Однажды ты обернешься

Домой Мегуми приходит весь усталый, измотанный. Только переступает порог – и тут же, едва доковыляв до дивана, падает на него лицом вниз. Сатору, который свидетелем всей этой сцены становится, ощущает вспышку беспокойства – но моментально пытается это подавить. Слишком уж редко Мегуми разрешает себе проявлять вот такую усталость, даже откровенную заебаность – и Сатору боится, что если начнет свое беспокойство чрезмерно явно выказывать, его ребенок может все неправильно понять. И вместо того, чтобы не доводить себя до изнеможения – просто начнет лучше это изнеможение скрывать. Нет уж. Так не пойдет. Поэтому Сатору натягивает на лицо улыбку как можно шире и как можно ярче. Подходит к Мегуми с кружкой кофе, зажатой в пальцах, собираясь уже начать его привычно и беззлобно поддразнивать… И только оказавшись ближе замечает, что у Мегуми, когда он на диван рухнул, задралась футболка. Наглядно демонстрируя скрывающиеся под ней густо-фиолетовые гематомы. Сатору замирает. Непроизвольно шумно выдыхает, почувствовав вспышку ужаса. Физически ощущает, как улыбка стекает с лица. В целом, он, конечно, уже неоднократно видел Мегуми в синяках и ссадинах – такое неизбежно, учитывая и его тренировки, и склонность регулярно влезать в драки со всякими мудаками. Значит ли это, что Сатору хоть сколько-то привык видеть своего ребенка избитым? Да нихрена! Как к такому вообще можно привыкнуть?! И все же – большую часть времени он научился при виде синяков-ссадин сохранять относительно невозмутимый вид, чтобы Мегуми от него не отпрыгивал и хоть немного к себе подпускал, а не справлялся со всем исключительно сам. Но у любой невозмутимости есть свой предел. Потому что – вот это? Это?! Да, Сатору знает, что Мегуми вернулся с очередной своей тренировки – так что увиденное, скорее всего, является как раз ее последствиями, а не последствиями какой-нибудь драки. Вот только не то чтобы это хоть как-то улучшает ситуацию, черт возьми! У Сатору рука движется раньше, чем это действие успевает согласоваться и синхронизироваться с мозгом – и он задирает футболку Мегуми сильнее. Из собственного горла вырывается более шумный, болезненный выдох. Потому что это – пиздецки, пиздецки слишком. Если говорить объективно – до сих пор все травмы, которые Мегуми в процессе своих тренировок-драк получал, не были… критичными: для того, чтобы справиться с ними, хватало их двоих и аптечки. Зато субъективно? Субъективно – Сатору из-за любого синяка на своем ребенке оказывается близок к некоторой панике. Но то, что он видит сейчас – чертовой паники целиком и полностью заслуживает. Господи, да у его ребенка вся поясница – одна сплошная гематома! И есть у Сатору смутное подозрение – крайне похожее на правду, – что и под всей остальной одеждой у Мегуми дело обстоит не лучше. А может, еще хуже. Челюсть Сатору против воли стискивается сильнее. Но ощутивший прикосновение Мегуми уже дергается, от этого прикосновения уходя и поправляя футболку. Отрывается от подушки, чтобы на Сатору хмурый взгляд бросить – тот моментально поднимает руки в сдающемся жесте и отступает на шаг. Черт. Его ребенок – не особый фанат прикосновений в принципе, а вот таких наглых посягательств на свое личное пространство – тем более. Но как долго это уже продолжается? Как долго Мегуми ходит, весь в гематомах перемазанный – а Сатору об этом даже не знает?! …и сколько еще всего может быть, о чем он не знает? Сколько еще существовало травм, которые Мегуми от него когда-либо скрывал? Потому что и сейчас ведь скрыл бы успешно, если бы Сатору по чистой случайности… Блядь. Он с силой сглатывает смесь из чувства вины, ужаса и подкатившей к горлу, легкой тошноты – не здесь. Не сейчас. Здесь и сейчас есть проблемы посерьезнее. – Это еще что такое? – недовольно спрашивает Сатору, выдерживая свой голос настолько ровным и устойчивым, насколько может, и указывая на гематомы Мегуми, пусть скрытые теперь тканью – но от этого не переставшие существовать. В ответ Мегуми поджимает губы. Тут же садится. Секунду-другую у него такое выражение лица, будто он всерьез обдумывает, не скосить ли под идиота и не начать ли отнекиваться каким-нибудь бессмысленным не-понимаю-о-чем-речь-тебе-померещилось-это-тень-так-упала – Сатору уже достаточно в мимике своего ребенка разбирается, чтобы распознать это сходу. Но, очевидно, не только он сам понимает, что это бессмысленно и ни черта не сработает. Потому что уже в следующую секунду Мегуми весь будто сдувается, зарывается пальцами в волосы и, отводя взгляд, говорит: – Ничего особенного, я в порядке. И такой расклад – едва ли не хуже, чем если бы Мегуми и впрямь принялся дурачка строить. Потому что вот эта его привычка принижать собственную ценность и собственные проблемы; не придавать значения своим травмам, своей боли какого-либо рода, делая вид, что это не так уж важно… Сатору глубоко вдыхает. Он пиздецки надеется, что однажды сможет хотя бы приблизиться к тому, чтобы изменить такое дерьмовое отношение Мегуми к самому себе – но пока что они, очевидно, все еще чертовски далеки от этого. Так что Сатору заставляет себя ответить настолько взвешенно, спокойно и рационально, насколько может, не позволяя прорваться в голос внутренней, сиреной завопившей родительской панике. Прекрасно зная, что этой паникой только оттолкнет своего ребенка. – Нет, ты, очевидно, не в порядке, ребенок. У тебя вся спина – один сплошной синяк. И это ненормально. Мегуми опять морщится – в этот раз нагляднее, с ноткой раздражения в выражении лица, – и наконец все же вновь бросает на Сатору взгляд. Знакомо упрямый, решительный взгляд – в планы этого паршивца явно не входит сдаваться и правоту Сатору признавать. – Вот поэтому я и не хотел, чтобы ты знал. Понимал, что ты закатишь беспричинную истерику, – с легкой язвительностью произносит Мегуми, принимаясь защищаться и иглы свои с этой целью выпускать. На секунду Сатору прикрывает глаза. Стискивает челюсть крепче. Кажется, с самого своего начала этот разговор уже начинает идти куда-то очень, очень не туда. С самого начала Сатору подбирает не те слова – а Мегуми, обычно невозмутимый и спокойный, начинает уходить в оборону. С самого начала постепенно собираются составляющие для самого хренового сценария… Черт. Это слишком сильно ему кое-что напоминает. У Сатору в голове вдруг ярко вспыхивает их ссора из-за ебучей пачки сигарет – и то, чем она тогда закончилась; в ушах – все то, что сам сказал тогда, и что услышал в ответ; перед глазами – крохотный Мегуми, сидящий на полу гостиной и щурящийся на вспыхнувший свет своими огромными, испуганными, виноватыми глазищами; в грудной клетке – отголоски ужаса, страха, беспомощности, которые Сатору испытал тогда. Такие отчетливые, будто это было вчера… Не удержавшись, он вздрагивает. Встряхивает головой, выбрасывая из нее образы – хотя из грудной клетки выбросить их сложнее. До невозможного сложнее. Нет уж. Ни за что. Сатору не доведет все до такого – только не снова. Только не в попытке Мегуми защитить и о нем беспокоясь! Сатору уж точно не собирается делать ситуацию хуже, чем она есть – урок он выучил. Пусть и всегда был хреновым учеником – но это Мегуми. Ради него не страшно стать лучше. …блядь. А ведь Сатору действительно пытался свою панику скрыть. Еще раз глубоко вдохнув, он пережидает порыв зарычать разочарованно и действительно начать тревожно истерить. Потому что, если начнет – то получит реакцию похуже, и вот тогда все и впрямь может свернуть в ту сторону, куда Сатору сворачивать отказывается. И вот тогда Мегуми уже точно его не простит, не подпустит и в принципе слушать не станет. Нужно рационально. Взвешенно… …черт возьми. – Если беспокойство за своего ребенка – это истерика, Мегуми, то да, я истерю, – наконец твердо произносит Сатору, вновь своему ребенку в глаза глядя – и видит, как что-то в его радужках тут же смягчается, как на донышке оседает чувство вины. Дерьмо. Это – точно не то, чего Сатору добивался. – Я не это хотел сказать, – произносит Мегуми ровнее, уже без следа язвительности и так очевидно раскаиваясь за собственные предыдущие резкие слова. Пару секунд они просто друг на друга смотрят – и что-то в выражении лица Мегуми, в его взгляде, в его интонациях почти кричит Сатору, что не один он вспомнил про ту их идиотскую ссору. Атмосфера между ними, только-только начавшая накаляться – уже приглушается, остывает. У Сатору в грудной клетке что-то сдавливает, когда он думает о том, что и в голове Мегуми сейчас стоит тот день – он так сильно хотел бы вернуться в прошлое и все исправить. Не заставлять своего ребенка через такое проходить – и так ведь через слишком многое прошел. Но этого Сатору не может сделать – а значит, и зацикливаться нет смысла. Потому что есть то, что он сделать все-таки в состоянии – не довести все до края в эти самые секунды. Ему уж точно не нужны ни вина своего ребенка, ни раскаяние. Нужно ему совсем другое. Нужно ему, чтобы Мегуми его услышал – но Сатору прекрасно знает, как иногда это бывает сложно. И слушать – и слышать. И самому говорить – тоже. Вот только начинать нужно как раз с себя – в конце концов, это Сатору здесь взрослый. Чисто технически. Но может же он иногда подтверждать это на деле, а? Мегуми и так слишком рано пришлось повзрослеть – мысль, которая вряд ли когда-нибудь перестанет болью отзываться. И для того, чтобы он услышал, рациональность и взвешенность нужны всегда. Об этом приходится напоминать себе снова и снова. Так что Сатору опускает свою кружку на стоящий рядом кофейный столик, присаживается на корточки перед своим ребенком и тянется вперед, чтобы обхватить его ладонь двумя своими – и с облегчением выдыхает, когда Мегуми руку не выдергивает, не отшатывается. – Да. Я знаю, ребенок, – мягко говорит Сатору, и продолжает, пытаясь осторожно подобрать слова: – Я просто… Неужели, это настолько обязательно – превращать себя в чертову отбивную на этих твоих тренировках? Без таких крайностей никак? – Я хочу стать лучше, – хмуро и решительно, без каких-либо колебаний тут же отвечает Мегуми. – Хочу уметь защитить себя и тех, кто мне важен. А для этого нужно чем-то жертвовать. Сердце Сатору разбивается. В который уже чертов раз? Не сосчитать. Услышанные слова тянут за собой из их прошлого все новые, и новые, и новые образы, всплывающие в голове и оседающие тошнотой. Окровавленный крохотный Мегуми, стоящий в переулке с двумя израненными щенками у своих ног – его силуэт так прочно въелся в обратную сторону сетчатки, что Сатору уверен: за вечность не забудет. Винит ли Мегуми себя до сих пор за второго щенка?.. Конечно, черт возьми. Это же Мегуми. И в обратном его переубедить невозможно; невозможно доказать, что маленький ребенок не может нести ответственности за то, что какой-то поехавший ублюдок на него напал – по крайней мере, Сатору способа еще не нашел. А вот кто нести ответственность может – и должен, – так это сам Сатору, которого не было рядом. За что еще Мегуми себя винит? Винит ли он себя за то, что после той их ссоры из-за сигарет Сатору попал в больницу – хотя кто еще в этом может быть виноват, кроме самого Сатору, который сначала до ссоры их довел, а потом почти всю ночь под дождем носился? Но Сатору думает о крохотном, уязвимом силуэте Мегуми, которого увидел сидящего на кресле у своей больничной койки, когда пришел в себя. Думает о том, как, вернувшись из больницы домой – застал Мегуми спящим в его, Сатору, постели; в ворохе его, Сатору, одежды. …да, Мегуми наверняка себя винит. И за тысячу других вещей, в которых его вины попросту быть не может – тоже винит. И будучи пусть сильным, пусть не по годам взрослым, но все же ребенком – жаждет защитить все, что ему дорого. Ох, Мегуми. Ох. Глупое сердце Сатору – вдребезги. Оно стало совсем уж слабым из-за этого ребенка – и все-таки Сатору не может и не хочет ни о чем жалеть. Это – совсем не цена за то, чтобы Мегуми в его жизни был. Но. Черт возьми. Как у этого ребенка вообще получается так надежно швырять Сатору по полюсам, заставляя испытывать порой самое большое счастье – а порой самый большой ужас, который только в его жизни был? Впрочем, сейчас это и не счастье, и уже даже не ужас. Сейчас это чистое отчаяние. – Мегуми, – срывается в легкий сип Сатору, сжимая руку в своих ладонях крепче и впиваясь взглядом в упрямые глаза своего ребенка. – Тебе двенадцать. В двенадцать никто не должен ничем жертвовать. В двенадцать тебе не нужно думать о том, как защитить себя или, тем более, других – потому что это мой долг, защищать тебя. Ты ребенок, Мегуми. Так разреши себе хоть немного быть ребенком. Пожалуйста. К концу Сатору почти срывается в мольбу – и в глазах Мегуми что-то немного проясняется, светлеет. Но он все еще смотрит упрямо, у него все еще поджаты губы, а Сатору видит, знает – ни черта он своего ребенка не переубедил. Не то, чтобы он всерьез рассчитывал, конечно. Но гребаная идиотская надежда. А затем глаза Мегуми вдруг распахиваются шире, будто до него что-то доходит, в радужках оседает что-то не до конца ясное, будто обреченное, и он спрашивает голосом на полтона тише – на полтона несвойственно ему неувереннее, уязвимее: – Ты хочешь, чтобы я ушел из секции? – Боже, конечно, нет, – тут же отметает Сатору эту черт знает откуда взявшуюся теорию… хотя, вообще-то, можно понять, откуда – хотя ничего такого он и не подразумевал. Все-таки, хреново Сатору умеет подбирать слова, когда дело касается Мегуми, да? Да и в целом у него с этим хреново. Блядь. Но этого ответа хватает, чтобы у его ребенка напряженные, стальные плечи чуть расслабились, а взгляд затопило облегчение – и на секунду Сатору вдруг задумывается. Неужели, Мегуми и впрямь ушел бы, если бы он настоял? Неужели, где-то внутри его упрямого, сильного ребенка до сих пор живет страх, что если он будет доставлять слишком много проблем – хотя он в принципе никогда их не доставлял, – то Сатору его прогонит? Эта мысль болезненно царапает изнанку – но Сатору откладывает ее на потом. Ладно. Они будут решать проблемы по мере их поступления. – Нет, Мегуми, я не хочу, чтобы ты уходил, – аккуратно, но твердо принимается объяснять Сатору. – Я просто хочу, чтоб ты был немного… Осторожнее. С хоть немного большей бережностью относился к себе. Эти твои гематомы даже выглядят так, что поморщиться хочется – даже не представляю, насколько болезненными они должны быть… А дальше, после мысли о том, что, и правда ведь, должно же до пиздеца болеть – Сатору ощущает неприятное давление в области диафрагмы, пока испуг прессом принимается вжиматься в кости. И чуть вперед непроизвольно подается, продолжая: – Черт возьми. Ты хотя бы обрабатываешь их как-нибудь? В аптечке должен быть тюбик мази. Мегуми, – хмурится Сатору – и бросает донельзя-строгий-родительский-взгляд на своего ребенка; а вот теперь его уже начинает неконтролируемо нести. – Если вдруг обнаружу, что эта мазь так и осталась нетронутой – я, вероятно, и впрямь закачу истерику. С драмой, хныканьем и прочими дивными составляющими, которые ты так сильно обожаешь, я знаю. И пока Сатору принимается беспокойно тарахтеть – Мегуми, кажется, расслабляется окончательно. Настороженность постепенно вымывает из его взгляда, что Сатору засчитывает за победу. Один-ноль в его пользу! Но затем Мегуми в ответ бурчит: – Оно и так отлично заживет. Это всего лишь синяки, Сатору. …один-один. Победа отменяется. Сдавленно ахнув, Сатору прикладывает одну ладонь к грудной клетке – лишь частично драматично, но в куда большей степени очень даже серьезно. После чего недовольно указывает пальцем на Мегуми: – Еще одна такая фраза – и истерика тебе обеспечена, Мегуми, – с обманчивым весельем произносит Сатору – и сам слышит, как тревога против воли пробивается в собственный голос. – Сам буду твои гематомы обрабатывать, свяжу для этих целей, если понадобится. Не заставляй меня переходить к крайним мерам, ребенок! Так что, раз уж ты на своих тренировках щадить себя не планируешь, кажется – то хотя бы позаботься о последствиях, будь уж так милостив к моему бедному старому сердцу, которое ты испытываешь. На это Мегуми демонстративно, очень по-подростковому закатывает глаза. Два-один, ха! Победа все же за Сатору. А в следующую секунду изо рта Мегуми вдруг вырывается: – Как скажешь, пап. И Сатору замирает. Ошарашенно моргает. Ему требуется какая-то доля секунды, чтобы мозг догнал защемившее сердце – но затем… Дыхание стопорится, а в голове его вдруг становится пустынно-тихо – там, кажется, только одно-единственное слово отбивается от опустевших стен, как шарик для пинг-понга. То самое слово. Едва работающая, здравая часть сознания тихо-тихо подсказывает, что Мегуми говорит последнюю фразу пусть беззлобно и мягко – зато с очевидной насмешкой, иронией, без хоть какого-то намека на серьезность. Он не имеет это в виду на самом деле. Совсем нет. Но… …этого более чем достаточно. Чтобы Сатору теплом и ужасом затопило до самой макушки, чтобы сердце его дурное с ритма сбилось, чтобы в грудной клетке сжалось так, что почти до сломанных ребер. Когда из его скулящих легких наконец вырывается шумный выдох – Мегуми тоже замирает следом. В его глазах медленно и отчетливо загорается осознание того, что именно он только что сказал. Они смотрят друг на друга секунду. Другую. Уровень неловкости начинает зашкаливать. Уплотняется в давящую, тяжелую тишину. Сатору уже открывает рот, готовясь что-нибудь сказать, желая эту тяжесть разбить – желая понять, хорошая это тяжесть или же очень, очень плохая… Но Мегуми опережает его. Мегуми чуть более хриплым, чем обычно, голосом говорит, нетипично для себя запинаясь: – Эм. Ну, я пойду, достану эту твою мазь. Ага, – после чего предельно осторожно выпутывает свою ладонь из чужой хватки – до Сатору только тогда доходит, что он так и продолжал руку Мегуми сжимать в одной из собственных. И Мегуми поднимается. И Мегуми выскальзывает из гостиной – а Сатору так и продолжает оторопело смотреть перед собой, даже когда его спина скрывается в коридоре. Ох. Ох. Все то время, что он знает Мегуми, Сатору очень, очень старательно об этом не думал. Ему было все равно, как именно Мегуми его называет – это всего лишь слово, а Сатору прекрасно знает, что этот ребенок выражает свою привязанность совсем, совсем не словами. Так что это не должно ничего значить. Не должно. …но внутри все равно – теплом и ужасом. Теплом – от этого слова, сорвавшегося с губ Мегуми пусть даже в саркастичной, ироничной манере. Ужасом – от того, что такое тепло вообще есть. Пес, все это время молчаливым зрителем лежавший у дивана и наблюдавший за происходящим – смотрит на Сатору умными, понимающими и чуть насмешливыми глазами. Может ли собака смотреть насмешливо? Ну, это Пес. К обычным собакам Сатору давно перестал его причислять. Так что он протяжно, длинно выдыхает, в эти умные, чуть насмешливые глаза глядя. – Я так влип? Пес согласно фыркает и подходит к Сатору, пихает его мокрым носом в ладонь – тот понятливо за ухом чешет и слабо улыбается. После чего Пес трусцой убегает следом за Мегуми. А следующие пару часов Сатору проводит за тем, что беспокойно мечется по своей комнате. Им с Мегуми нужно об этом поговорить? Или лучше сделать вид, что ничего особенного не случилось и спустить все на тормозах? Ведь ничего особенно действительно не случилось. …ну, за исключением того, что Сатору от одного короткого слова чуть сердечный приступ не словил – и совсем не в плохом смысле. Детали! А разговорами своими дурацкими он наверняка своего ребенка только переполошит. Или нет? Очевидно, что Мегуми его реакцию уловил, раз так спешно нашел причину уйти и так сбивчиво ее озвучивал – а ведь его ребенок в принципе не склонен сбегать. Нужно ли объяснить, что это была совсем не негативная реакция? Или это лишь сильнее его ребенка спугнет? Или гораздо хуже, если он начнет думать, будто сделал что-то не так? Или… Сатору уже готов взвыть. У-у-ух. Да когда же все это родительское дерьмо начнет становиться хоть чуть более простым и привычным, а?! Конечно, Сатору не может сказать, будто имеет хоть что-то против этих сложностей. Но вот то, что его неумение быть родителем и вечные проебы ударяют по Мегуми – это да, это очень и очень напрягает. В конце концов, с разговором – который, Сатору признает, все же должен состояться, и хватит уже трусить, а! – он тянет так долго, что раздается очень знакомый стук в дверь. А тут же, следом за ним – приглушенное: – Я могу войти? Ох. Этот ребенок слишком часто заставляет его мысленно полуразрушенно охать. До этого продолжавший метаться Сатору резко замирает. Прокашливается, ощутив слишком уж плотный, несглатываемый ком в горле. Мегуми крайне редко первым к нему приходит. Крайне редко и в крайне исключительных случаях. А сейчас Сатору своими метаниями и сомнениями вынудил его это сделать… …он и впрямь идиот, который со своими родительскими обязанностями не справляется, а? Черт. Хрипловатым голосом Сатору отзывается: – Да. Конечно, Мегуми. А в следующую секунду дверь приоткрывается – и Мегуми проскальзывает внутрь. Тут же застывает, когда сталкивается своими огромными глазищами с Сатору – и Сатору немного разбивается от той неуверенности, которая в радужках у него осела; там, глубоко-глубоко, за всеми попытками казаться спокойным и невозмутимым. Что ж. Ладно. Сатору теперь уже попросту запрещено паниковать – запрещено. Только не тогда, когда его ребенок такими глазами смотрит – ведь он так редко себе хоть какой-то призрак неуверенности позволяет. Еще реже, чем усталость. – Хэй. Иди сюда, – осторожно произносит Сатору, садясь на кровать и похлопывая по месту рядом с собой. После этого Мегуми наконец отмирает. Делает шаг, еще один; каждый из – более уверенный и твердый, чем предыдущий. Оказавшись перед Сатору, он не садится – лишь замирает напротив, хмурый, упрямый. Но Сатору просто убирает ладонь с кровати, сцепляя руки замком на коленях – и не настаивает. Только смотрит на Мегуми снизу вверх – и в голову сама собой приходит мысль о том, как же быстро его ребенок растет, вытягивается; Сатору ведь совершенно за ним не поспевает. Но сейчас для такого рода родительской рефлексии совсем не время. Так что он мысль поглубже заталкивает и терпеливо ждет. Что-то внутри неприятно, немного испуганно съеживается, но раз Мегуми пришел первым – ему определенно есть, что сказать, и нужно дать такую возможность. Впрочем, долго ждать не приходится. Вот его ребенок уже сжимает губы в тонкую линию. А вот он глубоко вдыхает и наконец произносит решительно: – Прости. Сатору моргает. Он не уверен, чего же все-таки ждал – в конце концов, после вырвавшегося из Мегуми слова все пошло… не самым лучшим образом. Но услышанное сейчас точно было бы последним в списке, будь у Сатору таковой. Вообще в список не входило бы. – За что? – оторопело спрашивает он. Поморщившись, Мегуми на секунду отводит взгляд – но тут же решительно возвращает его обратно к Сатору и ворчит чуть сбивчиво, но знакомо упрямо: – Ну, ты знаешь. За то слово. Вот дерьмо. Сатору глубоко вдыхает и медленно выдыхает, пытаясь заставить свои хаотично забившиеся мысли хоть как-то структурироваться. Ну, что ж, – наконец реагирует та самая, едва работающая, но более-менее здравая часть сознания. Зато это определенно ответ на все те вопросы, которыми ты, придурок, предыдущие несколько часов задавался. Когда Сатору вдруг понимает, что голос у этой его части очень уж похож на Мегуми – то едва не хихикает истерично, но успевает себя от порыва остановить. Зато такое открытие – определенно признак того, что прислушиваться к этому голосу стоит. На самом деле, так все и есть – это действительно ответ. Между «заставить Мегуми думать, будто он сделал что-то не так» и «испугать Мегуми тем, что у Сатору тепло по изнанке разлилось от одного его короткого слова» – определенно нужно было выбирать второе. Очевидно же, черт возьми! – Мегуми, тебе не за что извиняться, – уверенно, но мягко произносит Сатору, удерживая его взгляд; целиком и полностью на своем ребенке концентрируясь. – Ты не сделал ничего плохого. – Но ты так отреагировал… – отвечает на это Мегуми, и поджимает губы. Все-таки отводит взгляд. Ох. Сатору проебался? Сатору проебался. Изо рта у него все же вырывается один короткий, горький смешок – который заставляет Мегуми вновь обернуться к нему и нахмуриться сильнее; и он вдруг напрягается; и в глазах у него вдруг появляется настороженность, даже тень боли. Черт. До сознания вдруг доходит – его ребенок явно думает, что Сатору смеется над ним. Он тут же спешит ситуацию исправить. – Я так отреагировал вовсе не потому, что ты сделать что-то неправильно. Наоборот. Когда ты назвал меня… так, – сбивается Сатору, трусливо избегая того-самого-слова. – У меня сердце сжалось, Мегуми. В самом хорошем смысле. И да, я знаю, знаю, что это не было серьезно, – тут же добавляет он, прежде чем Мегуми начнет оправдываться или что там еще в слишком умную, слишком много думающую голову его ребенка может прийти. – Просто сердце у меня дурное и оно безоговорочно отдано моему ребенку. Так что не жди от него слишком адекватных реакций. Сатору и сам старательно пытается не-думать-слишком-много о том, что именно говорит. Ни об отданном-безоговорочно-сердце, ни о мой-ребенок. А то ведь может наконец все же в панику удариться. Тем более, что ни одно из сказанных слов не является ложью. И вытащены они совсем не из головы – а откуда-то поглубже, из подреберья. С течением времени подобные искренние фразы даются ему все легче – вот только до сих пор остаются пугающими. Так что, просто… Лучше не задумываться. Ага. Тем более, что на этих словах настороженность из глаз Мегуми уходит, они смягчаются, теплеют – а значит, это точно того стоит… Но уже в следующий момент их еще сильнее болью затапливает. Сатору хочется себя чем-нибудь ударить. В чем он опять проебался? – Ты… Ты хочешь, чтобы я так тебя называл? – аккуратно интересуется Мегуми – и теперь замирает уже Сатору. Блядь. Он не уверен, как на это отвечать. – Мегуми, я… – все же пытается Сатору. Сбивается. Хмурится. Осторожно подбирает слова. – Я не могу сказать, что мне не понравилось это слышать, и что я совсем не хотел бы, чтобы ты так меня называл – но это не настолько важно. Потому что, как бы ты меня ни называл – это ничего не изменит. Я не собираюсь давить на тебя и к чему-либо принуждать. Можешь называть меня так, как удобно тебе, хоть тронутым на всю голову придурком, потому что, ну, я очевидно такой и есть, – хмыкает Сатору, и уголки губ Мегуми чуть дергаются, но глаза остаются внимательными, грустными; из глаз боль никуда не уходит, и Сатору добавляет напоследок твердо, надеясь, что хотя бы это поможет: – Ты – мой ребенок. Это аксиома. Остальное – детали. Шумно выдохнув, Мегуми отворачивается, и Сатору не успевает разобрать, что именно вспыхивает в его глазах. Несколько секунд его ребенок напряженно о чем-то думает, и Сатору ему не мешает – вновь лишь терпеливо ждет. Наконец, он дожидается. Наконец, Мегуми вновь смотрит на него странным, уязвимым взглядом, от которого в грудной клетке ноет. – Это слово… Я действительно сегодня сказал его случайно, в шутку. В целом у меня не слишком хорошие ассоциации с ним, – тихо признает Мегуми. И Сатору, до которого наконец доходит, который вспоминает, через что его ребенка заставил пройти биологический отец – хочется в очередной раз за этот день чем-то себя огреть. А ведь он даже не знает до сих пор всей истории – но и того, что знает… Ну какой идиот, а. Мог бы догадаться! Но среагировать Сатору не успевает, Мегуми уже продолжает: – Твое имя значит для меня намного больше. Мне не хочется перекрывать его безликим словом, которого ничего хорошего мне не дало. Но если… – Мегуми заминается, с явной силой сглатывает. – Если для тебя это важно… То я могу попытаться… – Нет. Нет, ребенок, – тут же без сомнений обрывает его Сатору, пытающийся игнорировать то, как в глазах начинает жечь. Через что нужно было заставить ребенка пройти, чтобы слово «папа» для него стало едва не триггером? Если гребаный Фушигуро Тоджи когда-нибудь попадется ему на глаза – Сатору не может гарантировать, что уйдет он на своих двоих. – Все в порядке. Это правда, правда неважно. Это просто слово. Люди иногда наделяют слова слишком большим весом – а потом сами от этого страдают. Главное, чтобы тебе было хорошо, Мегуми. Чтобы ты ощущал себя уютно. Спокойно. В безопасности. Чтобы ты знал – как бы мы друг друга не называли – дороже тебя у меня никого нет. Ладно? Мегуми моргает. На секунду замирает. Но Сатору не успевает разобрать выражение его лица, ворох эмоций в его глазах… …потому что уже в следующую секунду Мегуми вдруг подается вперед. И обвивается вокруг шеи Сатору руками. Тот на долю секунды ошарашенно, завороженно замирает. Дело в том, что в последнее время Мегуми стал более положительно к прикосновениям относиться. Он стал реже из-под руки Сатору выворачиваться, когда тот волосы взъерошивает. Теперь чаще позволяет себя обнимать. Эти перемены – очень медленные, почти неприметные, но Сатору замечает все. И каждой крохотной детали до внутреннего визга радуется. Но – чтобы Мегуми обнял первым? Такое – очень, просто невероятно редкое явление. По пальцам пересчитать. И это объятие с легкостью перекрывает то саркастичное и ироничное «папа» – укладывает на лопатки, по почкам бьет. И сердце Сатору – падает в аритмию, в тахикардию, и на секунду Сатору думает, что шутка про сердечный приступ сейчас перестанет быть шуткой… А потом вытягивает руки. И крепко прижимает своего ребенка к себе в ответ. И вдруг осознает, что был абсолютно искренен. Что правда неважно, как именно Мегуми будет его называть. Неважно – потому что вот это теплое объятие, оно ведь кричит громче любых возможных слов. – Спасибо, Сатору, – слышит Сатору шепот, прилетающий ему куда-то в висок – и впервые его собственное имя на чужих губах так надежно топит Сатору теплом. Смазывает это тепло разве что совсем легким возмущением. Потому что… – Тебе не нужно за такое благодарить, Мегуми, – хрипит Сатору в ответ, но Мегуми лишь обнимает его сильнее. И где-то сигналит машина, лает собака, ветер шуршанием запутывается в листве. А здесь, в собственной квартире, которая так долго ощущалась склепом – прижимающий к себе своего ребенка Сатору вдруг ощущает боль. Но почти тут же осознает, что эта боль – она на самом деле совсем не плохая. Потому что она на самом деле – счастье. Он ведь почти забыл, как счастье ощущается, но потом Мегуми ворвался в его жизнь – и настойчиво напомнил. От этого так хорошо, что больно – вот только против такой боли Сатору совсем ничего не имеет. На какое-то время они так и застывают. От той неловкости, которой их укутала в гостиной, после того-самого-слова – не остается и следа. Ее место занимают тепло. И уют. И бесконечность света. Но затем Сатору все же тихо-тихо ворчит в темноволосую макушку, кое о чем важном вспомнив. – Но я надеюсь, что мазь ты все-таки использовал и по назначению, а не только, как отмазку. – Ты не успокоишься на эту тему, да? – и хотя видеть он сейчас не может – но в самом ответе Мегуми, в его интонациях слышит, как тот закатывает глаза. – Не дождешься, – реагирует Сатору полушутливо-полусерьезно. Мегуми фыркает ему куда-то в плечо – но в этом фырканье даже раздражение не ощущается. Только тепло. А затем обнимает еще крепче. Что за несносный, восхитительный ребенок – думает Сатору, смаргивая жжение в глазах и прижимая ближе к себе самое ценное, что в его жизни есть. И когда-либо будет.