23 июля, четверг
21:48
[ @a_Arietis // @SMg ]
a_Arietis: Так когда, говоришь, у тебя выступления начинаются? SMg: В последнюю неделю августа После дня рождения Джэ Чтобы не сливалось одно с другим, плюс... a_Arietis: Ты закончил с тем текстом? SMg: Да Именно про него я и хотел сказать Я закончил, но я оставляю время на то, чтобы его доработать или дополнить, если я вдруг наконец пойму, как Я сделал то, что я хотел сделать, но я всё ещё никому его не показывал Там не осталось почти ничего из того текста, который знаешь и помнишь ты И я не знаю, понравится ли тебе сейчас Но я попрошу Ёсана записать и скину тебе a_Arietis: Как захочешь Но я уверен в том, что всё пройдёт гладко У тебя гороскоп хороший на это время SMg: Буду надеяться на то, что твои звёзды не врут a_Arietis: Мои звёзды тут не при чём Верь своим звёздам и иди туда, куда они тебе светят А всё остальное получится как-нибудь само SMg: Спасибо За то, что остаёшься со мной a_Arietis: А с кем мне ещё быть?)***
10 августа, понедельник
18:47
— Прости, сегодня пешком, — Минги растеряно чешет затылок, косится куда-то вбок и всё порывается натянуть на голову капюшон толстовки. Палящая жара ему нисколько не мешает хотеть в этой толстовке спрятаться, хотя теперь он и может спрятаться в самом Минджэ. Он растерян, подавлен, сбит с толку и взволнован до предела, но как всегда всё прячет глубоко внутри, хотя и может высказаться, может попросить поддержки и помощи. Минги не просит этого не из-за гордости — он всё ещё свои проблемы оставляет именно своими, хотя и знает, что его не бросят в одиночестве на полпути. Минджэ его не обнимает, не кидается к нему на шею, только коротко целует в щёку и ловит за запястье. Не говоря ни слова, ведёт за собой, всё ускоряя шаг и заставляя закатанные рукава то и дело съезжать вниз по загорелым предплечьям. Минджэ знает, что слова — пустяк, особенно для Минги, который из этих слов умеет выжимать до капли чувства и смысл. Словами не опишешь то, что ему сейчас нужно; слова — красивая, но до жути бесполезная мишура. Они приходят к месту — огромной иве, растущей посреди их любимого парка, — и Минджэ тащит Минги туда, где корень разламывается надвое, где в тени ниспадающих ветвей хоть немного прохладнее и тише. Он валит его на траву, садится рядом и долго гладит по уставшей голове, пытливо глядя в глаза. — Ты волнуешься. Это нормально, — Минджэ убирает выгоревшую прядь с чужого лба и подушечкой пальца гладит между бровей. — Но ты сделал всё, что ты мог сделать, и даже больше. Ты правильно воспользовался всем тем временем, которое у тебя было, и ты постарался даже сильнее, чем старался раньше. Пусть будет так, как получится — на этом твои полномочия всё. Минги усмехается, закрывает глаза и просто лежит под его руками. С корабля на бал — из рук Юнхо в руки Минджэ, из одного дома в другой. С Юнхо было спокойно потому, что вся та чёртова суета, которая связана с выходом на сцену, ощущалась чем-то нереальным, какой-то грёбаной лживой сказкой, мечтой подростка. С Юнхо Минги не мог ощущать себя иначе, как старшеклассником, которого мама отпустила с другом вечером на спортплощадку поиграть в баскетбол или поесть мороженого. С Минджэ спокойно не было — необъяснимая, но поддающаяся контролю паника обжигала кожу посильнее жаркого солнца, но чужие холодные ладони потихоньку её выгоняли. Минджэ был спокоен сам, и потому успокаивало потихоньку и Минги. — Есть ещё много вещей, которые нужно успеть сделать. — Успеешь. — Ты так сильно в меня веришь? — Одной верой жив не будешь. Я буду стоять рядом и подстрахую тебя, если что-то пойдёт не так. Думаю, это будет поважнее веры. Минги снова усмехается и смотрит на Минджэ — насупленного, но по-особенному нежничающего с ним. У Минджэ в выцветших до грязно-розового волосах какой-то упавший сверху листочек, а в глазах — вся та драгоценно-милая любовь, которая может у человека быть к человеку. Слова и правда чепуха, потому что никакие речи такой взгляд не заменят, никакой шелест ив не подарит такого умиротворения, которое размазывают по лбу, щекам и шее чужие руки. Конечно же, волноваться меньше Минги не начинает, у него всё ещё есть куча поводов для переживаний, но теперь он чувствует, что справляется с этим легче, что вообще справляется, что у него есть и всегда был шанс. И он наконец начинает чувствовать, что сделал всё возможное и от него зависящее, чтобы сполна этим шансом воспользоваться.***
28 августа, пятница
18:44
У Юнхо для его телосложения очень мягкая походка. Он идёт по улице неспешно, потому что автобусы придумали те, кто не умеет ходить пешком, осматривает здания, встречающиеся по пути, читает до последней буквы рекламные вывески, провожает взглядом особенно приметных прохожих. Идёт, как по музею, только вместо экспонатов — живой мир, в котором постоянно что-то происходит, постоянно кипит какая-то суета, как кипит возня в муравейнике. Эта суета почему-то Юнхо никогда не касалась. Она была рядом, проходила в непосредственной близости, окружала, но проникнуть внутрь не могла, не задевала тонкие фибры души, не застилала глаза. Юнхо остался где-то за пределами всего этого, не попал в программный код Вселенной, не стал точкой, движущейся по графику функции от одного значения абсциссы к другому. Юнхо остался наивным мечтателем с единственной страстью — далёкими и холодными звёздами. Он отслужил в вооружённых структурах достаточно, и это должно было его сломать, сделать из него другого человека, поменять его взгляд на мир, разбить и уничтожить замки в облаках, по которым он всегда мягко ступал на носках. Не сломало — Юнхо видел кровь, боль и смерть, но это всё осталось там, в той суете, увязло в бесконечных событиях и в неумолимом ходе времени. Юнхо остался спокоен, холоден и далёк от всего этого — как та самая звезда, под счастливым светом которой он был рождён в этот мир. А мир этот, хотя и суетится, но не меняется нисколько. По улицам всё так же ходят толпы, на проводах сидят в рядочек птицы, зеленеет листва, слепит яркое солнце, из радиоприёмников звучат популярные и так похожие друг на друга песни, парочки держатся за руки, а из цветочного магазина приятно и густо пахнет чем-то очень лёгким и свежим. Юнхо скучал даже, правда скучал по всему этому, и потому сейчас мягко ступает по тротуару, перепрыгивает, как в классиках, приземляясь на носок, подтягивает на плече тяжёлый рюкзак и зачёсывает назад падающую на глаза чёлку — нового, нежно-бежевого оттенка, как те самые облака. Он находит нужное ему здание быстро и оценивает лаконичную, но приметную вывеску над крыльцом клуба. На стене сбоку — большой плакат строгого дизайна с фотографией Минги и объявлением о том, что сегодня его первое выступление как хэдлайнера. Юнхо рассматривает его с фотографии и ещё раз думает о том, что красно-рыжий — это цвет Минги, который ему, пылкому Льву, подходит больше всего. В самом клубе оказывается весьма уютно. Людей пока немного, и Юнхо может постоять немного в дверях, следя взглядом по щелям в потолочной плитке. А потом сбоку от него срабатывает вспышка. — Ой... — Ёсан впервые, кажется, забывает вспышку выключить, и на этом палится, однако его одаривают мягкой улыбкой. — Простите, просто Вы очень красиво смотрелись... — Всё в порядке, — Юнхо отмахивается. — Если угостите чем-нибудь, я даже попозирую. — Виски? — Белое вино. И пара сигарет. Ёсан кивает, уходит к барной стойке и смотрит на получившийся снимок. Его фотоаппарат, почти как зеркало параллельной реальности, улавливает в образе Юнхо те оттенки, которые и делают его им — ту лёгкую отрешённость во взгляде, мягкость черт лица и обрамляющих его волос, почти высокомерно поднятый подбородок. Он словно актёр, играющий роль, он словно и не здесь, не в этом мире, а лишь проходит тут, пока ищет на просторах многочисленных астралов те самые облачные замки. Ёсан будто смотрит на призрака во плоти, а ещё эту призрачность умудряется поймать в удивительно качественный, хотя и спонтанный кадр. Они садятся за маленький столик, пьют и недолго беседуют, Ёсан в открытую фотографирует Юнхо и снова ловит эту шёлково тонкую ауру, которая в Юнхо завораживает с первого взгляда. Но сам Юнхо для него — бокал с вином; дутый в приятном изгибе, но наполовину пустой, а чем полный, тем же и не по вкусу. Юнхо любит камера, но не тот, кто эту камеру держит в руках. Зато любит его Минги, которого Юнхо видит с крыльца далеко в толпе. Он узнаёт Минджэ, которого ему показывали на фотографиях, а остальных не знает и не очень хочет. Не подкуривает пока что и поступает правильно, потому что Минги его тоже замечает, запинается об свою же ногу и замирает на месте, широко раскрыв глаза и рот. Юнхо читает по его губам своё имя и спускается со ступеней, пока Минги к нему бежит, чуть подскакивает и запрыгивает на руки, которые уже его ловят. И ни один глоток вина не будет крепче и теплее, чем объятия Минги. — Ты что здесь делаешь? — спрашивает, неверяще трогая по плечам и широко улыбаясь. — Я ушёл из вооружённых структур. — ... что? — Я ведь обещал тебе, — Юнхо кивает на афишный плакат, крепче перехватывая медленно оседающего в его руках Минги, — если ты вернёшься на сцену, я уйду в отставку и буду с тобой. Минги не верит. Он мотает головой, лохматя недавно подкрашенные волосы, шепчет отрицания и пытается в Юнхо разглядеть ту ехидно-шутливую искорку, которая выдала бы злую шутку с поличным. Искорки не было, а Юнхо был предельно честен. — Я правда ушёл, Ги. И я теперь здесь. — А... А как ты собираешься?.. А куда? — Да хоть к чёрту на хуй! — Юнхо смеётся, потому что видеть удивлённого Минги ему очень нравится. — Я не пропаду, и ты это знаешь. А сейчас я пришёл посмотреть на тебя и поддержать тебя. Меня не было рядом с тобой несколько лет, и я думаю, что хватит. Мы оба этого заслужили. До Минги наконец доходит, что ему не снится, что Юнхо и правда здесь, с ним, не где-то далеко, спрятавшись ото всех за безликую военную форму. Он снова крепко-крепко обнимает его и чувствует, как его обнимают в ответ — наверное, только ради этого стоило проделать весь этот путь. Его слегка трясло от волнения, потому что первое выступление спустя очень долгое время, попытка восстать из пепла ради самого себя, эгоистичный вызов всем тем, кто захочет пойти против и встать на пути. Но теперь, когда и Юнхо рядом, всё окончательно оказывается на своих местах.***
После антракта Сонджун объявляет его. В своей манере — игривой, слегка нагловатой, но нравящейся народу. Его здесь уже знают, и ему прощают мелкие пакости, а Минги здесь не знает никто. Ему на секунду кажется, что он забыл совершенно всё, что учил и отрабатывал несколько месяцев, на что набивал руку и голос, что оттачивал до состояния совершенства, но стоит ему подняться на сцену и со сцены увидеть Юнхо и Минджэ... Они сидят рядом, смотрят на него во все глаза и машут руками, чтобы поддержать. Они оба, обе половины его мира, здесь, рядом с ним, на расстоянии почти что руки, и они оба сделали просто невероятное количество вещей для того, чтобы Минги мог сейчас стоять на сцене, мог гордо называться своим именем и идти вперёд, по освещённой яркой звездой тропе. Но путеводная звезда в его жизни не была единственной — их было двое, самых ярких и самых главных. Откуда-то сбоку светит и Ёсан, который сейчас слепит вспышкой из-под сцены, который зовёт просьбой посмотреть в объектив. Сонджун и Сынмин, две не самые яркие, но заметные звезды, где-то сбоку от Минджэ, там же — не особо знакомые, но тоже стоящие на его стороне Хвиджун и Джунхёк. Вдали, у самого горизонта, в самом тёмном месте неба, где недавно звезда в жизни Минги погасла, светит мимолётно Сонхва — он сейчас неуловимой тенью проскальзывает куда-то в зал, опирается спиной на колонну и думает, что никто не видел его в толпе. Минги на секунду прикрывает глаза и пытается свет своих звёзд почувствовать. Он мысленно тянет к ним руки, а они тянутся к нему — разрастаются, сияют ярче и застилают постепенно тёмное небо, пока не съедают его полностью. Его звёзды дают ему силу, его звёзды держат его на плаву, не давая упасть в тёмную пучину, его звёзды ведут его по той дороге, с которой он не свернёт и на которой не оступится. И ради своих звёзд Минги готов на всё. В зале виснет тишина, сквозь которую начинает звучать включенный бит. Минги подхватывает строку ровно там, где должен был, с нужной интонацией, в нужном темпе. Он читает легко, как будто всю жизнь только этим и занимался, и ему самому нравится, как он звучит. Ему правда нравится, что то, над чем он бился и во что вкладывал самого себя, получается именно так, как он того хотел. Он, видимо, зря волновался так сильно, и именно сейчас, когда он набирает скорость и идёт интонацией на подъём, его это волнение отпускает. На сцене он становится собой, и зал потихоньку оживляется вслед за ним. После первого трека его ждут громкие овации, свист и аплодисменты. Ёсана кто-то высоко поднимает на руки, и он фотографирует Минги таким, какой он оказывается на сцене — живым и ярким, чувствующим на языке всю сладость жизни и её искрящий вкус. И всё складывается так, как будто это сказка и сон — так, как будто лучше уже невозможно.***
По каменному полу коридора цокают невысокие каблуки. Хонджун свешивается через перила и тоже смотрит на сцену, покачивая в маленькой ладони бокал красного вина. Он щурит густо подведённые глаза и, кажется, хочет взглядом поджечь деревянное перекрытие, за которое спрятаны провода. Это его сцена и его клуб, и он не потерпит, чтобы здесь сиял кто-то ещё. — Ты его вытащил? — Хонджун не поворачивает головы, он Сонхва узнаёт по звуку шагов. А говорит так, как будто ещё мгновение — и с кого-нибудь заживо снимет кожу, а после и мышцы оторвёт от костей. Он не знает, на кого злится больше — на Сонхва или на Минги, — но он из последних сил держится, чтобы пузатый бокал в руке не раздавить. — Всего лишь предложил сотрудничать. Сонхва спокоен и лёгок, потому что он убедился — на сцене всё в порядке. Хонджун же напротив в ярости, лишь чуть не стреляет молниями из глаз и не идёт в бой. — Ты в курсе, до какой бездарности ты опустился? — Не силён в оценке талантов, но трудолюбие и упорство оценил. Ещё тогда, когда эта бездарность писала тебе тексты на протяжении почти восьми лет. Хонджун шипит и роняет руку на перила. — Ты пожалеешь, Сонхва, — он смотрит исподлобья, а сам почти сходит с ума от ощущения собственного бессилия. — Ты ещё о-о-очень сильно пожалеешь. За Сонхва с мягким щелчком закрывается дверь его кабинета. Дребезг. Резвый цокот каблуков. В коридоре виснет тишина. В луже красного вина отражаются блики. Увы, не от некогда сиявшей звезды — всего лишь от начавшей мигать лампочки.