Однажды ты обернешься

Человека перед собой Сукуна видел всего один раз в жизни – но этого более чем достаточно, чтобы узнать его сейчас. Просто потому, что внешне они с Мегуми слишком похожи. Фушигуро сраный Тоджи. Казалось бы – пиздец ситуации уже достиг критичной точки. Куда уж дальше-то, куда уж хуже? Но Сукуна ведь прекрасно знает – хуже может быть всегда. За критической точкой – бездна, в которую еще падать, и падать, и падать прежде, чем разъебет в месиво мяса и крови. Сукуна оскаливается. И вдруг жалеет о том, что всего лишь врезал ублюдку напротив в тот единственный раз, когда они встретились, а не вырвал кишки через горло. И вдруг жалеет о том, что вчера сбежал. Что сбегал от Мегуми две недели. Что в принципе – бежал. В том числе и от самого себя. Позволяет себе об этом пожалеть, позволяет себе вот такую секундную гребаную слабость, нихрена не позволительную. Потому что здесь и сейчас, в этой секунде, в этой точке, где они теперь оказались – ни черта не до того, чтобы о чем-либо жалеть. Нет для этого ни времени, ни возможности, ни ебаного права. Не тогда, когда сожаления нихуя не исправят, когда из пиздеца им выбраться не помогут. А выбираться как-то, сука, нужно. И все-таки… Еще вчера Сукуне казалось, что весь его долбаный мир рухнет – и сам Сукуна рухнет следом, если Мегуми скажет ему, что та ночь ничего не значила. Что о той ночи он жалеет. Что та ночь – самая огромная долбаная ошибка в его жизни. Сегодня же Сукуна осознает, что даже такой расклад, в общем-то вполне терпим. Мегуми больше не окажется у него в руках? Мегуми никогда не посмотрит на него так, как смотрит на Юджи? Мегуми всегда будет в нем только Юджи видеть? Ну и хуй с этим. Хуй с этим. Пока Мегуми ходит с ним по одной земле. Пока Сукуна может присутствовать в его жизни посторонним зрителем. Пока у Мегуми остается возможность быть счастливым – даже если за его счастьем придется лишь наблюдать со стороны, сглатывая свой внутренний пепел. Пока у Сукуны еще есть шанс рвать ради Мегуми. Для Мегуми. За Мегуми и весь мир, и собственную жизнь. Хуй же с этим, блядь. Оказывается, чтобы дальше по земле тащиться и кое-как, на изломе существовать – достаточно этого простого знания. Мегуми, чтоб его, жив. Все остальное? Все остальное терпимо. В том числе и собственное порушенное нутро. И отчетливо осознал это Сукуна сегодня. В тот самый момент, когда Годжо позвонил ему – и Сукуна по одним только его интонациям понял: что-то не так. Что-то пиздецки, пиздецки не так. И уже в тот момент, еще до озвученного вопроса – Сукуна знал, что дело в Мегуми. Знал – нутром, чуйкой, настроенными на него инстинктами. Знал – потому что есть только один человек, из-за которого Годжо мог бы ему позвонить. Знал – потому что с самого утра, с чертовой бессонной ночи изнутри что-то травило и жгло, какое-то тяжелое, отдающее гнилью предчувствие давило на внутренности, забивалось в глотку. Но Сукуна списал это на собственную трусость и бегство – и на понимание того, что рано или поздно ему все же придется столкнуться с Мегуми лицом к лицу, придется заглянуть в его восхитительные, ломающие глаза, придется выслушать его. И придется рассыпаться на куски. Какой же тупой еблан. А потом Годжо сказал это – Мегуми похитили. И мир все-таки разрушился – вот только совсем не так, как Сукуна того ждал. А в бесчисленные разы хуже, страшнее, окуная в ебаный кошмар наяву – рожей в асфальт, кишками наружу. Вот только миру нельзя было разрушаться – и самому Сукуне разрушаться нельзя было тоже. Рано пока. Слишком рано. Потому что Сукуна в этом уродливом, ублюдском мире еще планировал найти каждую ебаную мразь, которая к похищению Мегуми причастна – и лично перегрызть глотку. Планировал найти каждую ебаную мразь, которая причастна к похищению братца – потому что не для того, блядь, Сукуна когда-то собой его прикрыл, чтобы теперь этого мелкого придурка какая-то падаль хоть пальцем тронула. Не для того все было, чтобы теперь этот гаденыш помер – а вместе с собой утащил и своего лучшего друга. Который, по совместительству – также центр всего гребаного мира Сукуны. Потому что, да, ладно, в похищении Юджи виноват только Сукуна – он не такой тупой, чтобы не понять, не срастить. Когда уебки, возомнившие себя охуеть какими авторитетами, грозятся тебя опрокинуть, если не подчинишься – такое нельзя мимо ушей пропускать. А Сукуна вот пропустил. Возомнил себя ебаным богом – или скорее уж дьяволом. Тысячелетним демоном и властителем преисподней, которому все нипочем. Вот только по итогу в опасности оказался не один лишь идиотский братец – но и Мегуми, который же просто очутился не в то время и не в том, сука, месте. И виноват только Сукуна, потому что, если бы не он, если бы не проебался, если бы не начал считать себя каким-то гребаным всесильным – то никакого не-того-времени-не-того-места попросту не случилось бы. Или, может быть, у него была и находящаяся ближе во времени возможность предотвратить все, сейчас происходящее – возможность, которая прямиком из-под кончиков пальцев по собственной глупости ускользнула. Потому что, может быть, если бы Сукуна просто, нахрен, не струсил вчера – и поговорил с Мегуми; если бы остался и не сбежал; если бы согласился выслушать все, что Мегуми ему высказать собирался… Блядь. Теперь уже никто не знает – и никогда не узнает, как все могло бы повернуться тогда; Сукуна никогда, черт возьми, не узнает. А ведь вчерашний день, несмотря ни на что – отпечатался в голове накрепко совсем не по плохим причинам. Тихий, хриплый смех Мегуми все еще звенит в ушах; на сетчатке все еще отпечатаны его восхитительные смеющиеся губы и искры в удивительных преисподних его глаз; под кончиками пальцев все еще ощущаются сильные изгибы его тела. И. Как физическое напоминание того, что не приснилось, не пригрезилось, не накатило трипом. На задней стороне шеи, частично скрытая волосами – покалыванием все еще отзывается новая татуировка. Прекрасная метка, оставленная рукой Мегуми. Восхитительный ведь момент был; момент-совершенство; момент, как воплощение мечты, о которой даже мечтать казалось чем-то невозможным – но и его Сукуна умудрился просрать. Вот такой он охуеть, какой талантливый. Он сбежал. Он струсил. Он думал, цена за то, чтобы остаться – собственное разрушенное нутро. Но разве ж такое можно назвать ценой, а? Оно, это нутро, все равно было разрушено в тот момент, когда, после самой прекрасной ночи – Сукуна проснулся, черт возьми, один. Оно. Это нутро. Все равно давно прогнило и нихуя не значит. Так с хера ли на него вообще не посрать-то, блядь? Ведь посрать же! И если бы Сукуна только знал, какой будет цена за побег. Если бы… Вот только никаких если бы не существует. Вчера уже осталось в прошлом – и проебанные возможности тоже остались в прошлом. Теперь приходится только справляться с настоящим. Которое оказалось самым ужасающим кошмаром из возможных – и из невозможных тоже. И Сукуна правда планировал вырвать сердце каждой падали. Пустить реки их крови течь по городу. И часть его жаждала отправиться делать это самостоятельно, голыми, блядь, руками кадыки вырывать – вот только зацепок у него нихуя не было. Все еще не было даже после того, как ему все же позвонили эти ублюдки, решившие в ебаных похитителей поиграть. И телефон в руках Сукуны чуть не треснул, пока он слушал угрозы о том, как его брату чего-нибудь нужного отрежут, если все-таки не прогнется и требования не выполнит. И телефон в руках Сукуны чуть не отправился в ебаную противоположную стену, когда речь зашла о дружке брата. Хотя его и упомянули вроде как между прочим и вскользь, куда сильнее делая упор на Юджи – явно не понимая, какой козырь в лице Мегуми по чистой ебаной случайности им в руки попал. Пришлось медленно вдохнуть-выдохнуть, чтобы себя не выдать. Чтобы ничем – ни словом, ни интонацией, ни слишком рваным выдохом не показать, насколько Мегуми важен. Насколько они, мрази, попали в цель, даже не пытаясь этого сделать. Насколько внутри все – в клочья, в дребезги, в ебаное кровавое месиво, от одного только упоминания дружка брата. Все, что угодно – лишь бы Мегуми не оказался в еще большей опасности. Если такое, нахер, возможно. Но – Сукуне все же удалось выдержать свой голос холодным и ровным, пока смесь ярости и страха испепеляла внутренности. Но – возможно, у него это получилось только потому, что Годжо позвонил первым; только потому, что Сукуна хотя бы знал, чего ожидать; только потому, что внезапным этот звонок не стал – хотя под дых все равно вмазало, хотя по костям все равно въебало. Но – ему так и, сука, не дали абсолютно никакой информации о том, как их можно найти; совершенно, нахуй, ничего, за что он мог бы зацепиться. Но – счет шел на минуты. На ебаные секунды. Мог бы Сукуна отыскать этих ублюдков сам, подняв свои связи? Мог бы. Но на это понадобилось бы время – а времени у него нихуя не было. Не было времени на выебоны, на гордость, на «закопаю в бетон самостоятельно и голыми руками». Не было времени на то, чтобы позволять управлять собой смеси ярости и страха; позволять управлять собой тому животному и бесконтрольному, которое одновременно клыки угрожающе оскалило. И жалобно скулило. Поэтому Сукуна вдохнул. Поэтому Сукуна выдохнул. Поэтому Сукуна отправился на встречу с Годжо, не сказав ни слова поперек. Если бы от этого зависела собственная жизнь – хер бы там. Вот только зависела не его жизнь – а жизнь тупого младшего братца и Фушигуро гребаного Мегуми. А ради Фушигуро гребаного Мегуми – Сукуна пошел бы и на сделку с богом, с дьяволом. И на сотрудничество с Годжо Сатору. Тем более, если Сукуна хоть что-то и знал о Годжо Сатору – так это то, что ради Мегуми он на все пойдет. Что если ему и можно в чем-то доверять – так это в спасении жизни Мегуми; в том, что ради спасения этой самой жизни он пойдет на все. Буквально – на все. Что-то внутри Сукуны вопило – скорее инстинкты, чем знание; слишком мало он знаком с Годжо, чтобы говорить о знании. Но, если понадобится – Годжо и реки крови на пару с Сукуной пустит. При условии, что это. Ради Мегуми. И других вариантов уже нет. То, в чем Сукуна был безоговорочно уверен. А потом они все же встретились. А потом был обмен имеющейся информацией и обсуждение вариантов того, что за нахуй делать дальше – как бы сильно ни бесило тратить драгоценное время на какие-то там ебаные разговоры, как бы ни хотелось уже, сука, действовать, без этого все-таки оказалось невозможно обойтись. И Сукуна очень отчетливо уловил тот момент, когда во время его максимально сжатого, состоящего из сухих фактов рассказа о роли самого Сукуны во всем происходящем дерьме – выглядящий все более разъяренным, все более отчаявшимся Годжо едва ему не врезал. И винить его за это нихуя не выходило. В общем-то, Сукуна сопротивляться и не планировал – пусть бы врезал, пусть бы выплеснул наружу часть всей той завязанной на ярости и животном ужасе хуйни; Сукуна эту хуйню отлично понимал – у самого внутри такая же. Пусть бы. Во-первых – потому что Сукуна заслужил. Во-вторых – потому что после этого, возможно, у Годжо в мозгах немного прояснилось бы, и он был бы полезнее в обдумывании плана того, как им этих двоих теперь спасать. Но какой-то белобрысый утырок, пришедший с Годжо, его остановил. Сказал что-то о том, что рожи они избить друг другу успевают и потом – сначала спасти Мегуми с Юджи нужно. Приходилось признать, что утырок-то при мозгах – говорит по делу; и Годжо явно думал в том же ключе, потому что пыл слегка поумерил и лезть с кулаками все же не стал. По итогу кое-какой план у них и впрямь вырисовался. По крайней мере, план того, как этих двоих найти. А Сукуна и раньше задумывался, насколько же хорошо, что у Мегуми есть эта волкоподобная громадина, всегда готовая его защитить – в том числе и от самого Сукуны. Но теперь, когда эта громадина могла помочь им Мегуми найти… Да уж. От этой, абсолютно преданной Мегуми псины, явно пользы побольше, чем от абсолютно преданной Мегуми псины в лице Сукуны. Который до сих в жизнь Мегуми врывался только, как раздражающий фактор, как яд и разрушение. И ныне – как ебаный апогей всего этого. Сука. А чуть позже, когда они уже собирались ехать – все тот же белобрысый утырок вдруг притормозил Сукуну. Посмотрел на него слишком уж внимательно. Проницательно. Сказал: – Ты же понимаешь, что Мегуми не простит себе этого, если вы ради него хоть кого-то убьете? – и хотя голос его был ровным и безэмоциональным, Сукуна не столько услышал, сколько ощутил легкий акцент на слове себе. После чего, ответа не дожидаясь – утырок развернулся и отошел к Годжо, чтобы с ним что-то обсудить. Возможно, чтобы впарить ему ту же хуйню. А Сукуна в это время зубами бессильно поскрипел, злость сглотнул, кулаки сжал-разжал – и понял, что оспорить ему услышанное нечем. Проебется Сукуна – но винить Мегуми будет только себя. Потому что вот такой вот этот восхитительный пацан дурной. И как бы сильно Сукуне ни хотелось реки крови проливать, кадыки голыми руками вырывать… Блядь. Ладно. Для начала все равно нужно было Мегуми найти – а потом уже по обстановке ориентироваться; потому что, если от этого будет зависеть его жизнь, то плевать же Сукуне на последствия, на себя, на весь ебаный мир; плевать, как сильно Мегуми будет ненавидеть его после; плевать на то, что именно придется сделать – лишь бы жизнь Мегуми спасти. Плевать. Даже если за поступки Сукуны ненавидеть Мегуми будет только себя – потому что вот настолько он слишком честный, слишком, сука, благородный, чтобы даже до такого дойти. Должно быть плевать. Потому что главное. Спасти. А потом они все же нашли. А потом они приехали к этому вонючему складу, куда пацана с братцем привезли. А потом Годжо проебался, когда увидел этого длинноволосого, стремного уебана – чем выдал их местоположение и все пошло по пизде. А потом Сукуна, махающийся с очередным бросающимся на него уебком, наконец заметил показавшегося в поле зрения Мегуми, вот прям здесь, в радиусе видимости – окровавленного, избитого, но живого, живого, живого. Живого, сука. А потом Сукуна наконец выдохнул. Оказывается, собственное разрушение еще можно пережить, пока жив смысл – даже если этот смысл отказывается быть твоим. Понимание, которое досталось ему слишком большой ебаной ценой. И Мегуми был, как видение. Как окровавленный, яростный ангел смерти – даже крылья за спиной на мгновение померещились. И казалось, у него тени под пальцами плясами – плясали тени в преисподних глаз, даже с такого расстояния ярких, мощных, кроющих. Бог, которому преклонять бы колени. И это видение, тем не менее, оставалось самым реальным, что когда-либо в жизни Сукуны случалось. Потому что человеческое воображение на такое попросту не способно. И Сукуна успел уловить, какой полный ужаса и обреченности взгляд Мегуми бросил на Годжо. Будто это самый большой ебаный кошмар, увидеть его здесь и сейчас – но в то же время Мегуми попросту знал, что так будет. По краю сознания мелькнуло воспоминание о том, как именно он умудрился оповестить Годжо о случившейся ебанине – восхитительный все-таки, а. Но это значит, что Мегуми наверняка и впрямь знал. Понимал, что вместо тысячи рациональных вариантов – Годжо выберет именно это. Импульсивно ворваться сюда самому. Вероятно, поменяйся они местами – то и Мегуми поступил бы точно так же ради него. Вероятно, будь в опасности только он сам – и Мегуми тысячу раз подумал бы прежде, чем воспользоваться возможностью позвонить Годжо; и не факт, что все же позвонил бы. Но в опасности был не только Мегуми. Юджи. Все всегда сводится к Юджи, верно? Но в тот момент Сукуне было нихуя не до того, чтобы испытывать из-за этого горечь, чтобы самого себя, такого бедного, такого, нахуй, несчастного и безответно вляпавшегося жалеть; даже он не настолько зацикленная на себе, эгоцентричная мразь. Скорее, на долю секунды Сукуна даже испытал что-то, отдаленно похожее на благодарность – если не ради себя, то хотя бы ради Юджи Мегуми сделал все, чтобы их вытащить. Все. И даже больше. Но затем взгляд Мегуми пересекся со взглядом Сукуны. И вот теперь ужас в его глазах никаким знанием не оттенялся; там был только чистый, дистиллированный шок – вот Сукуну уж точно Мегуми увидеть не ожидал. Хах. А ведь мог бы тоже догадаться, а? Или нет? Не думал, что Годжо станет ему звонить? Не представлял себе, что Сукуна ради него, Мегуми, весь ебаный мир порвет? Не рассчитывал, что Сукуна стал бы впрягаться за своего младшего братца, ненависть к которому так активно демонстрирует? В принципе не понял, что в пиздеце они как раз из-за Сукуны – а значит, его попытаются шантажировать? Нет, последнее вряд ли – Мегуми слишком умен, чтобы не понять. А значит… Не то чтобы Мегуми можно винить за отсутствие веры в Сукуну – ну или какого подобного дерьма. Да и для горечи от этой мысли, опять же, было нихуя не время и не место. И все же, Мегуми смотрел – с ужасом, и ублюдско-эгоистичная часть Сукуна все же вскинулась, все же захотела принять этот ужас как признак того, что ему не плевать; что Мегуми и за него тоже чуточку боится. С другой стороны – это ведь Мегуми, он же не конченый мудак, как Сукуна. Конечно же, ему не будет совсем уж плевать, когда они в центре ебаной мясорубки – и такое не-плевать абсолютно нихуя не значит. Не значит. Не значит. А сам Сукуна… Сам Сукуна смотрел на Мегуми, смотрел, смотрел и смотрел – смотрел на него, вот такого, живого, настоящего, реального. И чувствовал, что может дышать. Чувствовал, что смотреть может вечность. Вот только вечности не было. Были – доли секунды. А затем под боком появился Юджи и их взгляды наконец расцепились, оставляя с Мегуми половину нутра Сукуны – хотя какую уж там половину, оставляя с Мегуми все живое, что в нем когда-либо было. И Сукуна, быстро мазнув взглядом по своему младшему придурку братцу – тоже живому, тоже реальному, – не удержался. Взъерошил ему волосы на макушке. Совсем, как когда-то. Многие-многие годы назад. Короткий взгляд, который этот засранец бросил в ответ – оказался ожидаемо недоверчивым, но вместе с тем до того напоминал его совсем еще мелкую версию, ту самую, которая смотрела на старшего брата, как на своего кумира… Блядь. Правда, весь этот момент длился всего какое-то мгновение – легко сделать вид, что его и вовсе никогда не случалось. Потому что им было пиздецки не до того. Но первое облегчение моментально улетучилось, когда до Сукуны дошло. Эти два придурка могли убежать – у них ведь был шанс. Но вместо этого они… Идиоты. И вот Сукуна уже опрокидывал ублюдка, попытавшегося подкрасться к нему сзади – а Мегуми с Юджи уже сами вливались в драку. Беспокойство клыками вгрызлость в изнанку. Блядь. Блядь. Блядь. Если бы Сукуна мог – попросту сгреб бы их в охапку и вышвырнул за дверь, чтобы наконец все-таки бежали отсюда. Бежали, черт возьми. Но Сукуна не мог. А эти двое все равно бежать не стали бы, это он слишком хорошо знает. Мегуми бежать не стал бы – Сукуна годами наблюдал за тем, как он, сволочь такая, отказывался бежать. Отступать. С годами он лишь сильнее этим восторгался – но здесь и сейчас… Да чтоб тебя, Фушигуро Мегуми! Взгляд мазнул по тем ссадинам и гематомам на этих двоих, которые глазу были видны – и это будто сгенерировало ему новый приток разъяренной энергии. Очень настойчиво напомнило о желании по каждой мрази, к ним притронувшейся, локомотивом проехаться. Сукуна помнит совершенное мраморное тело Мегуми под своими руками и губами – ни одна сволочь не имеет права оставлять на нем следы. Пока этого не захочет сам Мегуми. С рычанием он бросился обратно в драку. Вот только по краю сознания все равно мигало алым: не убивать, не убивать, не убивать не убивать – потому что винить себя за это будет Мегуми не убивать – потому что с последствиями столкнется Мегуми не убивать И по итогу против воли Сукуна продолжал себя контролировать, не убивая – только вырубая. Он почти возненавидел белобрысого утырка за то, что эту мысль ему в голову подбросил – и действительно возненавидел бы. Если бы не тот факт, что именно этот утырок отправился искать и освобождать Мегуми и Юджи – и, очевидно, сумел ведь это сделать, хотя и хер знает, где теперь он сам. Но вот так Сукуна впервые узнал, каково это – драться с Мегуми бок о бок, а не только наблюдать со стороны за его драками или быть под прицелом его ударов. Каково это – синхронизироваться с ним, находить единый ритм и темп во взмахах кулаков, без слов понимать друг друга, на уровне инстинктов действуя сообща. И хотя было пиздецки не до того – часть Сукуна не могла не наслаждаться. Не восхищаться. Не благоговеть немного – очень, очень много – перед этим Мегуми, с его расчетливостью, с его точечными ударами, с его скоростью, с тем, насколько быстро он мыслит, не просто бездумно размахивая кулаками. И впрямь ангел смерти, несущий возмездие. И впрямь божество, достойное поклонения. Была бы только у Сукуны возможность насладиться происходящим сполна – но ее не было. И приходилось напоминать себе, что нельзя отвлекаться, нельзя в свое благоговение провалиться. Нихуя не время. Нихуя не место. Вообще странно, что у этой толпы придурков не оказалось ни одного гребаного огнестрела – и вообще почти никакого оружия. Странно и дохуя подозрительно – но играло Сукуне и остальным на руку, иначе их всех давно уже положили бы. А лишними вопросами задаться можно будет как-нибудь потом – когда они отсюда, сука выберутся… …вот только даже так их оказалось – четверо против целой ебаной безмозглой толпы. Количество победило. И в конце концов Сукуну бьют по голеням, заставляя на колени обрушиться. Заламывают закованные в наручники руки, заставляя запрокинуть голову. Зло рыкнув, он бьется в хватке – одного удается уебать локтем в живот так, что отлетает на несколько футов, но Сукуну тут же скручивают сильнее. Его держат минимум пятеро – Сукуна хорош, но не настолько, чтобы справиться с ними, будучи закованным в наручники и уже несколько потрепанным. Что-то щелкает. На глотке вдруг ощущается тяжесть. Сукуна осознает, что на него нацепили ошейник и краем глаза замечает, что цепь от него тянется к стене. Зарычав сквозь стиснутые зубы, он особенно остро жалеет, что послушал белобрысого утырка, дружка Годжо – Нанами или как там его – и действительно, когда они дрались, продолжал только вырубать ублюдков, но никого не убивал. По крайней мере, пытался не убивать. Этот белобрысый утырок здесь единственный, у кого имелось оружие. Которое надо было у него к хуям отобрать. Перебей Сукуна здесь всех – может, Мегуми был бы сейчас на свободе, а Юджи не валялся бы бессознательной грудой у стены; когда взгляд мажет по этой груде – призрачная удавка на глотке затягивается сильнее. А потом он вспоминает – нихуя ж не призрачная, это ебаный ошейник, который впился в глотку сильнее, когда Сукуна непроизвольно к груде по имени Юджи дернулся. Но нет. С братцем все должно быть в порядке – обязано. Сукуна видел, как его вырубили – ничего смертельного, очухается. Этот засранец никогда так просто не сдавался. Думать иначе сейчас попросту нельзя – потому что нужно сосредоточиться мыслями на настоящем, на том, как их всех вытащить, а не… Блядь. А затем его взгляд цепляется за еще одну окровавленную груду, валяющуюся рядом с Юджи – и злость на белобрысого утырка, этого праведника ебаного, притихает. Видимо, все-таки именно он нашел и освободил Юджи и Мегуми – но для него самого это закончилось не очень-то хорошо. Но ведь нашел же. Освободил же. В конце концов, этот мужик – кажется, все же Нанами, напоминает себе Сукуна, – действительно сделал все, чтобы пацанов отсюда вывести, и пожертвовал для этого минимум глазом, а может и жизнью. Тут уж как пойдет. Кто ж виноват, что эти два мелких придурка, когда шанс выдался – вместо того, чтобы свалить отсюда, бросились им с Годжо помогать. Идиоты. Проблема в том, что Сукуна даже не может сказать, что ожидал от этих идиотов чего-то другого. Скосив взгляд в сторону, он понимает, что Фушигуро Тоджи так и остался стоять на том месте, где длинноволосый мужик его оставил. У него взгляд совершенно пустой – но не осознанно-пустой, как у длинноволосого мужика. Просто пустой. Ни проблеска сознания или узнавания. Зрачки расширены до предела, полностью затопили радужку, не оставляя даже тонкую кайму – ощущение, что глаза превратились в почти абсолютные черные склеры. Руки сцеплены сзади, ноги на ширине плеч. С ним определенно что-то не так – и Сукуна смутно догадывается, что. Кажется, его накачали какой-то дрянью. И это не было бы проблемой Сукуны в любом другом случае – но сегодня, здесь и сейчас, это может стать ебаной проблемой для них всех. И, видимо, станет. По каким еще причинам этот ублюдок может быть здесь? Наконец, прикинув окружающую обстановку, Сукуна позволяет себе взгляд на Мегуми. Позволяет себе глазами к нему прикипеть. А тот смотрит прямо перед собой невидящим, темным взглядом. Лицо его – равнодушная маска, но Сукуна прекрасно знает, как многое за этой маской умеет скрываться. Блядь. Единственное, чего Сукуна сейчас хочет – вытащить его из происходящего ада. И это именно то, чего он, черт возьми, сделать не может. Сукуна дергает руками раз, второй, третий; натягивает наручники до предела, до впивающегося в кожу, вспарывающего ее металла – но те явно куда прочнее обычных, куда плотнее облегают запястья. Ни сломать их, ни выбраться из них так просто хер там получится. Блядь. Краем Сукуна замечает, как длинноволосый мужик подходит к нему ближе – приходится заставить себя отвернуться от Мегуми, тем не менее продолжая удерживать его силуэт по периферии зрения. Перехватив взгляд осознанно-пустых глаз, Сукуна скалится сильнее. Пялящийся на него мужик не впечатлен. А Годжо ведь явно его знает – с чего бы еще придурку так охеревать и реагировать, всех разом подставляя, когда он этого мужика только-только, там, у входа на склад увидел? Да и весь этот разговор между ними, случившийся уже после того, как их скрутили… Как там Годжо его назвал? Сугуру? Выходит, не только Сукуна тут виноват в происходящем пиздеце? Выходит, то, что здесь помимо Юджи оказался еще и Мегуми – не просто ебучее совпадение, самое хуевое из возможных? Не просто оказался-не-в-том-месте-не-в-то-время? Выходит, Мегуми в еще большей гребаной опасности, чем казалось? Блядь. Впрочем, сейчас подсчитывать, кто виноват сильнее, тоже явно не время – какая, вхули, разница, если масштаб пиздеца от этого не уменьшается, а основная задача не меняется? И этой основной задачей остается вытащить из гребаного ада Мегуми и братца, а тогда уже можно будет и херами померяться. Но ебаный сука в рот, Годжо. Нельзя, что ли, как-то поспокойнее реагировать, встречая своего бывшего ебаря, а? А судя по тому, как они тут только что сосались – кто-то кого-то явно ебал, и не только ментально. Правда, зрелище омерзительнее этого поцелуя Сукуна в жизни не видел, а, надо признать, эта самая жизнь подкидывала ему те еще, сука, картины. Но увиденное было завязано на таком количестве отвращения, жажды и ненависти, на таком уровне чего-то похожего на больную потребность, будто мужик хотел Годжо одновременно и выебать, и прикончить, и сожрать. Будто хотел поглотить его целиком, как какое-нибудь свое личное проклятие, зависимость от которого у него в кости впаяна – и что за пиздец, блядь. У Сукуны могла бы случиться моральная травма, если бы еще было, что травмировать, хули. Может, ему даже жаль Годжо стало бы в тот момент – если бы не был на него так дохренищно зол за тотальный проеб. С другой стороны, злиться сейчас смысла нет – надо разбираться с последствиями. А как разбираться – черт знает. Из них пятерых, двое – без сознания; Годжо и Мегуми в наручниках и их держат; на Сукуну еще и ошейник нацепили – он тут бля самый дикий, что ли? – а псина вообще в клетке. Серьезно? Вот настолько все продумано? Теперь еще и этот нарисовавшийся уебок Фушигуро… Нет, все-таки этот уебок Тоджи. Как бы там ни было, а фамилия Фушигуро слишком прочно ассоциируется у Сукуны лишь с одним человеком – и он просто, нахуй, не может называть уебка перед собой так даже мысленно. Может, внешне Мегуми и похож на своего биологического отца. Но внутренне? Да Сукуне и одной встречи с ублюдком хватило, чтобы понять – вот в этом различий как раз дохуя. Чтобы понять – то, насколько Мегуми восхитителен, как человек, явно у него не от гребаного биологического отца. Что теперь становится лишь еще очевидней. Конечно, Годжо может быть тем еще бесячим придурком – но их с Мегуми семья одна из самых нетипичных, но в то же время правильных вещей, которые Сукуна в своей гнилой жизни видел. Да и Мегуми явно никакого другого отца не нужно. Так что Тоджи может идти нахуй. Желательно – вот прямо сейчас, блядь. Знает ли этот длинноволосый ублюдок, кто такой Тоджи на самом деле – или это какое-то дикое, совершенно нереалистичное совпадение? Хах. Сукуна почти уверен, что знает ответ. Нихуя он в такие ебучие совпадения не верит. Вся эта толпа мышечной массы вокруг Сукуну мало волнует. Но вот длинноволосый тип – Сугуру, да? – и Тоджи его реально напрягают. Во-первых – хер знает, чего от них ждать. Во-вторых – все инстинкты Сукуны вопят об опасности, которой от них фонит; и от Сугуру с его пустыми глазами и фальшиво-сладкой улыбкой, больше походящей на оскал; и от Тоджи с его глазами-склерами и абсолютной, какой-то неестественной неподвижностью. В-третьих. Еще раз. Хер знает. Чего. От них. Сука. Ждать. В общих чертах, конечно, уже прикинуть можно – но все те же инстинкты подсказывают Сукуне, что это только ебаная верхушка айсберга. И лучше бы свалить отсюда до того, как их заставят нырнуть под поверхность, в глубину – вопрос только, каким образом свалить-то, ну. А тот самый Сугуру тем временем уже скользит еще ближе к Сукуне. Застывает на расстоянии пары футов. Смотрит на него снизу вверх с тенью этой его слащавой ухмылочки на губах – и чуть морщится. – Мне кажется, ошейник – это уже слишком. Ты так не думаешь? – с явно притворной задумчивостью тянет он, после чего взмахивает рукой – опять слышится щелчок, тяжесть с шеи исчезает. Ну и нахуя вообще цеплять было? – с раздражением думает Сукуна. Ради пафоса и последующей видимости доброго жеста? Ну охуеть просто. Опять наступает тишина, в которой Сугуру внимательно на Сукуну сверху вниз смотрит. Изучает, искатель ебаный. Все-таки глаза у него неправильные – нечеловеческие. В черноте их пустоты едва уловимо – но отчетливо для Сукуны плещется безумие. Он ловит себя на понимании того, что похожий взгляд уже видел. У собственной матери видел. А она была той еще отбитой сукой. Разговоры разговаривать с этим уебком и о чем-либо его просить явно смысла нет – он двинутый, Сукуна с детства таких за версту чует. Такие, если какую-то идею себе в голову вобьют – ее оттуда с ломом не выбьешь. Такие, если убедят себя, что их идея дохренища благородна и правильна. То все. Потрачено. И Сукуна видел, как этот Сугуру смотрел на Годжо – идеи его явно на Годжо замешаны. А, как следствие, во все это оказывается ввязан и Мегуми. Блядь. Сукуна на самом деле в душе не ебет, чего от этого уебана ждет – слишком хорошо знает, что от таких можно ждать буквально чего угодно. Но едва успевает подавить удивление, когда тот наконец равнодушно, уже без своей слащавой ухмылки произносит: – На самом деле, ни ты, ни твой брат мне здесь не нужны. Лишние элементы в сценарии только мешают. Так что я готов вас отпустить. – Что значит – отпустить? – тут же слышится грубый, чуть визгливый от возмущения голос со стороны – и Сукуна переводит взгляд на источник звука, чтобы чуть не расхохотаться. Это тот самый уебок, который грозил ему черт знает каким дерьмом, когда Сукуна отказался прогибаться. Сраная пешка, возомнившая себя королем. Сукуна дергается, желая с маниакальным смехом переломить ему горло пополам – но тут же ощущает сильное давление на плечи, которое заставляет оставаться на месте. Тем временем Сугуру медленно отводит взгляд от Сукуны. Медленно переводит его на уебка. Вздергивает бровь, вновь расплываясь в очередной своей ухмылке. Тот отшатывается, поперхнувшись следующим словом – и, покрывшись красными злыми пятнами, все же продолжает смотреть. Но не отвернуться явно стоит ему огромных усилий, а во взгляде сквозит отчетливый испуг, когда он говорит – пытается будто бы твердо, а получается откровенно хуево: – Вы обещали, что он и его брат – мои. И я смогу сделать все, что захочу. Сугуру склоняет голову набок. Смотрит на него пустым взглядом. Ухмыляется шире. Опаснее. А потом тянется рукой за спину. Тянется к висящим там ножнам, которые появились в какой-то момент драки – Сукуна заметил; заметил он и то, что до сих пор они в ход не шли – Сугуру просто наблюдал со стороны, наслаждаясь устроенным им, ебучим кровавым шоу. Зато сейчас из ножен он вытаскивает катану. Острое лезвие проходится опасно близко к макушке Сукуны – но он даже не отшатывается. Сугуру же, переводя взгляд на клинок и рассматривая его в свете желтушных ламп склада, задумчиво тянет: – Да, обещал. Уебок будто бы выдыхает с облегчением. Даже улыбается в ответ, успевая бросить полный превосходства и ликования взгляд на Сукуну… а в следующую секунду лезвие катаны прорезает его в области живота насквозь. Легче, чем масло. Сугуру вытаскивает катану так же без особых, видимых усилий, как и вонзил. Склоняется над все еще живым, захлебывающимся кровью уебком. Обводит рукой помещение. Его ухмылка – такая же острая, как лезвие окровавленного клинка. – Как много твоих людей здесь готовы за тебя заступиться? – отрешенно интересуется Сугуру. Секунду-другую он выдерживает паузу – но ни единый человек в их сторону даже не дергается. Большинство и смотреть-то, как вскользь замечает Сукуна, пытаются куда-нибудь еще – от страха ли это или от похуизма, а может, от всего разом, он не знает, не всматривается; слишком плевать – есть вещи, куда сильнее заслуживающие внимания в этом пиздеце. Так что Сугуру почти сразу бесцветно продолжает: – Настолько же много стоишь ты и данные тебе обещания. Сделать всю грязную работу – это максимум пользы, которую ты мог принести. Слышится последний булькающий звук – и уебок затихает, наконец переставая дергаться. Наверное, часть Сукуны должна бы мрачно порадоваться: одну из его проблем так милостиво только что решили. Но на деле думает он совсем о другом. О том, что если Сугуру так обходится со своими союзниками – то как же он тогда обходится со своими врагами? Наклонившись, чтобы брезгливо вытереть лезвие катаны о рубашку уебка – Сугуру размеренным, ленивым движением возвращает ее в ножны; возвращает ножны себе за спину. После чего равнодушно от уебка отворачивается и возвращается взглядом к Сукуне. – Ну так что? – спокойно вздергивает Сугуру бровь, пока ухмылка сползает с губ – будто он только что максимум салат нашинковал, а не вспорол человеку брюхо. – Ты принимаешь предложение? Конечно же, у Сукуны есть ответ. Весьма однозначный и не особенно цензурный ответ. Но он ждет продолжения. Ждет подвоха. Ждет «но». Ждет хоть чего-то, что сделает происходящее правдоподобным. Ждет хотя бы требования поклясться, что Сукуна не вызовет подмогу – хотя, конечно, хер там такое обещание чего-то стоило бы. Кажется, мужик это понимает. Но хули он тогда делает? Такое предложение выглядит, как сыр в клыкастой мышеловке – да даже если бы не выглядело, Сукуна пришел сюда уж точно не для того, чтобы вот так сбежать. Может, он и профессионально бежит от себя. Может, он и бежал две недели от Мегуми. Но – это? Это, блядь, совсем иной сраный уровень. И все же – наебкой ведь за мили тянет, и в то же время совершенно непонятно, нахрена такое этому гребаному Сугуру. Он же только что на глазах Сукуны убил своего теоретического союзника – так нахуя ему самого Сукуну отпускать? Даже если ни он, ни Юджи ему не нужны – не проще тогда их просто прикончить, а? Обычно, в подобных ситуациях крайнего пиздеца, когда угроза на грани и адреналин шибает по жилам – Сукуна может достаточно быстро анализировать ситуацию и принимать объективно самые взвешенные решения. Но то, что здесь и сейчас? Здесь и сейчас замешано слишком много эмоций. Слишком много… Страха. Гребаного животного ужаса. Обычно-то переживать Сукуне нужно только за себя – а значит, и переживать абсолютно, нахрен, не о чем. Теперь же… Черт. Тут уже речь нихрена не о Сукуне – и он не может сосредоточиться достаточно для того, чтобы хоть попытаться понять, какого хуя творится в голове ублюдка напротив; хоть отдаленно прикинуть разворачивающуюся там логическую цепочку. Тем не менее. Да, ответ Сукуны весьма однозначен, какие бы там ебучие, безумные мотивы у мужика ни были – очевидно. Вот только… он переводит взгляд на дальнюю стену. Выхватывает силуэт Юджи, сваленного грудой вдоль нее. Сглатывает. Идиотский братец должен быть жив – обязан, – но хер знает, как долго он продержится. Рациональная часть сознания, способная холодно просчитывать ситуацию, говорит Сукуне – это шанс. Он должен хотя бы попытаться. Точно не для себя, похуй на себя – для Юджи. Но… Сукуна вновь смотрит на Мегуми – и находит в его взгляде то, чего и ожидал. Потому что этот придурок одними глазами орет ему – да. Соглашайся. Вперед. Орет так, что Сукуны в ушах эхом отдается его голос. Яростный. Упрямый. Решительный. Обагренные кровью полночные волосы. Разбитые губа и бровь. Уже начинающая расцветать на скуле гематома. Темнеющие отпечатки пальцев на горле – кто-то из этих ублюдков пытался его задушить? Злость, отчаяние, потребность кому-нибудь уебать дерут Сукуне глотку. Но взгляд Мегуми ни капли не сломлен. Он смотрит яростно. Упрямо. Решительно. Он орет глазами – слышать это Сукуна не может, и все равно крика громче он в своей жизни не знал. у х о д и Сукуна смотрит на него – и знает, какой выбор сделать должен. Сукуна говорит, продолжая в глаза Мегуми смотреть: – Я уйду только с ними обоими. Ярость в глазах Мегуми множится стократно – но Сукуна видит, что там, за этой яростью, прячется отчаяние. Вот только он знает, что не смог бы уйти. Не смог бы. Даже ради Юджи. Только не оставляя Мегуми позади себя. А еще Сукуна знает – Юджи это его решение поддержал бы, мелкий паршивец. Пусть понимание этого ни на что и не влияет, и уж точно нихуя не упрощает. Над головой Сукуны разносится смех – и он отрывает взгляд от Мегуми, чтобы посмотреть на все еще нависающего над ним мужика. Тот смеется по-детски заливисто и искренне – но и в этом смехе отчетливо слышны нотки безумия. И именно в этот момент. Именно случая этот чертов безумный смех, который так сильно напоминает смех матушки – земля ей адовой пастью. Сукуну немного отрезвляет. И он наконец понимает то элементарное, что не мог срастить до сих пор – да с ними ж просто играют. Для этого был и ебучий ошейник, который сняли почти сразу, как надели – чтобы создать иллюзию какой-нибудь гребаной благожелательности и вызвать доверие. Для этого было и это долбаное предложение – хоть на секунду являвшееся правдой? Да черт знает – но это и неважно. Неважно – потому что. С ними. Играют. Даже если Сугуру не лгал, предлагая Сукуне уйти вместе с Юджи, руководствуясь своей какой-то ебанутой логикой – одна только мысль о том, что было бы с Мегуми, да даже с гребаным Годжо, как только они ушли бы… Блядь. С ними играют – поэтому никакого огнестрела, поэтому подозрительно великодушные предложения, поэтому странные финты вроде ошейника. Видимо, Сугуру хотел всего этого. Очевидно, хотел видеть здесь Годжо, устроить ему личный ад. Явно хотел зрелищную драку, всю эту мясорубку в рукопашную. Кажется, хотел постоянную провокацию для них всех – вроде неправдоподобно-щедрых предложений. Возможно, хотел, чтобы Мегуми и Юджи освободили – и чтобы у них был шанс сбежать. Вероятно, хотел проверить, попытаются ли они воспользоваться этим шансом или нет. Может, шанса никогда и не было. Черт. Этот отбитый ублюдок устроил из каких-то засранных складов свое личное игровое поле – и теперь развлекается, пытаясь двигать их, как фигурки на шахматной доске. По ясной только ему одному схеме. Согласно одному лишь ему известным правилам. Именно так работает безумие – даже если в нем есть какая-то логика, зачастую она ясна только самому безумцу, а для всех остальных будет абсолютной невнятной херью. Сукуна же так хорошо это знал – и знает. Просто за последние годы позволил воспоминаниям покрыться пылью, позволил себе жить так, будто прошлое осталось в прошлом; просто успел за последние годы расслабиться, чего никак нельзя было себе позволять. Просто… Просто рядом с Мегуми он вновь стал ощущать себя человеком – приходит отчетливое понимание; просто от одного его присутствия, просто в перепалках с ним, просто от ощущения того, как Мегуми смотрел на него. Будто Сукуна – не какое-то там мифическое, непобедимое исчадье ада. А всего лишь человек – пусть раздражающий, пусть пугающий. Но человек. И даже когда Мегуми был все еще только воробушком, испуганным – но упрямым, невозмутимым – но дерзящим. Даже когда Сукуна еще смотрел на него, лишь как на ребенка – нескладного, хмурого, серьезного. Даже когда Мегуми вызывал в нем лишь смутное любопытство. Даже тогда Сукуна не становился для него демоном, от которого нужно бежать. Даже тогда рядом с Мегуми – уже чуть легче дышалось. Уже не так ядовито жгло нутро собственной внутренней гнилью – даже если в то время еще ни черта из этого не осознавалось. Будто в нем всегда было что-то исцеляющее – для Сукуны. Было – еще до того, как Мегуми вытянулся, до того, как оброс сталью и мышцами, до того, как лишился последних внешних признаков нескладности и детской уязвимости. Еще до того, как Сукуна увидел в нем мужчину, а не ребенка; до того, как Сукуна увидел в нем оскаленного волка, а не забавного воробушка. Еще до того, как появились все эти гребаные… чувства. Пусть односторонние и безответные. Но бесконечно ценные. Но вновь заставляющие Сукуну ощущать себя, черт возьми, человеком – ощущать себя так, будто он и впрямь может оставить прошлое прошлому; будто и впрямь может – умеет, научится – человеком быть. Будто одного только присутствия Мегуми в его жизни – достаточно. Чтобы дышать. Просто Мегуми пробуждает в нем что-то, казавшееся давно отмершим – что-то человеческое, что-то живое, дышащее. Просто Мегуми заставляет его человеком себя ощущать. Но Сукуна… Сукуна не имел права забывать. Любое знание рано или поздно может пригодиться, даже то, которое пришло с отбитыми – и ментально, и физически – внутренностями. Даже то, которое сильнее всего хочется из себя с корнем выдрать. Не один Годжо здесь херней страдает. Блядь. спасибо, матушка ваши уроки – в подкорке выжжены надеюсь, в аду вам достаточно тепло до костей, превращающихся в пепел снова и снова раз за разом гребаная ты сука Все просто, на самом деле: для того, чтобы понять логику этого мужика – даже Сукуна недостаточно отбитый. Кто бы мог подумать, а? Все просто. И от того пиздецки сложно. – Надо же, – выдавливает Сугуру из себя сквозь приступ своего безумного хохота. – Кто бы мог подумать. На этом щеночке не только для Сатору весь мир сошелся, а? И только тогда Сукуна с новым приливом ужаса осознает и еще кое-что – он проебался. Он слишком много сказал. Показал. Он лично вручил этому мудаку еще один козырь – и теперь уже поздно что-то менять, откатывать, под непонимающего идиота косить. Блядь. А потом смех мужика обрывается так же резко, как и вспыхнул, сменяясь широкой и такой же безумной улыбкой. Он наклоняется ближе к Сукуне, внимательно смотря ему в глаза – будто надеется, что так получится рассмотреть что-то, что он там ищет. – Что же в нем такого, если он вас всех так цепляет, а? – шипящим злым шепотом спрашивает Сугуру, пока улыбка стекает с его лица, а в глазах, где-то там, рядом с безумием, обмерзает ненависть. – Почему он? В целом, Сукуна уже пиздецки проебался. Так что хули теперь-то сдерживаться, а? – Его член отлично заполняет мою глотку. Мог бы попробовать. Тебе явно давно пора отсосать, – широко скалится он, как смертник, с улыбкой подставляющий шею под гильотину. И ему кажется, что со стороны Мегуми доносится едва уловимый, но очень знакомый короткий хмык. Вот только когда Сукуна скашивает взгляд на него самого – выясняется, что Мегуми выглядит абсолютно невозмутимым, смотрит привычно непроницаемо и закрыто. И все же, стоит их взглядам пересечься – Сукуна, не удержавшись, дергает уголком губ. И почти уверен, что уголок губ Мегуми дергается в ответ. Вот только сразу же Сукуна возвращает свое внимание мужику перед собой, прекрасно помня, в какой жопе они все еще находятся. Тот смотрит в ответ без улыбки, со странным выражением лица – а Сукуна вдруг понимает, что знает это выражение. Так смотрела его мать прежде, чем въебать особенно масштабным дерьмом. Секундное, мрачное веселье у края пропасти тут же схлопывается в черную дыру, затягивающую в себя внутренности Сукуны. – Что ж, – ровным голосом говорит чертов Сугуру. – Я пытался быть добрым и снисходительным – но, кажется, сегодня все отказываются мою доброту принимать. Это ваш выбор. Посмотрим, как вашему драгоценному щеночку понравится следующий ход. Снимите с него наручники. Блядь. Оскал окончательно осыпается с губ Сукуны, а черная дыра внутри разрастается до масштабов его личной, локальной вселенной. Это явно не предвещает нихера хорошего. Почему именно Мегуми, черт возьми?! Это же Сукуна здесь ебланит – так пусть по нему и въебывает ответкой, а! В глотке, кажется, застревает несколько таких катан, как у мужика за спиной, а на ребра одна за другой падают ледяные глыбы, когда с Мегуми снимают наручники и толкают его вперед. – Сугуру… – вновь подает голос Годжо откуда-то сбоку, пока настороженный хмурый Мегуми потирает покрасневшие, местами окровавленные запястья – он явно не терял время просто так и тоже пытался освободиться, каким бы бессмысленным это ни было. И Сукуна отчетливо видит то, как, пока мужик отвлекся на Годжо – Мегуми украдкой сканирует обстановку, как явно просчитывает, что именно по-настоящему может сделать, как может вывернуть ситуацию в свою пользу; но в драку тут же не ломится – потому что ну не дурак же и явно понимает, что у него одного, даже без наручников, против всей этой толпы шансов меньше, чем ноль. Все-таки, это Мегуми – при всей своей ебучей жертвенности, на крайности он идет только тогда, когда других вариантов уже не видит. Его жертвенность – просчитанная и умная, а не бездумная и хаотичная. Он не станет расшвыриваться своей жизнью, если это не принесет никакой пользы. За прошедшие годы Сукуна столько раз признаки этого видел, столько раз восхищался и ужасался тем, как в Мегуми сочетается ум и эта гребаная жертвенность. И, господиблядьбоже, как же сильно Сукуна его все-таки… Нет, – одергивает он себя. Не сейчас. Не время, не место для этого, черт возьми. Сейчас Сукуна может только надеяться, что для продуманной жертвенности Мегуми минута так и не настанет. Надеяться отчаянно, каждой гребаной клеткой себя. А Сугуру тем временем вытягивает руку вперед и ведет пальцем из стороны в сторону, не давая Годжо договорить. – Нет-нет-нет, тебе я тоже давал шанс, душа моя. Теперь наслаждайся представлением! А Сукуна вдруг задумывается – не надеялся ли Годжо, что, если он будет достаточно тихим, достаточно смирным и послушным, то станет не таким сильным раздражителем для Сугуру; а, как следствие, и на Мегуми его внимание перестанет акцентироваться. Ну, если так – то это план-проеб. Работал он или нет уже неважно – потому что Сукуна сам, лично, сука, умудрился вновь внимание Сугуру к Мегуми привлечь. Ну охуеть просто. После такого и правда глоткой под гильотину бы лезть – но такой роскоши не предоставлено. Такая роскошь нихуя не исправила бы – а значит, и права на нее у Сукуны нет. Остается только наблюдать за разворачивающимся пиздецом. Наблюдать – с накатывающим ужасом. С кроющим отчаянием. С ощущением того, как весь мир – в разваливающиеся глыбы, в рассыпающийся пепел. Отступив к стене, Сугуру театрально раскидывает руки в стороны, со своей помешанной радостью провозглашая: – Тоджи. Милый. Теперь твой ход! Ты знаешь, что должен делать. Только после этих слов Тоджи выходит из оцепенения. Приходит в движение. Черные склеры его глаз наконец обращают внимание на окружающий мир – но в них все еще ни капли осознанности. Только темнеющая пустота. Чернильная пропасть. Не безумная – просто абсолютная. Наконец, взгляд Тоджи останавливается на стоящем посреди импровизированного подиума Мегуми – узнавания в глазах все еще нет, они просто будто находят… цель. Как робот, которому задали команду. Блядь. Животный страх начинает подбираться к глотке; Сукуна ощущает, как все внутри него панически стягивается и обмерзает. Нет. Сугуру ни на секунду не забывал о Мегуми. Иначе взгляд Тоджи не обратился бы на него тут же, как по команде. Иначе здесь в принципе не было бы Тоджи – сейчас еще меньше, чем когда-либо, верится в такое ебаное совпадение. Иначе… Иначе самого Мегуми здесь – тоже не было бы. Это все еще – игра. И Сугуру сделал очередной ход одной из своих пешек – хотя Тоджи, возможно, все же что-то большее, чем просто пешка. Мысль, которая ужасает еще сильнее. Знает ли Сугуру, кто такой на самом деле Тоджи? Наверняка, сука, знает. И развлекается, безумная мразь. А Мегуми под взглядом Тоджи дергается, будто хочет отступить на шаг, но успевает себя остановить – и Сукуна видит, как смесь ужаса и понимания начинает плескаться в его всегда непроницаемых глазах. И в следующую секунду Тоджи уже бросается вперед – срывается с места, как гончая. Мегуми бежит. Гребаный пиздец! Большая часть их драки – а это именно ебучая драка; серьезно, блядь? – проходит вне поля зрения Сукуны. И он, конечно, понимал уже, что Сугуру безумен – но настолько, черт возьми? Когда Сукуна пытается дернуться и вывернуться – ему давят плечи, заставляя оставаться в исходном положении. Он рычит. Кусает кого-то за предплечье, заставляя одернуть руку – частично вырывается. По голове огревают чем-то тяжелым и тут же опять скручивают. Как Сукуна ни пытается освободиться – это нихуя не работает. Впивающиеся в наручники запястья, кажется, уже в мясо – но он бы их и до костей истер, прогрыз, если бы была возможность; если бы это только, нахрен, помогло. Позади себя Сукуна слышит вой и рычание Пса, бросающегося на клетку снова и снова, раз за разом. Где-то на периферии зрения в хватке таких же амбалов Годжо тоже дергается с рычанием; выворачивает себе руки так, что почти их ломает. У него в глазах – сплошь отчаяние и ужас. Иногда он что-нибудь говорит – что-нибудь на грани слома, мольбы и ярости. Что-нибудь о… – Отпусти его. И… – Тебе нужен я – ну так и мучай меня! И… – Он просто ребенок, Сугуру. Ты никогда не трогал детей. И… – Пожалуйста. И… – Пожалуйста. И… – Пожалуйста, мать твою! Сукуна никогда не слышал и не видел Годжо таким – отчаявшимся и разбитым, будто у него на глазах кирпич за кирпичом рушат весь его ебаный мир. Сукуна понимает. С его собственным миром происходит то же самое. Но еще Сукуна знает – это все бесполезно. Мудак перед ними абсолютно безумен – таких нет смысла о чем-либо умолять. Вот только он почти уверен – Годжо тоже это знает. И все равно пытается. Потому что никаких других вариантов у них все равно нет. Впрочем, Сугуру на его просьбы внимания не обращает, открыто веселясь, отпуская комментарии о том, что видит, и время от времени по-детски восторженно хлопая в ладоши с безумными блеском в осознанной пустоте глаз. – А у твоего щеночка есть клыки, правда, душа моя? Что ж, так ведь гораздо интереснее! Ты неплохо его выдрессировал. И снова. И еще раз. Одна за другой ублюдские реплики, которые Сукуна считывает лишь краем сознания, сосредоточенный на Мегуми и на своих абсолютно, нахуй, бесполезных попытках выбраться. Но затем его внимание все же привлекают очередные слова Сугуру. Потому что затем гребаный ублюдок вдруг говорит это. Это… – Разве не занятно понаблюдать за тем, как твой щеночек общается со своим настоящим отцом? Ах, что за милое воссоединение семьи! Как там твое сердце, душа моя? Сжимается от вида этой трогательной сцены? Годжо разъяренно рычит и с силой рвется из чужой хватки. Сугуру смеется. Смеется. Смеется. Смеется маниакальным, безумным – но в то же время осознанно мрачным смехом. Смеется так, что ясно: насколько бы двинутым ни был – Сугуру все же прекрасно осознает, что именно творит. И этим, сука, наслаждается. И вот он, ответ – ожидаемый, но от того не менее ужасающий. Конечно же, этот ебнутый мудак знает. Конечно же, никакое это не долбаное совпадение – из всех людей, появление именно Фушигуро Тоджи здесь и сейчас. Отыскать Тоджи для того, чтобы устроить такое? Кажется, даже Сукуна недооценивал, насколько же этот мужик тронутый – на всю свою гребаную, водопадом протекающую башню. Безмозглое, кровожадное безумие – оно ужасает, но оно проще. Безумие же продуманное, умное, логика которого прослеживается лишь в голове самого безумца? Вот это – настоящий пиздец. Сукуна знает. Сукуна, блядь, видел. И в те моменты, когда Мегуми и Тоджи оказываются в его поле зрения – Сукуна замечает, что по большей части Мегуми вертко уворачивается, используя свою гибкость и свои мозги. Но иногда… Иногда по нему все же прилетает – и Тоджи бьет беспощадно, со всей мощи. А Сукуне кажется, что каждый удар прилетает ему самому – коленом под дых, по почкам; подорванным динамитом – между ребер. Но только кажется – а лучше бы и впрямь прилетало. Сукуна без сомнений принял бы любой летящий в Мегуми удар – на себя. И был бы за такую возможность благодарен. Вот только возможности нет. Ее, блядь, нет. И это далеко за пиком ебаного отчаяния. Хотя, стоит признать – несколько раз Мегуми тоже удается Тоджи достать. Что очень многое о нем говорит, учитывая, что Мегуми – восемнадцатилетний пацан, пусть сильный, пусть умный, пусть шарящий в боевых искусствах и годами тренировавшийся, но все еще. Восемнадцатилетний. Черт возьми. Пацан. Всего лишь ребенок в сравнении с Тоджи – горой накаченных мускулов и клубком чистых, оголенных инстинктов, завернутых в беспощадность и отсутствие самосознания. С явно нехилым опытом драк за спиной. Сукуна даже загордился бы тем, насколько же Мегуми хорош, раз в принципе может ему что-то противопоставить. В любой другой ситуации – загордился бы. Восторгался бы. Но не тогда, когда от этого зависит жизнь Мегуми и нихуя не до того. Не тогда, когда ясно – насколько бы силен он ни был, этого, блядь, недостаточно. Хер знает, кого вообще было бы достаточно – на самом деле, Сукуна даже не уверен, что сам выстоял бы против Тоджи сейчас, с учетом того, насколько уже потрепан. А ведь он тоже физически далеко не слабак. Это не значит, что Сукуна не попытался бы. Не значит, что не стал бы между ним и Мегуми, наплевав на возможный летальный исход для самого себя. Вот только возможности сделать это – все еще нет. Все еще не выходит вырвать себе хотя бы шанс. Пиздец. Но с мозгами у Мегуми всегда все было в порядке, так что и он явно тоже понимает, что в прямом противостоянии с Тоджи ему не выстоять – так что продолжает бежать, наматывая круги по периметру. Все выходы перекрыты, и Сукуна понимает, что возможности остановиться и попытаться найти какую-нибудь лазейку у Мегуми попросту нет. Остановится – и Тоджи его тут же догонит. Все, что у Мегуми есть – только это пространство, ограниченное чертовыми стенами чертового склада. А где-то там, за этими стенами, вечерний сумрак уже сгущается в ночную тьму, которая забивается Сукуне в глотку. Не дает ему дышать. Но как тут, сука, дышать-то, если приходится только со стороны наблюдать за ужасом, происходящим с Мегуми – не в состоянии абсолютно нихрена сделать? Пока что он – на шаг впереди. Пока что. Но вечно так продолжаться не сможет. Потому что Мегуми, какая бы охерененно огромная выдержка у него ни была – все же не вечный двигатель. Рано или поздно он, и без того уже избитый, изрядно потрепанный – выдохнется. Тоджи же – полон сил и кажется совершенно неутомляемым роботом. Гребаной машиной для убийств. Еще тогда, увидев его в первый раз, Сукуна догадался, чем Тоджи мог зарабатывать бабло – сделал выводы по тому, как он двигался, как смотрел. Как принял единственный удар, нанесенный ему Сукуной. Сейчас Сукуна в этом убеждается. Тоджи гонится за Мегуми, как человек, у которого за плечами отточенное десятилетиями мастерство наемного убийцы. Кто-либо другой на месте Мегуми был бы уже мертв. Но на месте Мегуми не кто-либо другой – к гребаному абсолютному, концентрированному ужасу Сукуны. Вот только даже ему Тоджи не победить. Блядь. Что же Сугуру ему предложил, сколько заплатил, что Тоджи на это дерьмо согласился? Знал ли сам Тоджи, что именно – кто именно – его ожидает? Хочется все же думать, что нет; что он не настолько больной мудак, чтобы добровольно согласиться охотиться на собственного, черт возьми, сына, находясь под какой-то наркотой. Хотя, знал или нет – это все равно нихуя не меняет. Они все равно здесь и сейчас оказались. Сукуна в очередной раз дергается – и ощущает, как что-то характерно хрустит в плече. Абсолютно похуй, вот только из хватки ему вырваться так и не удается. Вот только наручники все еще – на месте. Блядь. Блядь. Блядь. А затем он краем уха улавливает, как Сугуру принимается лениво жаловаться; говорит что-то о том, что происходящее превращается в какую-то сплошную скуку – ну сколько ж можно просто друг за другом гоняться? Ну разве ж это весело? Охуеть, конечно, у этого ублюдка понимание скуки и веселья – думает Сукуна, у которого ужас стократно множится, ярость сильнее разгорается от вида каждой ссадины, на Мегуми появляющейся. Но у Сугуру – явно совсем иная точка зрения. Потому что, вслед за своими словами о скуке он вдруг притормаживает Тоджи и… И отдает ему свою ебаную катану со словами: – Чтобы сделать происходящее веселее! Блядь. Любой пиздец всегда может стать еще пиздецовее, верно? Залитый кровью урок, который никогда – никогда, нахуй – нельзя забывать. С очередным мощным рывком у Сукуны характерно выворачивается рука – может, перелом, хер знает. Он даже боли не ощущает – у него вся возможная боль на одном Мегуми сошлась. Не похуй только на то, что это все еще, нахрен, не помогает. Его носом практически вжимают в землю, почти полностью обездвиживая. Но Сукуна выворачивает шею, едва ее не ломая – и с ужасом замечает, как Тоджи вынимает катану из ножен. Как отбрасывает ножны в сторону. Как опять срывается с места – в сторону Мегуми. Мегуми бежит. Мегуми бежит. Мегуми бежит. Бежит. Бежит. Единственный раз, когда Мегуми бежит – от этого буквально зависит его гребаная жизнь. Какая же все-таки вселенная мразь. А Сукуна никогда не был верующим – но сейчас он может только молиться хер знает кому за то, чтобы у Мегуми хватило сил никогда не останавливаться. пожалуйста, бог пожалуйста, дьявол пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста душу я продать не могу – потому что моя единственная душа там, под прицелом катаны но что угодно другое? забирайте все забирайте, мать вашу но пожалуйста пусть продолжает бежать но пожалуйста дайте его собой прикрыть но пожалуйста пожалуйста умоляю, блядь пусть только живет Но затем… Затем что-то вдруг меняется. Что-то вдруг меняется в тот момент, когда Тоджи почти – почти – удается по-настоящему нагнать Мегуми. В тот момент, когда Тоджи загоняет его в угол – и всего долю секунды смотрит Мегуми прямиком в глаза прежде, чем вонзить клинок в том месте, где только что была его голова. У Сукуны внутри что-то – обрушивается и падает вникуда. От ужаса – так близко. От облегчения – но все же мимо. А Мегуми уже наклоняется – и юркает под чужой рукой, опять оказываясь на свободе. Но Тоджи вдруг, совершенно неожиданно – медлит. Впервые с тех пор, как погнался за Мегуми – медлит. Он секунду-другую смотрит на клинок в стене прежде, чем наконец выдернуть его и повернуться к Мегуми, вновь его преследуя. Только теперь Сукуне опять удается увидеть глаза Тоджи. Там все еще – черные склеры. Там все еще – пустота. Но. Но. Сукуна также видит что-то. Проблеск… сознания? Узнавания? Чем бы Тоджи ни накачали – это делает его бездумной машиной, не знающей боли и страха, преследующей свою цель, пока кто-нибудь из них не умрет – очевидно, до сих пор умирала всегда цель. Но – вот оно. Что-то, пробившееся сквозь пелену пустоты. Что-то, заставляющее Тоджи, пусть и на какие-то секунды – медлить. Может, это что-то совершенно ничего не значит – но больше у них ничего нет. И Сукуна отчаянно, до рези в глазах следит за происходящим, чтобы не упустить ни доли мгновения – нет, он не разрешает себе надеяться. Но все же… Когда Тоджи в очередной раз взмахивает катаной в сторону Мегуми – тому почти не приходится уворачиваться, настолько мимо он мажет. – Как. Тебя. Зовут. – раздельно, почти по слогам и будто через силу произносит Тоджи, продолжая махать клинком. Сукуна краем глаза замечает, как застывает Годжо. Замечает, как сужаются глаза Сугуру. – Мегуми. Меня зовут Фушигуро Мегуми, – хрипит Мегуми, продолжая уворачиваться. Он ни на секунду не теряет бдительности – но в глазах что-то загорается. Тоже не надежда, нет. Но… Опять же. Что-то. – Хорошее. Имя. Ме-гу-ми, – чеканит Тоджи на каждом взмахе клинка, а потом вдруг резко останавливается. Неестественным механически жестом склоняет голову набок. Смотрит прямиком застывшему Мегуми в глаза. И Сукуна видит. Видит теперь уже отчетливый блеск сознания в чуть размывшейся пустоте глаз Тоджи. Блеск узнавания. Даже отдаленный блеск ужаса, который, кажется, не мерещится. Похоже, Тоджи все же не сказали, кто именно будет целью – понимает Сукуна. От этого ситуация нихуя проще не становится. Так что Сукуна не позволяет себе расслабиться, все еще не видит причин по-настоящему, сука, надеться; он ощущает себя, как взведенный курок, которому не дают возможности, нахрен, выстрелить – хотя вот же она, цель, прямо перед ним! И только уничтожив ее можно гарантировать, что Мегуми перестанет угрожать опасность – хотя бы опасность в лице Тоджи. Потому что Сукуна знает – этот момент не продлится долго. Даже если тот факт, что Тоджи узнал Мегуми – а он явно узнал – и помог ему взять верх над тем дерьмом, которое течет в его венах. Это просто не сможет продлиться долго – наркотик в конце концов возьмет верх. Кажется, Тоджи тоже это знает. Потому что он вдруг говорит – голосом грубым и жестким, но куда более человеческим, чем до этого: – Я ублюдок. Не прощай меня, Мегуми. И Сукуна понимает, что именно Тоджи собирается сделать – за секунду до того, как это происходит; за секунду до того, как это происходит – все же ощущает, как что-то внутри него на тысячную долю расслабляется. Это – как раз то, что сделал бы сам Сукуна. Так что, да, он понимает. Вот только Мегуми, конечно же, понимает тоже. Конечно же. Сукуна видит, как в его глазах загорается чистый ужас, когда Мегуми вместо того, чтобы вновь бежать в противоположную сторону – дергается вперед, к Тоджи, явно собираясь его остановить… Но не успевает. Потому что этот ублюдок совершает, вероятно, самый правильный поступок в своей гребаной жизни, – мрачно думает Сукуна. Когда Тоджи уже вгоняет клинок себе в глотку.