***
Усевшись за свой ужин из заказанного в доставке рамена, Рей принялась размышлять о том, зачем солгала на своей первой исповеди. Ну, не совсем уж солгала. Всего лишь сказала священнику (Отцу Бену Соло, судя по табличке, которую обнаружила снаружи исповедальни), что прошло уже немало времени с тех пор, как она в последний раз исповедовалась. Формально слово «никогда» означало длительное время, фактически — самый долгий период. Верно? Впрочем, в этой истории затаилась и другая ложь, которую оправдать гораздо труднее: недомолвки, намёки на то, что она посещала церковь, или была там хотя бы однажды, что она верила в потребность исповеди, верила в Бога. Всё это неправда. До сегодняшнего дня Рей никогда не была в церкви. Да и католичкой её никак не назвать, она совсем не в восторге изливать душу перед незнакомым человеком в затхлой, обитой бархатом каморке обо всех совершённых ею ужасных вещах, притом даже ничего не ведая о Боге. Она считала, что, возможно, во Вселенной существовали высшие силы, но свою работу они выполняли из рук вон плохо. Иначе жизнь была бы куда справедливее. А ещё, прямо в церкви перед священником из неё вырвалось «на хер», и сразу после этого — «чёрт», что тоже не фонтан. Это было не запланировано. Рей отправилась в церковь лишь потому, что в то утро решила сменить маршрут для пробежки, поскольку прошлой ночью ураган повалил дерево на привычную ей дорогу, и вся улица оказалась заблокированной. Она ощутила какой-то порыв, пробегая мимо Римско-католической церкви Святого Эльве из Эмли. По-другому и не назвать. Порыв. Это и не плохо, и не хорошо, просто слегка дискомфортно. Чувство, которое Рей испытывала, когда понимала, будто что-то упускает, и разуму это совершенно неподвластно. И, несмотря на все усилия, ей не под силу постичь. Унизительно осознавать, что позже она вспоминала об этом, прекратив тщетные попытки, ведь более не было нужды. Это лишь чувство, но существовала и физическая составляющая. Во время пробежки она не придала этому значения, поскольку все мысли были сосредоточены на завтраке и на вопросе, почему вновь и вновь она тренировалась натощак. Но после того как Рей вернулась домой, приняла душ и поела, она по-прежнему чувствовала этот порыв, только ещё более сильный. Словно между ног сжимала невидимая рука; напоминало спазмы, которые предвещали течку (хотя течки у неё быть не должно). Это нельзя назвать болью, но нечто такое ползло по грудной клетке и лёгким, отчего волосы на затылке вставали дыбом, а кожу головы начинало покалывать. Ты кое-чему не придала значения, — твердило ей что-то. — Подумай. Казалось, она до сих пор это слышала, но вдруг осознала причину, что стрелой ворвалась в её разум. Порция лапши соскользнула с палочек для еды и с обидным шлепком плюхнулась обратно в солёный бульон. Рей воткнула палочки в лапшу и продолжила размышления, пытаясь вновь зацепить еду. Это произошло сегодня утром, когда она изменила маршрут для пробежки, и вот тогда ощущение настигло её. Работы пока не было, но у неё были планы покрасить стены в новом доме. Спасающее от депрессии занятие для одинокого человека, у которого нет друзей. Неплохое развлечение на какое-то время. Даже забавно — ей нравилось наблюдать, как стены меняли цвет из невзрачного белёсого в бледно-зелёный. Рей всё ещё чувствовала запах свежей краски даже при открытых окнах. Порыв вновь возник ближе к вечеру, её руки и шея болели, а нос отчаянно требовал свежего воздуха. Рей необходима прогулка. Потому она решила повторить свой путь. Можно подумать, не знала, куда он её приведёт. Прямиком в чёртову церковь Святого Эльве. Рей подметила, что спрятанное в историческом уголке пригорода Торонто здание просто великолепно. Это местечко уже почти месяц служило ей домом, и по сей день она старалась его изучить. Церковь представляла собой конструкцию из старой серо-коричневой кладки, с колокольней и роскошными витражами, а во дворике, уже спустя несколько недель после начала весны, вишнёвые деревья роняли свои лепестки. Рей осознала, что приблизилась к красным двустворчатым дверям, вошла внутрь и остановилась в вестибюле. В воздухе веяло дымком и какой-то сладостью. В помещении стояла тишина, если не считать кучки людей, сидевших в небольшой комнатке со скамейками по периметру. Рей увидела табличку на двери:Таинство Покаяния Суббота, 3-4:30 Исповедь в боковой часовне
Было около четырёх. Исповедь её не интересовала, но она почувствовала неудержимое желание войти. Когда Рей это сделала, порыв чуть ослаб, и на мгновение она задумалась: «Вот чёрт, это уже смахивает на одну из тех дурацких историй об обращении в веру». Иначе, как это назвать? Она весь день странно себя чувствовала, и единственное, что облегчило ситуацию — посещение церкви? Это была не часовня, а одно из строений с краю, похожее на два гигантских шкафа, вделанных в стену. Они были разделены на две секции, и у каждой секции имелась дверца. Наверху, прямо посередине, горел приглушённый свет. Когда она пришла сюда, над конструкцией мерцало два огонька, но потом один из них погас; из «шкафчика» вышел человек, направился к скамейке, опустился на генуфлекторий и принялся молиться. И тогда Рей догадалась что к чему. Она наблюдала, как кто-то вошёл и через минут пять вышел обратно. Испытывая странные ощущения, она так и просидела какое-то время, сложив руки на коленях, пока больше никто не пожелал войти. Рей встала, чтобы уйти… Но вместо этого открыла левую дверцу одной из кабинок, словно что-то манило её прикоснуться к дверной ручке; Рей закрыла за собой дверцу и поняла, что оказалась внутри исповедальни — справа стояли тускло освещённая перегородка прямоугольной формы, обитый мягкой тканью генуфлекторий и стульчик. И впервые за весь день она ощутила чувство удовлетворения. Как же бесит! Рей уже собралась повернуться и уйти, но вдруг услышала голос с другой стороны. — Добрый день. Чёрт, она никогда так не реагировала на чей-либо голос. Это было так поразительно, что только спустя несколько мгновений, она учуяла запах. Рей знала, как пахнут Альфы, даже те, кто по какой-то причине подавляли свои феромоны и все сопутствующие желания. Она никогда не обращала внимания на что-то подобное. Супрессанты, которые она принимала, помогали игнорировать побуждение снискать к себе расположение, и ей нравилось, как порой легко она могла задрать нос перед особенно сильной особью — «Видишь? Ты не впечатляешь». Но пару минут назад в исповедальне она поняла, что священник по другую сторону перегородки — Альфа, и её притяжение к нему (или, если так посудить, потенциал для этого) настолько сильно, что пробилось сквозь дымку не только его собственных супрессантов, но и её тоже. Раньше подобного не случалось. В этот момент она пребывала в смятении, была растеряна и даже слегка напугана. Она не понимала, что сказать. Скользила пальцем по экрану телефона и лихорадочно гуглила «Как исповедоваться», ведь мысль уйти претила, и поскольку она не уходила, приходилось притворяться, что находится в своей тарелке. — Здравствуйте. На сей раз голос не заставил её вздрогнуть, но спровоцировал осознание того, что она сидела там в одурманенном молчании, когда поняла, кем он был. Её накрыло ненавистью. Она почувствовала себя типичной Омегой, беспомощной, запуганной, неспособной себя контролировать. Именно поэтому она и принимала эти грёбаные супрессанты. — У вас в руках телефон? Вот так всё и началось. Рей поняла, что выплёскивает рассказ о случайных проступках, коих только могла выдумать, незнакомцу, мужчине, которого даже в глаза не видела, не потому, что он священник, и она должна это сделать, а потому, что его голос заставлял чувствовать, будто внутри неё разливался тёплый растопленный мёд, и даже мимолётное дуновение запаха манило прижаться лицом к перегородке, дабы вновь ощутить хотя бы намёк этого аромата. Почти так же, как и с тем кофе, который она полюбила, ещё будучи в Лондоне, и пока не смогла найти его здесь, на другой стороне Атлантики. Абсурд, но ей всё равно хотелось им вновь насладиться. Хотелось бы сейчас (кофе, а не его запахом, хвала Небесам), подумала она, пока смывала с миски остатки свиного бульона и размышляла о десерте. Куда лучше, если бы он был вреднючим, но вместо этого проявил терпение и такт, а ещё, по-видимому, осквернение его исповедальни ненормативной лексикой находил весьма забавным. Так что теперь, у неё в голове помимо всего прочего звучал и его смех. Рей жаждала вернуться как можно скорее. Господи Боже, ей необходимо со всем разобраться. Держа в руке жестяную банку с дерьмовым молотым кофе, Рей готовила напиток и обдумывала план действий. Если она солгала ему, наверное, стоило вернуться. Не надо стыдиться — в этом вся суть, верно? Она просто признается ему в следующий раз. Признается Отцу Бену. Рей в состоянии подождать до субботы. Неделя — это пустяк.***
Тем вечером, в доме духовенства, Бен пребывал в ожидании, пока Монсеньор Кенеди и Отец Рэнсольм улягутся спать, а затем встал с постели, чтобы принять душ. Обычно он принимал душ утром, поскольку бегал в пять часов с каждым восходом солнца, но вряд ли кто-то стал бы устраивать допрос по поводу вечернего исключения. Сам факт, что он об этом думал, превращал планируемое занятие Бена в осознанный выбор, а не во внезапный момент слабости, что совсем нехорошо. Он признал это, но всё равно пошёл: запер за собой дверь небольшой ванной, включил душ, разделся и стал ждать, пока пар не окутал зеркала и стеклянную дверцу душевой, а потом ступил под струи воды. Бен совершал привычные движения: намыливался, мыл голову, словно это что-то могло исправить, словно всё действительно просто случайность. А потом его рука оказалась на члене. Он гладил его, пока тот не затвердел, чувствовал, как кожу начало покалывать, а затем осторожно провёл большим пальцем по нежному месту у основания, прямо возле яичек. Именно здесь надувался узел, если бы это было реальностью, и он трахал человека, а не только свою руку. Бен не делал этого уже десять лет. Ни с кем не был, не переживал гон и никого не повязывал. Он скучал по ощущениям (хотя по гневу, противоречию и бесконтрольности он скучал гораздо меньше). Хуже всего ему было, когда период действия супрессантов подходил к концу. И тогда он проводил время вот так. Когда Бен делал это, что случалось нередко и всегда вызывало чувство стыда, он едва ли фантазировал о ком-то или о чём-то конкретном. Однажды он сказал себе, что с каждым разом это занятие становилось чуть менее греховным, словно так оно и было на самом деле. Но сегодня ночью все его мысли вновь и вновь возвращались к голосу девушки из исповедальни. Воскресить этот звук в памяти не составляло труда. Даже не звук, ощущение. Он чувствовал его кожей, так же как и её запах. Бен вспоминал, как она повторяла слова каждой молитвы, робко раскрывая перед ним свою тёмную сторону. Вспоминал, каково было слышать, как она называла его Отцом, просила о помощи, молила о благословении, ибо согрешила. Этот голос его окутывал, словно жар от огня. Бен не пытался вспоминать дразнящий шлейф насыщенного сладковатого аромата солнца и травы. Он не представлял лицо. Его просто не было. Её не было. Только лишь голос. Однако, когда Бен начал мастурбировать, он понимал, что это неправильно. С каждым сжатием и поворотом руки, с каждой дрожью от удовольствия, он слышал, как голос отчаянно спотыкался на словах. Отец, я должна исповедоваться. Она по-прежнему лишь звук. Тень за оконцем. Низкий тон её голоса манил сильнее, приглашая разделить свою тайну. Он желал её, чувствуя, как на коже выступал пот. Она просила его. Умоляла. Я хочу, чтобы вы вставили в меня член. Хочу, чтобы повязали меня, наполнили спермой. Безумно хочу. Мне станет лучше. Бен упёрся ладонью о мокрую плитку и представил, как раздвинулась перегородка. Как она перешла на его сторону. Больше никаких преград. Только она, склонившаяся над стулом, раскрытая, задыхающаяся от желания. Он видел её влагалище — разгорячённое, возбуждённое до предела, раскрасневшееся, мокрое. И Боже Всевышний, он хотел вставить ей по самые яйца, пометить её. И сделал это. Трахайте меня, пока не потечёт. Чувствуете запах, как сильно я хочу вас? Бен представлял, что его рука в мыльной пене — её влагалище, мягкое, пьянящее, нежное, до боли горячее, соблазнительное. Ему не нужно сдерживаться. Прошу. Она безумно мокрая. С каждым сумасшедшим толчком его бёдер член обволакивала влага. Девушка наполняла все его чувства, так же, как и он — её. Она всхлипнула от облегчения, когда он впился зубами в мягкую плоть у основания шеи. Словно отпустив грехи. Прошу, Отец. Бен стал так мощно кончать, что ему едва удалось сдержаться от вскрика. Он закусил щёку до крови, наблюдая, как белёсые струйки спермы забрызгивают стену душевой и пол, смываются водой и утекают в сток. Когда удовольствие угасло, Бен почувствовал слабое удовлетворение и зарождающуюся вину, мягкий член и бесполезный узел. Ничего нового.