался вместе со смотрящим что-нибудь Мегуми на диване, почти спихивая его на пол – а потом хватал за шкирку и притягивал обратно. Моменты, когда Тоджи устраивал свою тяжеленную руку у Мегуми на макушке, будто она была ему подставкой, а тот, конечно, закатывал глаза и ворчал – но это было почти, как объятия. Почти. Но очень быстро Тоджи опять становился обычным, опять уходил в себя – и уходил из дома, опять не обращал на Мегуми внимания, будто он был помехой. Поэтому сам Мегуми тоже научился не обращать на такие проблески внимания, научился не придавать им того значения, которого там не было. Очень рано научился ни на что ни надеяться. И только с океанариумом у него ничего не вышло – слишком нетипично было для Тоджи, слишком вгрызлось в память. Да еще и этот сохранившийся билет… Мегуми все еще был просто ребенком – и теперь готов признать, что, видимо, крохотная, глупая часть его все же надеялась. А еще ему казалось, что иногда, совсем редко, но во взгляде Тоджи будто что-то прояснялось. Будто он смотрел на Мегуми – и там, в темных глазах появлялось что-то, отдаленно похожее на чувство вины. Что-то, отдаленно похожее на чувство привязанности родителя к своему ребенку. Вот только это уходило так быстро, что теперь Мегуми уже не уверен – а не надумывал ли все его дурной детский мозг? Но затем. Однажды. Прошла неделя. Еще одна. Прошел месяц. Еще один. Тоджи не возвращался. Мегуми тянул, сколько мог. Сам платил за аренду их небольшой квартиры, придумывая различные причины, почему его отца никогда нет. Но деньги не были бесконечными – а арендодатель начинал поглядывать со все большим подозрением. Когда Мегуми понял, что еще немного – и дело дойдет до чего-то серьезного, он забрал остаток денег, кое-какие вещи. И ушел. Потому что в систему попадать не хотел – а все к тому и шло. Какое-то время Мегуми жил в школе; прокрадывался по ночам в пустующий класс. Пару недель это работало – но затем его застал охранник, тут же доложивший обо всем директору. Опять пришлось бежать. А дальше была улица. И были попытки экономить деньги до последнего. И был Мегуми, который научился выискивать переулки почище и потише, никем не занятые, где можно было переночевать. И был заброшенный склад, который он однажды нашел и в котором провел какое-то время, пока его не обнаружили и там – и опять пришлось бежать. Бежать. Бежать. И были собственные быстрые ноги, которые не раз спасали Мегуми от неприятностей – вместе с выработавшимся чутким сном. Но как бы он ни экономил – деньги в конце концов закончились, а на работу никто, конечно же, не хотел брать восьмилетнего тощего пацана. К тому моменту, когда Мегуми попытался стащить у Сатору моти – он ничего не ел… он не помнит точно, сколько. Может, несколько дней. Может, неделю. Может, дольше. Мегуми не планировал этого делать. Не планировал опускаться до воровства. Думал порыться в контейнерах возле какого-нибудь ресторана в надежде, что получится что-нибудь найти. Но потом увидел моти. И глупого взрослого с широкой улыбкой и в дорогих шмотках. Взрослого, у которого наверняка куча денег, чтобы еще себе купить, правда же? Живот заурчал особенно громко – и Мегуми не удержался. Голод победил, перекрыв собой и здравый смысл, и совесть, и честность. И тогда быстрые ноги впервые его подвели. Слушая все это, Сатору ощущает, как то светлое и теплое, что поселилось в нем, пока рассматривал коробку памятных мелочей своего ребенка – размывает и разъедает ужасом. Болью. Ненавистью к ублюдку, который заставил Мегуми через такое пройти. И Сатору вспоминает чуткий сон Мегуми, который раньше просыпался тут же, стоило только ему зайти в комнату. И Сатору вспоминает, как поначалу Мегуми часто засыпал в самых неожиданных местах – и особенно облюбовал угол в гостиной, откуда отлично просматривалось все пространство. И Сатору вспоминает кошмары Мегуми, которые тот месяцами успешно скрывал – пока в конце концов все не стало очевидно. Вспоминает. Вспоминает. И, конечно же, он всегда понимал, что у всех этих признаков были причины – но слышать их теперь... Блядь. Да блядь же. – Не знаю, что я делал бы дальше, если бы не ты, – тихо продолжает Мегуми, глядя невидящим, отрешенным взглядом в точку где-то сбоку от Сатору – куда продолжал смотреть все время, пока говорил. – Боюсь того, на что мог бы пойти. Я… – Ты не сделал ничего плохого, Мегуми, – впервые прерывает его севшим голосом Сатору. – И ни в чем не виноват. До этого он продолжал тихо слушать своего ребенка, давал ему выговориться, выплеснуть все то, что он годами в себе копил – сглатывая собственный больной, разбитый вой. Но то, что сейчас? Это слишком. Слишком. Мегуми не может винить себя за то, в чем нет ни капли его вины. Мегуми не может винить себя в то время, когда он такой сильный, и храбрый, и выстоял там, где многие взрослые не смогли бы выдержать и половины, и… И Мегуми наконец переводит на него взгляд. Открывает рот. И тут же его закрывает. Моргает. – Сатору… – шепчет он, и в глазах Мегуми, до этого стеклянных и непроницаемых – вдруг появляется отчетливое, хрупкое беспокойство, и Сатору хмурится, ощущая ответный всплеск тревоги. – Что?.. – начинает он, но сам себя обрывает на полуслове. Потому что Мегуми вдруг тянется вперед. Потому что Мегуми вдруг опускает ладонь ему щеку и одновременно с тем, как его палец до боли ласково скользит по щеке Сатору – сам он шепчет сбито: – Ты плачешь. И только тогда. Только тогда Сатору понимает, что глаза наполнены влагой. Только тогда и впрямь ощущает подсыхающие, стягивающие солью дорожки на своих щеках. Оу. Вспомнить, когда в последний раз плакал, Сатору не может; даже в день смерти Сугуру он сам стал пустым настолько, что для слез то ли сил, то ли места в пустыре внутри не нашлось. Но теперь – вот. Его ребенок рассказывает обо всем, через что прошел. Обо всех ужасах, с которыми столкнулся. Его ребенок умудряется даже в своем мудаке-биологическом-отце найти крохотные отголоски того хорошего, что видели детские глаза когда-то. И Сатору… В Сатору что-то разбивается от осознания того же, какой его ребенок сильный. В Сатору что-то разбивается от осознания того, как именно его ребенку сильным стать пришлось. И по щекам Сатору бегут слезы впервые за долгие-долгие годы, потому что у него так сильно болит за своего ребенка – как никогда не болело за себя, как не болело даже за Сугуру, потому что Сугуру был взрослым, Сугуру сделал собственный выбор, но Мегуми… Мегуми был просто ребенком – дети не должны через такое проходить. И тем более их не должны заставлять через такое проходить собственные родители. И Сатору не пытается свои слезы вытереть – кто-то должен оплакать потерянное детство Мегуми, и раз его упрямый, слишком сильный ребенок не собирается делать это сам. Это сделает за него Сатору. Потому что он просто не может не думать об этом. О совсем еще крохотном Мегуми, сущем карапузе с по-детски пухлыми щеками и по-взрослому серьезными глазами. О Мегуми, от которого снова, и снова, и снова отворачивается родной отец – а Мегуми все никак не может понять, что он делает не так; что ему нужно сделать, чтобы родному отцу было не плевать на него, чтобы родной отец хотя бы просто видел его, замечал его. О Мегуми, который еще не знает, что проблема совсем не в нем – а в ублюдке, который за всю свою жизнь сделал ровно одну стоящую вещь. Поспособствовал появлению Мегуми на свет. Но при этом не имеет никакого отношения к тому, каким восхитительным человеком Мегуми вырос – здесь заслуга только самого Мегуми. – Я бы хотел найти тебя намного раньше. До того, как тебе пришлось через все это дерьмо пройти. И хотя бы попытаться дать тебе то детство, которого ты заслуживал, – шепчет Сатору соленым, сиплым голосом – и понимает, что да. Многое за это отдал бы. Понимает, что ощущает вину – потому что не нашел раньше. Потому что не почувствовал раньше – он нужен своему ребенку, он должен ему помочь, должен… Сатору знает, как это глупо. Он не мог ничего почувствовать. Он даже не знал Мегуми тогда! И все-таки. Если бы Сатору смог найти его раньше. Если бы обнял раньше. Если бы дал ему дом раньше… Да, это все еще не тот дом, которого Мегуми заслуживает, потому что сам Сатору – не тот отец, которого Мегуми заслуживает; он знает, что провалился по всем параметрам, что лажал и проебывался раз за разом, но… Но он должен был сделать так, чтобы его ребенку не прошлось проходить через все это. Сатору ведь клялся себе, что защитит его от всего – но появился слишком поздно. И не смог защитить от самого ужасного. И, конечно, он сам бестолковый, бесполезный – а тогда, за годы до их знакомства, когда Мегуми был совсем уж крохой, оставался еще бестолковее и бесполезнее. И все же… Сатору бы пытался. Как пытается сейчас. Снова и снова. Он разбил бы чертовому Тоджи лицо – и забрал бы Мегуми с собой. И он, конечно, лажал бы, проебывался бы, и попробуй пойми, кто из них с Мегуми на самом деле за кем присматривал бы, и, наверное, поначалу Сатору был бы тем еще равнодушным, пытающимся от всего закрыться мудаком… …но ведь даже тогда, когда они все же встретились – он именно таким и был, верно? Вот только, в конце концов – Мегуми стал для него всем. И в любом случае, при любом сценарии, в любой из вселенных – всем стал бы. Это – аксиома. Сатору точно знает. Знает. Хотя гораздо лучше было бы найти крохотного Мегуми, будучи тем, кем Сатору есть сейчас. Кем его научил быть Мегуми – кем научила быть забота о своем ребенке, привязанность к своему ребенку; кем научил быть тот факт, что пространство за ребрами вновь ожило лишь благодаря своему ребенку и занято лишь им. И Сатору все еще далек от идеала, конечно же, он все еще часто проебывается, но… Но ему нынешнему не понадобилось бы тратить кучу времени на осознание и принятие – он мог бы броситься в это с разгона и с головой, чтобы дать этому ребенку то детство, которого он заслуживает; или хотя бы попытаться. Чтобы утопить его в заботе и нежности; чтобы вытравить этой нежностью любое воспоминание о пренебрежении и равнодушии; чтобы Мегуми не переставал за нежности ворчать на него – но чтобы глаза у него блестели детским счастьем, а не взрослой горечью. Но нет смысла об этом думать. Нельзя вернуться во времени и все исправить. Нельзя вытащить маленького Мегуми из того ада, в который превратилось его детство. Это невозможный сценарий, верно? Невозможный. Невоз… – Но даже если нет. Если это невозможно, – продолжает Сатору хрипеть, и ощущает, как щеки продолжает орошать влагой, не пытаясь ее никак остановить. И одну руку он прижимает к тыльной стороне знакомой, родной ладони, так и покоящейся на его щеке – а второй тянется, чтобы ласково-ласково убирать прядь волос со лба внимательно и ломко смотрящего на него Мегуми, продолжая: – То я хотел бы оказаться там, рядом с совсем еще маленьким тобой, хотя бы на пять минут. Просто чтобы обнять тебя, прижать к себе крепко-крепко и пообещать, что однажды все будет хорошо. Что ты вырастешь самым сильным, самым смелым, самым упрямым и самым прекрасным паршивцем из возможных. Что ты уже – самый сильный и самый смелый. И что однажды я обязательно тебя найду. И, может, я и стану совершенно бестолковым отцом, может, я и буду снова и снова лажать и проебываться – но еще я буду любить тебя сильнее жизни. Так, как ты этого заслуживаешь. Ему так сильно этого хочется. Хотя бы просто прижать к себе маленького Мегуми и сказать ему, что он будет в порядке. Однажды – будет. Обязательно будет. Рассказать ему, что он восхитительный и заслуживает всего мира – а не мудака-отца, на него плюющего. Рассказать ему, как сильно Сатору им гордится. Таким маленьким – и таким храбрым. Мегуми вдруг моргает. Моргает еще раз. И Сатору видит, как у него в глазах что-то разбивается – но не успевает толком даже запаниковать, попытаться понять, что именно сказал не так, потому что из горла Мегуми вырывается шумный выдох. И он тихо, надколото говорит: – Я был глупым, потому что цеплялся за человека, которому никогда не был нужен. И тот день в океанариуме на самом деле причинял много боли – маленький я был не в состоянии понять, почему так не может быть всегда. И что мне сделать, чтобы могло. Потом я ненавидел Тоджи за тот день, который дал мне бессмысленную надежду – без нее было бы лучше. Но сейчас… Секундная пауза. Мегуми с силой сглатывает, глубоко вдыхает – и продолжает: – Сейчас мне не больно – и это такое облегчение, Сатору. Я увидел его сегодня – и вдруг осознал, что практически не думал о нем годами. Годами. И за эти годы, за годы с тобой… все изменилось. Я вспоминаю тот день – и мне больше не больно. Я думаю о Тоджи – и не ненавижу его. Мне просто плевать на него. Я наконец его отпустил – и он больше ничего не значит. И от этого так легко, Сатору. Потому что он никогда не был мне отцом. И даже сам голос Мегуми, все еще сипловатый – но с каждым словом звучит будто бы легче. Будто бы светлее. Будто бы даже свободнее. А затем Мегуми протягивает и вторую руку. Берет лицо Сатору в ладони, мягко вытирает большими пальцами дорожки слез. И вдруг. Улыбается. Мягко и коротко, чуть-чуть грустно – но бесконечно искренне. – Ты – лучший отец, который мне когда-либо нужен был, Сатору. И другого я не хочу. И Сатору… …Сатору задыхается. На секунду ему дыхание перекрывает ужасом. Он не сразу понимает, в чем дело – ведь сейчас нужно испытывать что-то ровно противоположное. Ведь ничего прекраснее Мегуми не мог бы сказать ему. Ведь нет других слов, о которых Сатору сильнее мечтал бы. Ведь… …а потом он вспоминает. Вспоминает – Мегуми говорил ему уже эти слова. Говорил. В давних кошмарах Сатору. Блядь. Блядь. блядьблядьблядьблядьблядь Глубокий шумный вдох. Нет. Стоп. Сатору моргает, заставляя ужасающие картинки перед глазами исчезнуть. Все в порядке. Все хорошо. Вот же он, Мегуми – сидит перед ним, живой и здоровый. Сатору даже вновь накрывает его руки на своих щеках – собственными; судорожно хватается за ладони Мегуми, лишь бы убедиться – да, и правда. Настоящий. Не галлюцинация. Сатору даже щеку изнутри зажевывает, лишь бы убедиться – да, боль есть. Значит, не сон. Не сон. Это давнишний кошмар был просто сном. Ужасающей иллюзией. А то, что сейчас – реальность. И в этой реальности Мегуми говорит, что лучшего отца, чем Сатору, ему не нужно. И в этой реальности Мегуми смотрит – со все более ощутимым беспокойством в глазах. И ладони этого Мегуми отпускают лицо Сатору – но только для того, чтобы в ответ сжать руки Сатору; чтобы с абсолютной готовностью его держать. И совершенно очевидно, что мимо внимания Мегуми эта паническая, абсолютно неправильная реакция не прошла. Что-то в грудной клетке расслабляется. Отпускает. Вот этот Мегуми – настоящий. Тот, который всегда замечает, если Сатору не в порядке. Тот, который беспокоится, заботится о нем – хотя совсем не он здесь заботиться должен. Тот, который с готовностью держит Сатору, когда он за своего ребенка цепляется, чтобы удержаться на плаву. Чтобы не обрушиться. Хотя и держать здесь тоже должен не он. Не он здесь должен быть опорой. И, тем не менее – Мегуми опорой становится. Такой, какая удержала Сатору, когда он был в шаге от края. И с каждым днем держит лишь крепче. Надежнее. А Сатору может лишь пытаться держать и страховать своего ребенка в ответ – не давая упасть, если вдруг оступится. Делать это изо всех своих гребаных сил. Сатору – не спит. Это – реальность. Самая лучшая реальность из возможных. …а ведь могло бы не быть реальностью. Потому что Сатору вдруг думает о том дне, когда они познакомились. Потому что Сатору вдруг представляет себе это. Представляет себе, как он отвлекается и не замечает, что какой-то мальчишка пытается украсть у него моти. Или как этот самый мальчишка проходится взглядом сквозь него – но так и проносится мимо, не позарившись на его моти. Или как сам Сатору решает пойти по другой улице. Решает, что вместо моти хочет что-то другое. Решает, что ему слишком лениво стоять в очереди. Решает. Решает… Десятки, даже сотни, тысячи сценариев, согласно которым они с Мегуми могли разминуться в тот день. …и так никогда и не встретиться. Сатору даже вздрагивает от этой мысли. Кажется, ничего более ужасающего в голову ему еще никогда не приходило. Мир, в котором он так и не познакомился с Мегуми? Блядь. Сатору ни черта не хочет об этом мире знать. Мегуми говорит, что не знает, как поступил бы дальше, как далеко зашел бы, не появись в его жизни Сатору – а Сатору вот не знает, как глубоко прогнил бы и как вообще дышал бы, не появись в его жизни Мегуми. Может, однажды он сможет объяснить словами, как много Мегуми для него сделал. Объяснить, что Мегуми его спас. Но сейчас… Сейчас, разжав судорожную хватку на чужих ладонях, Сатору подается вперед – и наконец обхватывает своего ребенка руками поперек спины, как весь день этого хотел. Прижав его к себе крепко-крепко – так, что, наверное, должно быть больно, но Сатору не может заставить себя хватку ослабить; пока что нет, – он сиплым от слез голосом шепчет куда-то в темноволосый висок: – Спасибо, что попытался стащить у меня тогда моти. Заминка, длящаяся всего какую-то долю секунды. А затем Мегуми, ничего не спрашивая о странной первой реакции Сатору, не пытаясь поковыряться ржавым гвоздем во внутренностях, считывая его желание этот момент опустить – так же крепко обхватывает руками в ответ. И хрипло отвечает: – Спасибо, что в ответ утащил меня оттуда под мышкой. Из горла вырывается хриплый, соленый смех – господи, как же Сатору любит своего ребенка. Жизнь ради него отдаст. Мир ради него сожжет. Раз Мегуми ни на что и никогда – ради себя. То Сатору будет на все и всегда – ради него. Прикрыв глаза, Сатору утыкается лбом в изгиб совсем уже широкого плеча – страшно от того, как же быстро это плечо широким стало; от того, как же быстро утекли девять лет. Футболка под его лицом стремительно пропитывается солью. Но все в порядке. В порядке. Они нашли бы друг друга – в любой реальности. В любой временной линии. На следующий день. Спустя месяц. Год. Вчера или завтра. И все равно – нашли бы. Сатору не может не верить – это константа его мира. Мегуми – константа. И все равно – как же хорошо, что Сатору в тот самый день решил купить моти. Что взгляд Мегуми в тот самый день на его моти упал. Что они не прошли мимо друг друга. Как. Же. Хорошо. Сатору все еще отчаянно хотел бы найти его намного раньше, все еще так чертовски жалеет, что не нашел – но это не то, что он может исправить. Зато сейчас Мегуми здесь, рядом, живой и здоровый, в безопасности, в руках Сатору – а поломанное детство осталось только тяжелым, но далеким воспоминанием. А человек, который это детство сломал. Остался далеко позади. И, может, Сатору не в состоянии исправить прошлое – но вот будущее, оно же здесь, в его руках. Буквально – в его руках. И он прижимает свое будущее ближе к себе. Сатору не может подарить Мегуми детство, которого он заслуживал. Но может попытаться сделать его дальнейшую жизнь настолько счастливой и яркой, как это возможно. Может приложить все усилия к тому, чтобы не проебаться опять… или проебываться как можно меньше. Потому что даже он не настолько идиот, чтобы давать невыполнимые обещания и говорить, что никогда больше не ошибется вновь. Но Сатору сделает все, чтобы впереди у его ребенка было еще много. Много. Много дней, залитых светом до краев. Сделает все – и пойдет ради этого против чего угодно и кого угодно. Сделает все. И кому угодно ради своего ребенка глотку перегрызет. А чуть позже Мегуми рвет тот самый билет в океанариум. Мегуми убирает те перегородки в своей коробке, которые отделяли часть Тоджи – так, что Сатору теперь предназначается чуточку больше места. А Сатору смотрит на эту коробку – и думает, как же Тоджи проебался, как же многое Тоджи упустил лишь по собственной вине. Лучшее, что могло бы быть у него в жизни – упустил. А Сатору смотрит на эту коробку. И думает. Какое же непостижимо большое у его ребенка сердце. Думает – он сделает все, чтобы это сердце уберечь. Чтобы своего ребенка уберечь. …вот только его «всего» может быть все еще ужасающе недостаточно.