Однажды ты обернешься

– Смотрю, мое место сегодня занято. Знакомый голос, низкий и беззлобно-насмешливый, заставляет Мегуми отрывать взгляд от экрана ноутбука и поднять голову. Чтобы тут же столкнуться с глубинной темнотой чужих радужек и хищной улыбкой, спрятавшейся в уголках губ. Ну конечно. Не то чтобы появление Сукуны хоть сколько-то его удивляет. Не удивляют его и эти нахально-дразнящие, вызывающие переливы черноты в его глазах – хотя они никогда не предвещают ничего хорошего. Но, в то же время, Мегуми не может и сказать, что такой взгляд Сукуны хоть когда-нибудь предвещал для него лично что-то плохое. Раздражающее и испытывающее нервы на прочность? Это безусловно. Но чтобы по-настоящему плохое или опасное?.. Хм. Ладно. Это мысли не для здесь и сейчас. Вновь опустив взгляд, Мегуми отрешенно смотрит на клавиатуру, осмысляя только что услышанную реплику Сукуны, и… Оу. А ведь и правда. До этого он попросту не задумывался, где конкретно находится. Куда именно пришел. Так уж вышло, что Мегуми привык в принципе никогда ни с домашними заданиями, ни с какими-либо более-менее важными делами не затягивать до ночи – хотя, вообще-то, именно по ночам ему соображается лучше. Да и в целом лучше существуется. И все же – прокрастинация никогда не была ни в его характере, ни в числе его любимых хобби, из-за чего Сатору временами демонстративно ноет, что он слишком правильный и с ним слишком скучно. Но, частично – как раз из-за Сатору такая обязательность выработалась. Потому что тогда, еще в первые годы, когда Сатору только забрал его к себе – Мегуми пытался привлекать как можно меньше негативного внимания и делать все по возможности без ошибок. Получалось у него, конечно, херово – все равно постоянно в какую-нибудь дрянь влипал. То щенки, то какой-то напавший на него мудак, то он сам, начавший ввязываться в драки, то сигареты, то еще что… Но Мегуми правда, искренне пытался поменьше бесить Сатору, ожидая того момента, когда его терпение наконец лопнет, и он вышвырнет надоедливого глупого ребенка из своего дома – отсюда привычка всегда выполнять все в срок и прилежно, чтобы не создавать лишних проблем. И чтобы самому не становиться еще более проблемным – а то ведь и так от идеала удручающе далек. Вот только самому Сатору, вообще-то, лучше обо всех этих деталях не знать – он не подаст вида, конечно, но наверняка расстроится таким новостям. Чего Мегуми абсолютно не хочет. Но суть в том, что на этот раз как-то так вышло – и у Мегуми совершенно выпало из головы, что к завтрашнему дню нужно закончить масштабный проект. Когда у них с Юджи зашел об этом разговор, они пару минут даже тупили, пытаясь состыковать мысли и синхронизироваться там, где Юджи понимал, о чем они говорят, а Мегуми – не совсем. Потом до него все же дошло, о чем речь, и Юджи, как только от первой стадии удивления отошел – даже похихикал над ним. Мол, это едва ли не первый раз, когда из них двоих именно Юджи – тот, кто все сделал в срок и ни о чем не забыл, а Мегуми – тот, кто все проебал. Но стоит отдать Юджи должное – его веселье быстро сменилось беспокойством и дружеской поддержкой. Так что он предлагал помощь, но Мегуми, хоть попытку и оценил, только отмахнулся. Поэтому теперь Юджи уже должен спокойно и мирно посапывать себе в подушку. А Мегуми… Ну, Мегуми вот так оказался здесь и сейчас, на кухне перед ноутом. И не очень понимает, почему пришел именно сюда – ладно, он не остался в комнате Юджи, чтобы не разбудить его светом или возней. Здесь все логично. Вот только есть же еще и отведенная ему лично комната… Но, кажется, за все прошедшие годы Мегуми слишком привык к тому, что оставаясь с ночевкой у Юджи – изрядную часть ночей проводит как раз на этой кухне; и теперь не особенно осознанно сюда притащился. Вот только в этот раз – не за чашкой чая и обменом сарказмом. А, как ни странно – по делу. И из всех мест на кухне неосознанно занял именно то, где обычно сидит Сукуна. Надо же. – Не заметил именной таблички, указывающей, что только ты можешь здесь сидеть, – парирует Мегуми, вновь переводя взгляд на Сукуну – тот пару раз барабанит подушечками пальцев по подбородку в притворной задумчивости. После чего с обманчивой серьезностью отвечает: – Что ж. Аргумент. А затем – вот оно. Этот темный блеск в глазах. Эта акулья ухмылка в уголках губ. То самое, которое ничего хорошего не предвещает – но в то же время не предвещает и ничего по-настоящему плохого. Зато нервам Мегуми с высокой вероятностью сейчас предстоит испытание. – Но, раз сегодня ты взял на себя мою роль – мне ничего не остается, кроме как забрать твою, – и заканчивает свою речь Сукуна полным обреченности вздохом, драматизм которого оценил бы даже Сатору. Не удержавшись – Мегуми закатывает глаза. На языке верится что-то вроде… Не устраивай здесь детский сад. Или… А можно без этого представления? Или… Попроси у Сатору парочку уроков драмы, ты не вытягиваешь. Но вместо этого Мегуми вдруг слышит, как его голосом кто-то равнодушно бросает: – Не думаю, что ты такую роль осилишь. Ладно. Все идет не по плану. Не то чтобы у Мегуми таковой был. Да и когда это с Сукуной вообще работали планы? А его ухмылка тем временем становится шире, превращается в полноценный оскал. – Вряд ли это должно быть так уж сложно, – хмыкает Сукуна, как самодовольный мудак, которым и является. – Что там мне положено делать? Хмурить брови, корчить рожу кирпичом, заваривать чай и испытывать на прочность чужую нервную систему? – опять с этой притворной задумчивостью принимается перечислять он, при этом не переставая скалиться. И Мегуми хочет либо хладнокровно указать на тот факт, что Сукуна уже этим своим ублюдским оскалом из образа совершенно выбивается; либо поиронизировать над тем, кто еще здесь чью нервную систему испытывает. Ничего из этого он не делает. Потому что дурацкий мозг Мегуми цепляется за вот эту, последнюю фразу Сукуны – и желание поязвить почему-то вытесняется неприятным давлением, внезапно появившимся в диафрагме. – Я испытываю твою нервную систему? – вырывается вопрос изо рта прежде, чем Мегуми успевает его осознать и обработать. Прежде, чем успевает себя остановить. И это вместо всех прочих вариантов того, что он мог бы сказать – куда более уместных и куда более понятных самому Мегуми. Дерьмо. Вообще-то, если на то пошло, подобные известия должны бы стать едва ли не причиной для гордости – Сукуна не выглядит человеком, которого так уж легко можно достать. Со всеми своими оскалами, ядом и мудачеством, он кажется непрошибаемой скалой, о которую хоть вечность лбом бейся – только самому себе кости размозжишь, пока Сукуна даже ничего не почувствует. Так что, если присутствие Мегуми не проходит совсем уж мимо него – это почти достижение. Да и вообще – справедливо же! Раз уж Сукуна постоянно выводит его из себя, снова и снова доказывая, что на самом деле с терпением и выдержкой у Мегуми все совсем не так хорошо, как хотелось бы – честно будет, если оно точно также срабатывает и в обратную сторону. Вот только есть одно «но». На самом деле целью Мегуми никогда не стояло испытывать нервы Сукуны на прочность. Правда, тогда возникает закономерный вопрос – а что, собственно, целью было, если он возвращался сюда снова и снова, ночь за ночью? Если все еще продолжает возвращаться? Вопрос хороший – а вот ответа на него у Мегуми нет. И сейчас явно не время его искать. Хотя сама мысль о том, что его присутствие может по-настоящему Сукуну напрягать и бесить – вроде бы, новостью стать не должна. Но все равно эта мысль отчего-то Мегуми совсем не нравится; отчего-то она это неприятное давление на диафрагму только усиливает. И он, продолжающий внимательно за выражением лица Сукуны наблюдать – замечает, как после озвученного вопроса что-то в нем почти незаметно меняется. Как оскал перестает казаться таким зубастым и акульим. Как взгляд перестает так сильно искрить темнотой. Пару секунд Сукуна просто пристально на него смотрит, пока дразнящий блеск в его глазах приглушается до чего-то более внимательного, серьезного; теперь уже по-настоящему, не притворно вдумчивого – будто он что-то важное в Мегуми выискивает. Но тот отказывается уступать и отступать, упрямо этот взгляд выдерживая. Что бы Сукуна ни искал – пусть ищет. Пусть находит. А затем… Знай Мегуми его чуть меньше – был бы уверен, что глаза Сукуны и выражение его лица едва уловимо смягчаются. Вот только сама мысль о том, что Мегуми в принципе может хоть сколько-то Сукуну знать – слишком уж нахальная и смелая. Но предположение, что он мог стать даже чуточку мягче – да еще и перед ним, Мегуми – совсем уж абсурдом отдает. – Если бы меня это не устраивало – я не стал бы терпеть твое присутствие, – в конце концов, отвечает Сукуна ровным, ничего не выражающим голосом. Вот только есть в его все еще слишком серьезных – слишком… мягких? черт, – глазах что-то, придающее вес и значение словам. Хотя он и не отрицает, что Мегуми ему на нервы может действовать – этот ответ все равно уменьшает неприятное давление на диафрагму; заставляет расслабиться что-то, напрягшееся глубоко внутри. Да, не отрицание – но зато признание того, что присутствие Мегуми не только мимо внимания не проходит, но еще и вполне, ну, устраивает. Или что-то вроде того. Пожалуй, полученный вариант ответа лучше – а Мегуми предпочтет не задумываться, почему. Тем временем Сукуна фыркает и продолжает, вновь возвращаясь к своим язвительно-насмешливым интонациям и своему зубастому оскалу: – Очевидно, именно с этим пунктом у меня не должно быть совсем никаких проблем. Потому что тебе я совершенно определенно действую на нервы. – Вот прямо сейчас уже это делаешь, – безэмоционально подтверждает Мегуми, чем вырывает из Сукуны пару коротких, лающих смешков. Но не ядовито-злобных, угрожающих, которые обычно припасены у него для мира – и которые несут в себе совсем не веселье. А до страшного похожих на искренние. По какой-то причине Мегуми до сих пор помнит, что когда-то, когда Сукуна впервые почти вот так же рассмеялся из-за него, из-за его слов – это заставило ощутить прилив чего-то, смутно похожего на иррациональную гордость. Что было довольно странно. Но еще страннее понимать, что отголосок того чувства все еще продолжает возвращаться каждый раз, когда Сукуна из-за его реплик смеется этим, до страшного-похожим-на-искренний смехом. Вот только с течением времени оно, это чувство, обрастает все новыми и новыми оттенками, о смысле которых Мегуми совершенно думать не хочет. – Ну, тогда остается разобраться с остальным, – широко ухмыляется Сукуна. – Хмурый взгляд и рожа кирпичом тоже не должны вызвать проблем. После этих слов он тут же позволяет оскалу соскользнуть со своих губ. Сводит брови к переносице. Поджимает губы, вытягивая их острой стальной нитью. Максимально лишает свое лицо какого-либо выражения – делая это настолько демонстративно, что до комичного абсурда. И самое ужасное в том, что, несмотря на очевидную и явно осознанную гиперболизацию, в общем и в целом Мегуми действительно это выражение лица знакомо. Он его в зеркале видел. Такое, наверное, должно бы выбесить – вместо этого Мегуми ощущает, как у него дергается уголок губ, усилием воли движение останавливая. – Неправдоподобно, – выносит он свой критичный холодный вердикт, и бровь Сукуны приподнимается в весьма красноречивом «серьезно, пацан?», но Мегуми на это не ведется и все так же невозмутимо указывает на… ну… всего Сукуну. – Я бы никогда не стоял вот так вразвалочку, почти распластавшись на столешнице и занимая собой чуть не половину кухни. Сукуна моргает. Мегуми отчетливо видит, как уголок его губ тоже дергается – но и он не позволяет себе полноценно улыбнуться, хотя вспыхнувший блеск в глазах скрыть не может. Или даже не пытается. Но выражение его лица остается предельно серьезным, как и голос, когда Сукуна кивает. – Ладно. Согласен. Мой проеб. Ты-то всегда стоишь так, будто у тебя вместо хребта – стальная жердь, – добавляет он язвительно. Рот Мегуми открывается… И закрывается. Потому что, ну, справедливо. Ему нечем оспорить. Следуя собственным словам, Сукуна отлепляется от столешницы, выпрямляется. Вытягивается в идеальную вертикаль и чуть вздергивает вызывающе подбородок, продолжая при этом сохранять вот это морда-кирпичом выражение на лице и демонстративно вытягивая руки вдоль тела – опять гиперболизируя и явно осознанно переигрывая. В этот раз Мегуми не выдерживает – и все-таки фыркает, ощущая как губы неконтролируемо тянет улыбкой. Маска лица-кирпича слетает с Сукуны. Уголки его губ тоже вверх дергает – но теперь то, во что они растягиваются, куда меньше походит на оскал. И куда больше – на улыбку. Такую же до страшного искреннюю, как и его недавний смех. – Ладно. Признаю, это было неплохо – хотя тебе есть, куда стремиться, – хмыкает Мегуми, и Сукуна дразняще на это отвечает: – У меня было много времени, чтобы изучить тебя, пацан. – А ты меня изучал? – А ты оставил мне выбор, постоянно шастая на эту самую кухню? И есть что-то в этом беззлобно-игривом обмене репликами, в атмосфере между ними, в том, как Сукуна на него смотрит; в том, как у него глаза горят чем-то совсем уж ребяческим и веселым – кто бы мог подумать, что Сукуна в принципе способен так смотреть… От злобного-и-опасного-старшего-брата-мудака-его-лучшего-друга почти ничего не остается – как ни пытается Мегуми за этот образ цепляться, как ни пытается его отголоски отыскать. И самое ужасное, что это случается не в первый раз. Не в первый раз Сукуна кажется ему вот… таким. Расслабленным. Миролюбивым. Спокойным. Не в первый раз сам Мегуми ощущает себя таким расслабленным рядом с ним. Но к такому они пришли не в один миг, это не было, как переключить рычаг тумблера: от напряжения и озлобленности – и сразу к расслабленности и легкости. Часть Мегуми знает – если бы только захотел, он мог бы попытаться по кусочкам собрать этот паззл, сшить стеганным покрывалом все те моменты, когда атмосфера между ними постепенно менялась. Когда они медленно шли к той точке, в которой оказались здесь и сейчас. Поднимались к ней по частям этого пазла, как по лестнице. Шаг за шагом. Грань за гранью. Чтобы по итогу получить существующую на данный момент картину – вряд ли уже цельную и полностью понятную. Вряд ли ту, которую Мегуми готов увидеть. Которую готов до конца осознать. Но, в то же время – такой пазл собрать невозможно, такое одеяло невозможно сшить. Моменты – слишком неуловимые и слишком интуитивные, чтобы их можно было подбить под хоть какую-то логику. А Мегуми логика нужна. Хоть какая-то логика в происходящей ебанине. Поэтому каждый раз, когда вот такие, особенно отчетливые моменты расслабленности-умиротворения между ними случаются – Мегуми говорит себе, что ему это только кажется. Что ему только кажется то, как эти моменты все яснее и ярче ощущаются, как все теплее ощущается эта расслабленность. Ведь не может же такое быть правдой, не так ли? Это – просто иллюзия. Мираж. Просто воображение Мегуми несет куда-то очень не туда, и он начинает видеть то, чего нет – чего попросту быть не может. Но говорить себе это – все сложнее. Все сложнее себя убеждать. Когда они замолкают – то несколько секунд просто смотрят друг на друга, и ребяческое веселье в глазах Сукуны темнеет, наливается чем-то более тяжелым, мощным; и Мегуми кажется – он может ощутить, почти увидеть, как в воздухе что-то искрит. Как это что-то сбоит статикой, как оно натягивается между ними струнами, не давая полноценно вдохнуть. Не давая отвести взгляд от этих идиотских темных глаз с их глубиной и их опасностью. Той самой опасностью, которая никогда – почему-то почему-то почему-то – не задевала Мегуми своими острыми, смертоносными краями. Сукуна – первый, кто моргает. Кто отводит взгляд. Кто встряхивается. Момент ломается и крошится – и Мегуми моргает тоже; глубоко вдыхает, выходя из странного оцепенения. И тут же понимает, что атмосфера между ними из-за этого, почти неуловимого мгновения не становится напряженной, как можно было бы ожидать, вместо этого оставаясь все такой странно спокойной. Расслабленной. Удивительно. – Хм. Что ж. Дальше, кажется, я должен заваривать чай и смотреть с холодным осуждением на сигарету в твоих пальцах? – произносит Сукуна чуть хрипловато, вновь возвращаясь к лицу-кирпичу. А взглядом, опять непроницаемым – возвращаясь к Мегуми. – Тогда тебе придется одолжить мне пачку, – подключается к этому спектаклю Мегуми, с готовностью продолжая с того момента, где они остановились, будто никакой паузы не было. А может, ее и не было. Может, Мегуми ее только выдумал. Неважно. Он отказывается на этом зацикливаться. Только вытягивает руку, чуть пошевелив пальцами – на что Сукуна фыркает. – Ну уж нет. Никаких курящих под моим носом подростков. – Мы оба знаем, что это будет не моя первая сигарета, – выражение неодобрения на лице Сукуны – это даже смешно. Сукуна – и неодобрение. Что за шутка! Но Мегуми сухо продолжает, игнорируя это: – И нужно ли опять спрашивать, сколько было тебе, когда начал курить? – Я уточню, – имитируя сухой голос Мегуми, отвечает на это Сукуна. – Никаких курящих под моим носом наглых и раздражающих подростков. И Мегуми просто не может удержаться, не может пройти мимо этого, практически в руки ему впихнутого шанса, когда показательно вздергивает бровь и тут же подъебывает его в ответ: – Хочешь сказать, что ты сам не был наглым и раздражающим подростком? Взгляд, который Сукуна бросает на него в ответ – явно планировался раздраженным, но даже вполовину таковым не получается. Его выдают в очередной раз дернувшиеся уголки губ и веселье, вновь вспыхнувшее в радужках. – Какая же ты все-таки въедливая, раздражающая сволочь, а, пацан. – И как же мне повезло, что ты вполне доволен жизнью, когда я тебя раздражаю, – с бесцветной иронией отзывается Мегуми. И, совершенно неожиданно – но Сукуна вдруг на секунду отводит взгляд и едва слышно ворчит: – Тут, скорее, мне повезло. – Что? – непонимающие переспрашивает Мегуми. – Что? – эхом отзывается тот. Пока Мегуми все еще удивленно моргает – Сукуна коротко откашливается; можно было бы даже сказать, что это звучит неловко, если бы Сукуна в принципе поддерживал такой функционал, как неловкость. А затем он громче, уже своим привычным голосом говорит, вновь на Мегуми глядя: – Я не собираюсь становиться спонсором твоего рака легких, – и звучит при этом до странного твердо. Хм. Но ладно, пусть так. Мегуми позволит проскользнувший до этих слов момент замять и повести разговор дальше, раз уж Сукуна хочет – хотя все еще не понимает, что это было и что это значило. Вот только с Сукуной он и так слишком многого… не понимает. Так что не привыкать. – Для эгоцентричного похуистичного мудака, которому ни до кого нет дела, ты бываешь редкостным занудой, – невпечатленно бросает Мегуми – и Сукуна расплывается в своем обычном широком оскале. – Вхожу в роль. В ответ Мегуми холодно хмыкает. На самом деле, оба прекрасно знают – он в любом случае не стал бы курить, но то, как Сукуна упорствует в этом вопросе, как отказывается ему в руки сигарету даже просто дать… Касалось бы дело кого-то другого – может, это Мегуми раздражало бы. В конце концов, только ему самому решать, и никто другой не имеет права… Ладно, почти никто. Потому что есть еще Сатору – исключение из всех правил, но это совсем не тоже самое. Потому что Сатору – это семья; слово теплом оседает в подреберье, больше не отрицаемое и не пугающее. До Сатору Мегуми в принципе не думал, что однажды слово семья станет для него актуальным. Что однажды слово семья начнет для него что-то значить. И не просто что-то. А что-то прекрасное. Исцеляющее. Может быть, однажды Мегуми даже сумеет подыскать слова, чтобы сказать все это Сатору. Но Сукуна… с Сукуной это почему-то кажется чуть ли не милым – то, как он уже не впервые настаивает, что не хочет видеть Мегуми курящим. Потому что сам Мегуми не ощущает в этом попытки управлять им или ему указывать – но зато ощущает что-то, похожее на… беспокойство? Даже заботу? Чушь. Сукуна, этот концентрат опасности и угрозы, уж точно не тот, кого можно милым называть; он по определению не умеет, не может быть милым – это правило. Аксиома. Константа жизни Мегуми. И уж тем более Сукуна не станет о Мегуми заботиться. С чего бы, черт возьми? Нужно просто лишнее, нереалистичное из головы своей глупой выбросить. Тем более, что они оба знают и вот что – если бы Мегуми действительно курить хотел, никакой Сукуна его не остановил бы. Но Мегуми не хочет. Зато троллить его темой сигарет даже забавно. – Ты портишь спектакль, который сам же и устроил, не выдавая мне реквизит для роли, – в конце концов, флегматично бросает Мегуми, откидываясь на спину стула и складывая руки на груди. А Сукуна с театральной серьезностью кивает. – Ага. Вот именно. Мой спектакль – я и устанавливаю правила. Первое – никаких сигарет в руках подростков. – Роль зануды тебе удается отлично. – Спасибо, стараюсь, – скалится Сукуна. Но несмотря на то, что вот такая его въедливость на тему сигарет даже почему-то не раздражает – остается один вытекающий из этого вопрос, который скребется по краю сознания Мегуми. Секунду-другую он прикидывает, стоит оно того или нет – но затем решает, что у него, в общем-то, нет никаких причин сдерживаться и что-либо замалчивать. Так что Мегуми наконец спрашивает: – Все еще считаешь меня ребенком, за которым нужно следить, чтобы он не натворил глупостей вроде курения? Свой вопрос он задает без возмущения или обиды, которых, в общем-то, и не испытывает – так что даже почти не нужно следить за тем, чтобы голос звучал ровно и спокойно. Им движет только легкое любопытство. …или не совсем только. Потому что где-то там, дальше и глубже, вот эта мысль о том, что Сукуна и впрямь может считать его просто ребенком… она все-таки неприятно царапает по изнанке. Но дело здесь все же не в возмущении или обиде – если Сукуна и впрямь просто ребенком его считает, Мегуми даже не может за такое винить. Нельзя забывать, что у них восемь лет разницы в возрасте, и пусть Мегуми уже восемнадцать – в глазах Сукуны он все еще может быть ребенком. И все равно – неприятно царапает, да. А Мегуми совсем не хочет думать о том, где именно находится источник этого ощущения. Тем временем оскал Сукуны в ответ приглушается – приглушается что-то и в его глазах, в выражении его лица. – Не думаю, что ты вообще хоть когда-нибудь был ребенком, за которым нужно следить, – хмыкает он, но в показательно-насмешливый голос проскальзывает что-то неожиданно горькое – что-то, возможно, Мегуми лишь мерещащееся. – А сейчас ты окончательно повзрослел и больше ребенком даже не выглядишь, – и затем Сукуна добавляет тише, глуше, с окончательно соскользнувшим оскалом и чем-то неясным, мелькнувшим в потяжелевшем взгляде: – Так что теперь приходится постоянно напоминать себе, что ты все же ребенок. Что-то внутри как будто успокаивается, по исцарапанной изнанке проходится антисептиком – Мегуми не собирается копаться в этом, не собирается выяснять, а какого черта так реагирует на признание Сукуны, что ребенком тот его все же не считает. Пусть и пытается считать. Так что Мегуми лишь чуть склоняет голову набок – и как можно невозмутимее говорит: – А зачем тебе напоминать себе, что я ребенок? – и тут же, ответа не дожидаясь, добавляет: – Мне восемнадцать, Сукуна. Я могу принимать собственные решения и отвечать за собственные ошибки. Так что это совсем ни к чему. Из Сукуны вырывается шумный выдох, взгляд его тяжелеет еще сильнее. – Лучше не говори мне таких вещей, пацан, – выплевывает он чуть рычаще, с легким намеком на угрозу, которая абсолютно никак не задевает Мегуми, никак не влияет на него – он попросту в нее не верит, только не на себя направленную. Только не после всех этих лет. Но сами слова все же заставляют Мегуми нахмуриться. – Почему это? – он ведь действительно не понимает, что такого сказал. Не понимает, зачем в принципе Сукуне напоминать себе, что Мегуми – ребенок, если все совершенно не так; если сам Мегуми всего лишь указал ему на этот очевидный факт. Черт. Да Сукуну, опять же – вообще попробуй пойми. И в ответ у него челюсть сжимается так крепко, что виднеются ходящие под кожей желваки, а Мегуми почти уверен – он слышит скрип чужих зубов. Но затем Сукуна на секунду прикрывает глаза. Медленно вдыхает и выдыхает – его грудная клетка отчетливо вздымается и падает. После чего он резко отворачивается – и вдруг… Тянется к чайнику. – Ладно, пацан. Мы отвлеклись, – бросает он уже куда более легким, вновь насмешливым тоном – но для Мегуми эта насмешливость сейчас отчетливо фонит фальшью. – Что там дальше по плану? Я должен заваривать чай, игнорируя тебя, а? Но, вопреки собственным же словам – он не делает больше ни единого движения, так и застыв, крепко сжимая ручку чайника. Проходит секунда. Другая. Но атмосфера все еще не кажется напряженной или давящей – только… выжидающей? Так что Мегуми ждет. Не уверен, чего именно – но ждет. А затем Сукуна наконец тихо-тихо, все еще на него не глядя, говорит: – И я не пытаюсь контролировать тебя или указывать, что делать. Я просто… – …беспокоишься? – мягко продолжает вместо него Мегуми, когда тот обрывает сам себя на полуслове и так и не продолжает. Он думает, что Сукуна тут же начнет отрицать. Возможно, что разозлится. С большей вероятностью – что просто съязвит что-нибудь и наглядно продемонстрирует: вырвавшееся из Мегуми слово ни секунды нельзя хоть сколько-то воспринимать всерьез. Вместо этого Сукуна… молчит. Молчит. Молчит. Только пальцы его на ручке чайника сжимаются так крепко, что белеют – кажется, Сукуна в секунде от того, чтобы к чертям его сломать. А Мегуми против воли ощущает, как у него от этого слишком уж значащего молчания; от этого молчания, подтверждающего сказанное им только что… Где-то за ребрами очень страшно теплеет. Блядь. Кажется, самое время напомнить себе, что это чушь. Что это совершенно ничего не значит. Что Мегуми себе просто надумывает… Напомнить получается с трудом. Но затем Сукуна наконец приходит в движение. Наконец поднимает чайник, чтобы все же набрать в него воды. Наконец фыркает. – Можешь дымить, сколько захочешь, пацан… – бросает Сукуна показательно-легкомысленно, от чего в эту легкомысленность совершенно не верится – и Мегуми в его слова вклинивается с осторожным и донельзя очевидным: – Совсем не хочу. – …но меня в это не ввязывай. На моей совести и так дохрена всего – не швыряй в нее еще и ответственностью за то, что ты куришь, – продолжает Сукуна все тем же легкомысленным тоном, будто проигнорировав слова Мегуми – но тот все равно замечает, что голос его начинает звучать чуть менее наигранно. Тепло в грудной клетке становится ощутимее. Да чтоб его. – Неужели, твоя совесть не выдержит такой мелочи, как всего лишь одна сигарета, врученная наглому и раздражающему подростку? – так уж и быть, подхватывает этот легкомысленный тон Мегуми – и когда Сукуна заговаривает вновь, его насмешливость звучит куда более естественной. – Да она у меня вообще не привыкла к такой хуйне, как напоминать о себе, так что у бедной совести нехеровый стресс. Пожалей, пацан. Ты ж ее доломаешь. Не выдержав, Мегуми коротко, хрипловато смеется – а у Сукуны линия плеч окончательно расслабляется. И хотя он все еще на Мегуми не смотрит – тот почти уверен, что когда Сукуна оказывается к нему в пол-оборота, замечает скользнувшую по его губам улыбку. – Но ты опять отходишь от образа, – с беззлобной едкостью замечает Мегуми. – Мне уже пора начинать разочаровываться в твоих актерских способностях? После этого Сукуна наконец все же поворачивает голову вбок. Посылает Мегуми искрящийся весельем взгляд и широкий оскал, куда больше походящий на яркую, настоящую улыбку – сердце почему-то пропускает удар. Мегуми игнорирует это. – Это, конечно, не дело. Разочаровать тебя – худшее, что я мог бы себе представить, – и хотя он звучит насмешливо и показательно-несерьезно… Мегуми говорит себе, что это ему только показалось. То, как на последних словах Сукуны взгляд его, напротив – был слишком уж серьезным. А он тем временем уже опять позволяет оскалу-улыбке стечь с лица и возвращается к роже-кирпичу, к стальной балке вместо хребта. Вновь отворачивается – и наконец все же начинает и впрямь заваривать чай, крайне демонстративно игнорируя при этом Мегуми. И Сукуна принимается методично, отточенными движениями выполнять одно действие за другим – набрать воду в чайник, забросить чайный пакетик в чашку, залить кипятком… при этом ни на секунду не выходя из своего преувеличенного образа. По какой-то причине – Мегуми не уверен, по какой, – но это выглядит уморительно, и когда смех начинает пузыриться в гортани, приходится приложить усилие к тому, чтобы его сглотнуть. Наконец, Сукуна оборачивается – и прошибает Мегуми холодным, непроницаемым взглядом, грея пальцы о керамику. И все же заставляя того коротко фыркнуть. А затем... Затем Сукуна запрыгивает на столешницу и вольготно устраивается на ней, полностью образ руша. – Ну вот так я бы точно никогда не сделал, – критично отзывается Мегуми, но Сукуна от него только отмахивается. – Опять же – я здесь устанавливаю правила, так что допускаю небольшие отхождения от канона. Потому что не собираюсь стоять тут всю ночь с стальной жердью вместо хребта. Серьезно. Как ты вообще не устаешь? – Ну, с тобой всегда надо быть начеку. Никогда не знаешь, что ты можешь вытворить в следующую секунду и в какой момент опять начнешь нависать надо мной, поливать ядом и осыпать оскалами, – холодно парирует Мегуми, и Сукуна вдруг застывает. И что-то в выражении лица Сукуны вдруг меняется. Закрывается. Вдруг появляется напряжение, появления которого Мегуми все это время ждал – а ему никак не находилось места в расслабленной атмосфере между ними. Но даже это напряжение какое-то не совсем привычное – возможно, потому что исходит оно не от него самого. В конце концов, это ведь Мегуми здесь обычно тот, кто обороняется, защищается и упрямится. Кто заставляет свою спину превращаться в стальную жердь, отказываясь уступать. И отступать. Но сейчас напряженным начинает выглядеть именно Сукуна, всегда насмешливый, ядовитый и непоколебимо уверенный, будто может одним движением руки заставить мир пролиться реками крови, если только захочет. Повезло миру, что он то ли не хочет, то ли ему слишком хлопотно и лениво этим себя утруждать – попробуй пойми. Тем не менее – напряжение наконец в расслабленную атмосферу едва уловимо вклинивается, хоть и не совсем так, как обычно, а выражение лица у Сукуны становится каким-то совсем сложным. Брови его чуть ближе сходятся к переносице – только, кажется, теперь это уже не отыгрыш образа Мегуми, а… Настоящее беспокойство? Ну нет. Чушь какая-то. Что-то сегодня Мегуми слишком часто приходится себя убеждать, что замеченное им – чушь… Следует пара секунд тишины, более густой и давящей, чем раньше, во время который Мегуми внимательно смотрит на Сукуну и пытается понять, что именно пошло не так; что он сам сделал не так. Признавать этого не хочется – но Мегуми, вроде как, нравится эта дразнящая, расслабленная атмосфера между ними. Но Мегуми, вроде как, не хочется эту атмосферу рушить и терять. Затем Сукуна тихо спрашивает странным голосом: – А тебя это напрягает? Я… слишком перегибаю? Мегуми моргает. Ох. Такого поворота он, пожалуй, не ждал. И это… это тоже не вписывается в сценарий. Потому что кажется – Сукуну и впрямь волнует этот вопрос. Потому что кажется – Сукуне не нравится мысль о том, что его поведение может причинять Мегуми дискомфорт. Потому что кажется – и это подтверждается и появившимся напряжением, и этим сложным выражением лица Сукуны, и этими сошедшимися к переносице бровями, и этим беспокойством, которое Мегуми померещилось. Потому что кажется… кажется… Лучше Мегуми не продолжать эту мысленную цепочку. Лучше убедить себя, что чушь ведь. Полнейшая. Лучше продолжать считать, что Сукуна – эгоцентричный мудак, которому на всех плевать. Так проще. И лучше не искать опровержений этой аксиоме – иначе фундамент рухнет к чертям. Ведь если Сукуна из злобного-и-опасного-старшего-брата-мудака-его-лучшего-друга превратится в… В человека… В человека, который может быть расслабленным и умиротворенным; который может быть по-своему милым; который умеет искренне улыбаться и смеяться; у которого глаза умеют гореть чем-то ребяческим и веселым; который может становиться редкостным заботливым занудой, отказывающимся даже в руки сигарету давать… Блядь. Мегуми попросту не знает, что ему тогда делать. Не знает – а значит, лучше уж до такого не доводить. Лучше лишнее из головы выбросить. Лучше убедить себя, что всего лишь чушь. Но все равно, как выбросить ни пытается, как ни пытается себя убедить – но что-то в голосе Сукуны, что-то в выражении его лица, что-то в блеске его глаз, что-то в этих сведенных к переносице бровях все же заставляет Мегуми ответить, выдерживая голос максимально ровным и бесцветным: – Если бы меня что-то не устраивало – я бы не возвращался сюда снова и снова, – под стать недавнему ответу самого Сукуны. Еще пару секунд тот продолжает хмуриться и внимательно в него вглядывается – будто пытается убедиться, что Мегуми не лжет. И зачем ему только о таком врать? Но затем что-то в Сукуне наконец будто бы отпускает и успокаивается. Напряжение наконец медленно растворяется, тишина перестает казаться такой тяжелой и душной, и эта дурацкая складка между его бровей разглаживается. В атмосферу возвращается что-то расслабленное и умиротворенное – Мегуми выдыхает. Не разрушилось. И он, конечно же – конечно же – не будет думать о том, почему так не хотелось, чтобы рушилось. Когда Сукуна вновь говорит – голос звучит привычно и знакомо, без этих странных, нечитаемых интонаций. – Зная, какой ты упрямый засранец – еще как возвращался бы. Чтобы кому-то и что-то доказать. И снова – Мегуми нечем оспорить. Но в этот раз он проговаривает вслух: – Справедливо, – чтобы тут же добавить: – Но вряд ли этого упрямства хватило бы на целых три года. – Ты явно себя недооцениваешь, – смеется Сукуна этим своим, кажущим искренним смехом – и звук выходит до того искристый и чистый, что Мегуми приходится с силой сглотнуть в попытке прогнать странное чувство, скрутившее глотку. – Ты продолжаешь отходить от роли, – пытается он сменить тему. А затем соскальзывает со стула, выбираясь из-за стола. Взгляд на секунду мажет по ноуту – Мегуми даже почти забыл, что, вообще-то, делом тут был занят до появления Сукуны. В голове мелькает отстраненная мысль о том, что если он завалит эту работу – Сатору будет в восторге. Он обещал, что обязательно устроит праздник, если Мегуми наконец притащит домой неуд. После этого Мегуми отворачивается от ноутбука, вновь концентрируясь на Сукуне. Склоняет голову набок и задумчиво говорит, шагая вперед: – Возможно, тогда моя очередь сделать ход. Что там дальше по плану? Как раз нависать над тобой и сыпать мрачными, неправдоподобными угрозами? – Неправдоподобными? – вздергивает бровь Сукуна. – Теперь ты уже меня недооцениваешь, пацан. – Вовсе нет, – не соглашается Мегуми, легко отмахиваясь от этих слов. – Просто со мной ты никогда не воплощал свои угрозы в жизнь. Правда. Весь вечер он ведь только и возвращается к этому мыслями снова, и снова, и снова. Мегуми не совсем идиот и прекрасно понимает, что Сукуна из себя представляет – и какой реальной угрозой он может быть. Но. За все прошедшие годы. Он так и не дал Мегуми причин по-настоящему себя бояться. И это, вообще-то, еще один охренеть какой повод для охренеть каких размышлений – но размышлять эти размышления Мегуми отказывается. Очередной шаг вперед. И еще один. – Просто с тобой гораздо веселее играть, чем тебя ломать, – без проблем отвечает на это Сукуна, просто и даже скучающе – вот только голос его почему-то звучит на тон-другой ниже. А Мегуми в это время уже останавливается прямо перед ним. И тут же скользит дальше. Потому что для нависания недостаточно просто быть рядом – Сукуна снова и снова, раз за разом нарушал его личное пространство годами… Но, во-первых – живя вместе с Сатору привыкаешь к тому, что для кого-то такого понятия, как личное пространство, не существует по определению; да и тактильный Юджи вечно о его существовании забывает, если уж на то пошло. …Юджи. Точно ведь. Его образ всплывает в голове. Юджи – это как что-то теплое и спасительное. Как рука, протянутая утопающему – а Мегуми, чем дальше он вперед подается, чем дольше в темные глаза смотрит. Тем яснее себя утопающим ощущает. ЮджиЮджиЮджи Надо бы за эту руку ухватиться. Надо бы переключиться мыслями на Юджи – теплое и спасительное. Надо бы – пока все происходящее не занесло… куда-то; а Мегуми вдруг понимает, что ведь и правда – несет, несет и несет. Что сердечный ритм начинает сбиваться тем сильнее, чем ближе они с Сукуной оказываются друг к другу. Что глаза напротив – они ведь совсем не тепло. Они – огонь. Пожирающий и беспощадный. И сейчас – последний шанс отступить. Последний шанс происходящее все же остановить – чем бы оно ни было. Так что Мегуми нужно… Нужно… …Мегуми за руку не хватается. Мегуми не отступает. Мегуми движется вперед. Потому что он отказывается бежать. И потому что, во-вторых – даже личное пространство нарушая, Сукуна никогда по-настоящему не давил, никогда не касался, всегда оставлял пути отступления, которые Мегуми обычно игнорировал… Ну, игнорировал, сколько мог. Неужели, это и впрямь было так весело – наблюдать за тем, как у Мегуми сердце испуганно из клетки ребер рвалось, но он все равно продолжал упрямо в глаза Сукуне смотреть, до последнего отказываясь отступать и уступать? Тем более, что Мегуми давно уже не смотрит снизу вверх, пряча испуг за упрямством. В принципе снизу вверх больше не смотрит. А уж от Сукуны тем более не дождешься, чтобы он испуганно снизу вверх смотрел – да, в общем-то, этого Мегуми совсем и не хочется. Но есть и то, чего как раз хочется. Узнать, чего же от смотрящего снизу вверх Сукуны все-таки дождешься. – Давай проверим, так ли это весело, – говорит Мегуми, и будто со стороны слышит, что собственный голос почему-то стал на пару тонов ниже. Подавшись вперед, он упирается ладонями в столешницу позади Сукуны, оказываясь стоящим между его ног. И они вдруг – дышат одним воздухом. И между их лицами вдруг – какие-то считанные дюймы. И взгляды их вдруг оказываются сцеплены так прочно, что кажется – топором не разрубить. И хотя технически они все еще друг друга никак не касаются – это все равно ближе, чем обычно позволяет себе Сукуна. Почему-то Мегуми вдруг приходится напомнить себе, что нужно сделать вдох. Почему-то оказывается сложно вспомнить, как этот вдох сделать. Он думает, что Сукуне происходящее не понравится, что сейчас он оскалится и попробует вернуть ситуацию к обычному для них раскладу; что не позволит Мегуми вот так своевольничать и над ним нависать; что никогда не станет на него снизу вверх смотреть… Но вместо этого Сукуна вдруг – вдруг – сам подается ближе. И шире разводит ноги. Теперь между лицами – меньше, чем выдох. И с такого расстояния Мегуми может рассмотреть все оттенки глаз напротив, может словно в замедленной съемке наблюдать, как зрачки Сукуны разливаются озерами, как затапливают берега радужек, пока это не делает его взгляд совсем почерневшим, каким-то голодным. Сукуна не отталкивает – Мегуми не отступает. В глотке пересыхает. Там пески перекатываются на многие-многие мили. Наверное, должно быть ощущение, что они словно оказываются в параллельном мире – в мире, где все наоборот. Вот только для Мегуми происходящее, пусть и кажется не совсем привычным – но вполне вписывается в их собственный мир. И, вроде бы, не для него одного. Потому что у Сукуны, кажется, с происходящим нет абсолютно никаких проблем – он совершенно спокойно принимает тот факт, что смотрит на Мегуми снизу вверх, не выглядит ни разозленным, ни оскорбленным, ни готовым вот-вот вырвать ему глотку. Напротив. Сукуна будто… происходящим вполне доволен? Будто вот-вот, еще немного – и удовлетворенно заурчит? Но заурчит не как домашний заласканный кот – а как дикий тигр с острыми клыками-лезвиями, обагренными чьей-то кровью. Наверное, это должно Мегуми пугать. Тогда почему он испытывает что-то, прямо противоположное ужасу? – Похоже, тебя вполне устраивает такая… смена ролей, – в конце концов, все же выдыхает Мегуми – и сам свой голос едва узнает, настолько хриплым и низким он звучит. Но ему слишком хочется знать ответ. Слишком реакции Сукуны не вписываются в то, чего можно было бы ожидать от кого-то вроде него. Разве он не должен быть помешан на контроле? На подчинении? Разве его не должно напрягать, что какой-то там пацан смеет смотреть тут на него сверху вниз? Смеет нависать над ним, в клетку своих рук его запирать? Впрочем, это Сукуна. Он редко оправдывает ожидания – абсолютно любые. И хорошие, и плохие. Да и Мегуми никогда за все время их знакомства не замечал, чтобы Сукуну злили его упрямство, нежелание отступать или даже тот факт, что теперь он уже не смотрит на Мегуми сверху вниз – потому что в росте они сравнялись. Наоборот. Казалось, чем больше вызовов Мегуми принимал, чем больше вызовов бросал сам; чем дольше отказывался отступать и уступать – тем сильнее в Сукуне распалялся азарт. Тем более довольным происходящим он выглядел. Вот и сейчас – точно также. И в ответ по губам Сукуны скользит что-то, похожее на оскал – но в этом оскале нет даже оттенка настоящей угрозы, зато есть что-то другое, что-то незнакомое. Выходит как-то слишком… лично для обычного его оскала, слишком коротко, слишком… Интимно? Зазывающе? Блядь. Кажется, с каждым вспыхивающим в голове словом Мегуми сам себя закапывает все глубже, и глубже, и, нахуй, глубже. – А почему она не должна меня устраивать? – сипло произносит Сукуна, и впрямь почти урча по-тигриному – голос его, кажется, по коже Мегуми скользит приятно-шершаво, под кожу тремором забирается. – Я вполне открыт к экспериментам, – скалится он чуть шире, явно многозначительно – и абсолютно фатально для Мегуми. – Вопрос только в том, вызовет ли у меня кто-то желание поэкспериментировать – и окажется ли этот кто-то в состоянии со мной справиться. Но ты-то никогда от вызовов не бежал, а, пацан? Блядь. К концу речи Сукуны Мегуми уже даже не уверен, а понимает ли, о чем тот говорит – а говорят ли они об одном и том же. Думает, что, кажется, не успел отследить тот момент, когда диалог скакнул куда-то… За грань. А Мегуми и понятия не имеет, что именно за этой гранью находится. И ему одновременно до одури хочется узнать… …и хочется не узнавать никогда. Потому что это знание потом из собственной головы не выбить. Не вырвать. Но даже так – и слова Сукуны, и этот многозначительный, слишком-личный-чтоб-его-оскал, и что-то вспыхивающее в его глазах, вызывающее, дразнящее, еще более голодное, чем прежде… Смесь всего этого заставляет кровь Мегуми вскипеть совершенно незнакомым ему самому образом. Он вязнет в густой, как смоль, черноте глаз Сукуны. Но все равно не ощущает себя в опасности. Но ничего не хочет с этим делать. И, да. От вызовов Мегуми никогда не бежал. А тем временем взгляд Сукуны наконец отрывается от глаз Мегуми – но только для того, чтобы опуститься на его губы. В абсолютной ночи его глаз что-то сгущается и накаляется, голод становится откровенно хищным. Это что-то должно пугать. От этого чего-то нужно бежать. Сукуна – стихия. Огонь. Двуручный клинок. Он – концентрат опасности и угрозы. Любой возможный здравый смысл вопит – Мегуми должен его бояться. Должен. И он боится… Так ведь? Этот страх – привычный и знакомый. Этот страх с Мегуми с пятнадцати лет, с тех пор как он впервые пришел ночью на эту кухню и застал здесь того самого старшего брата-мудака, которого до этого лишь вскользь видел и о котором периодически слышал. С пятнадцати лет Мегуми этому страху противостоит. Но если он всерьез задумается – то знает, что не сможет вспомнить, когда в последний раз ему приходилось со страхом перед Сукуной бороться. Мегуми не задумывается. Заставляет себя не задумываться. Его собственный взгляд тоже падает на губы Сукуны, и что-то в Мегуми неожиданно жадно, голодно отслеживает движение его языка, мелькнувшего между губ. Сердечный ритм – хрипит аритмией. Выдох вырывается шумным комом. А затем Мегуми вновь смотрит Сукуне в глаза. И, теоретически, сейчас именно Мегуми – тот, кто запирает Сукуну в клетку своих рук. Но этот взгляд? Под таким взглядом охотник становится добычей. Под таким взглядом нужно самому чувствовать себя загнанным в клетку. Чувствовать себя жертвой, в глотку которой вот-вот вцепится хищник. И ничего после себя не оставит. Но Мегуми никогда себя жертвой не ощущал – ни с Сукуной, ни с кем-либо еще. Отказывался жертвой быть, упрямо выгрызая и выцарапывая себе право жить. Не ощущает он себя жертвой и сейчас. Да и охотником становиться никогда не планировал – так что и добычей не собирается становиться тоже. – Ну как, весело? – вновь хрипит Сукуна низким голосом, от которого что-то внутри Мегуми приятно сжимается. Кажется, с последнего их обмена репликами утекли вечности – хотя на деле прошло едва ли больше пары секунд. – Не особенно, – так же низко шепчет он в ответ. Нихуя не смешно. И становится еще менее смешно, когда собственный взгляд вдруг соскальзывает на висок Сукуны, на его шею. Когда отслеживает каплю пота, стекающую к ключице. Ночь жаркая, но ее жар Мегуми особенно отчетливо ощущает именно сейчас. Ощущает себя так, будто он месяцы провел в пустыне, а теперь единственная вода, до которой он может добраться – стекает по шее Сукуны. И Мегуми оглушает отчаянной жаждой. Почти потребностью слизать эту каплю, попробовать ее на вкус, длинно провести по жилистой и крепкой шее языком – а затем впиться в нее зубами и проверить, прорвет ли это выдержку Сукуны, вырвет ли из него какой-то звук… Собственной выдержки Мегуми хватает только на то, чтобы оторвать одну руку от столешницы и вместо языка – провести по шее Сукуны пальцем, собирая влагу. Но и этого оказывается достаточно, чтобы все же вырвать из Сукуны звук – шумный полувыдох-полурык, который Мегуми отчего-то хочется услышать еще раз. И снова. И опять… – Если так продолжишь, пацан, – хрипит Сукуна этим своим гребаным, забирающимся под кожу голосом – и Мегуми вновь возвращается взглядом к его глазам. – Готов взять на себя ответственность за все, что может случиться дальше? В первую секунду часть Мегуми тут же удовлетворенно урчит – да, готов. Никогда в принципе от ответственности не бежал – а тяжесть этой почему-то жаждет целиком и полностью на себе ощутить. Глаза Сукуны – темные. Мрачные. Хищные. Голодные. Это должно напугать… …это будит собственный голод Мегуми и тащит его вперед поводком. Но он резко застывает. Немного заторможенно моргает. Осознание происходящего наконец ударяет его по макушке, как прикладом – это ощущение иллюзорного поводка наконец немного возвращается в реальность. Ему вдруг хочется провести ладонью по шее. Проверить, не является ли иллюзорный поводок – настоящим. Но более-менее рациональная, относительно мыслящая часть наконец включается – а Мегуми наконец, наконец, блядь, может по-настоящему обдумать сказанное Сукуной. …если так продолжишь, пацан… …продолжишь… А что он, собственно, продолжает? А какого хуя он, собственно, творит? Да, от ответственности Мегуми никогда не бежал – но он, черт возьми, даже не понимает, что сейчас происходит. За что ему ответственность нужно брать. Дерьмо. В голове все еще туман, взгляд все еще накрепко прикован к Сукуне, так что, шумно выдохнув – Мегуми заставляет себя отступить на шаг. На еще один. И еще. Почему-то сделать это оказывается гораздо сложнее, чем можно было бы ожидать. Но, когда между ними с Сукуной наконец появляется расстояние, когда наконец в сознание Мегуми вновь врывается мир за пределами одного только Сукуны – в мозгах немного проясняется, плотный и сладкий туман начинает рассеиваться. Момент ломается. Крошится. Осыпается. И Мегуми наконец вдыхает, жадно глотает воздух, только сейчас понимая, что последние… хер знает сколько времени не дышал вообще. Он мысленно встряхивается – едва удерживается от того, чтобы встряхнуться вполне буквально, пытаясь окончательно прийти в себя. Что это сейчас, нахрен, было? Когда Мегуми мажет взглядом по Сукуне – глаза его, еще секунду назад искрящиеся, голодные и затягивающе-черные, вдруг кажутся недовольно-мрачными и странно разочарованными. Но убедиться в этом Мегуми не успевает. Потому что Сукуна уже отворачивается. Уже спрыгивает со столешницы. Уже говорит – голос все еще звучит с легкой хрипотцой, но теперь громче, тверже, с привычной едкой насмешкой. – Что ж, роль тебе удалась неплохо, потенциал в наличии. Но есть, куда стремиться. Ну а теперь мне, видимо, остается удалиться, оставляя тебя с попытками осознать, какого хуя с этим пацаном не так, – добавляет Сукуна так, что едкость в голосе опасно граничит со злостью – но грань эту все же не переступает. После чего Сукуна поворачивается спиной, на Мегуми так и не глядя. И вальяжно уходит, напоследок лениво взмахнув рукой. Пока Мегуми смотрит в эту широкую, удаляющуюся спину; пока смотрит на вскоре опустевший дверной проем – он сглатывает бьющийся в ребра и куда-то в затылок сердечный ритм, только-только начавший приходить в норму. Но вместо того, чтобы думать, что, блядь, за нахрен. Мегуми отстраненно думает о том, что Сатору все же придется устроить праздник. Потому что сосредоточиться на чем-либо еще этой ночью у Мегуми уже вряд ли выйдет, и неуд он явно завтра получит. Сукуна, чтоб тебя.