Nobility

Томас проигрывает спор для себя. Не потому что он не захотел его выигрывать, а потому что попросту не смог. Да и незачем. На острове оказалось не просто неплохо, а вполне себе хорошо, если исключать шутки про его съедение в первое время. Потом шутки всем наскучили и сирены начали к его присутствию привыкать, медленно раскрывая свои семейные объятия для него. Это было приятно, в особенности их помощь Тому из-за неумения делать что-то, что сирены делали едва ли не сразу после рождения. Но на эту разницу и отсутствие у Лондона хвоста никто и не обращал внимание. Всё равно, по итогу, самое питательное и спелое доставалось не детям, а их отцу, который мог взлететь и собрать нагретые солнцем фрукты, половину из которых он давал Тому, под подозревающие взгляды сиренят. Что именно подозревающие он не понимал, потому что сирены для него были неизведанным и неизученным, но проводить какие-то жестокие опыты он не мог, лишь наблюдать и оценивать. Да и в целом вредить таким на самом деле добрым созданиям не хотелось. В конце концов, именно они и спасли его. Кто знает, что могло прийти в голову тому капитану даже без атаки сирены? Нечто ужасное точно, это ясно наверняка. Лондон старается об этом не думать и наслаждаться буднями на острове. Спокойными, без каких-либо опасностей или угроз, намного лучше, чем в столице Британской Империи. И рядом с ним были те, кто не хотел его убить за его церковный статус, за деньги семьи или из-за мести этой самой семье. Они просто были. Рядом с ним был Гилберт. Немного грубоватый, как оказалось, слишком смелый и добрый, что встретить в подобной смеси было невозможно среди людей. Точнее, почти невозможно. Именно Гилберт помог ему более-менее привыкнуть к обстановке острова, показывая его со всех сторон, начиная от красивых закатов и рассветов и заканчивая недолгими полётами вокруг скал, показывающими остров со стороны и позволяющими узнать окружающий мир получше. На самом же кусочке земли посреди волн хищников не было, как и в воде рядом, хотя, исключая только отсутствие клыков и яда слишком близко, жизнь цвела и бурлила. Это было понятно по множеству тропических рыбок, за которыми сирены охотились и пытались позвать Томаса. Однажды, ради интереса, он пошёл с ними. После того, как на его глазах стая сиренят разорвали гуаса, он перестал даже слушать предложения о таком. Пусть сирены и выглядели безобидными, но на деле они были самыми опасными хищниками. Но это было понятно и без разорванной в воздухе двухярдовой рыбы. Понять всю скрытую опасность сирен ему помог Гилберт, с которым Томас предпочитал лежать на песке одного из пляжей, до которого дети альфа-сирены не могли добраться с воды из-за огромных останков разбитых кораблей. Каждый из них был потоплен Гилом и туманом, который следовал за ним, едва он улетал с острова на поиски мяса. Половину из остовов было слишком сложно опознать как корабли, но выцветшие тряпки на самом верху показывали свои остатки истории. Семь кораблей принадлежали Королевскому флоту, ещё два были французскими, один испанский — он был самым большим из всех обломков, даже при условии того, что половину некогда громадного линейного корабля отсекло водой и камнем — и остальные либо не имели флагов, либо развевали отсеревшее полотнище, которое когда-то было чёрным. И вся эта сгнившая груда дерева и металла когда-то была бригами, фрегатами, галеонами, каравеллами и даже каракками, что намекало на то, что Гилберт охотился на них как минимум сто лет. Может даже все две сотни. И это... больше удивляло, чем пугало. В конце концов, сирены никогда и не были людьми, а значит и срок жизни у них иной. — О чём задумался? — спрашивает Гилберт, укладывая хвост вокруг Тома, расправляя одно из крыльев, чтобы прикрыть англичанина от палящего солнца. Сквозь тонкую кожицу перепонки видно множество нитей вен, которые пульсируют в такт сердцу, едва заметно для человеческого взгляда, но всё же. — О многом, если честно. — А если нечестно? — фыркает сирена. Мысли он читать не умеет, хотя некоторые считают, что это так. Что сирены — это красивые хищницы, которые поют песни и утаскивают под воду глупых моряков, одним взглядом прочитав их желания. Это не так. Они могут оглушать звуками, которые заставляют идти кровь из ушей, но не петь. По крайней мере сам Гилберт не обладает данной возможностью. Он ведь самец. А желания... А какие могут быть желания у кучки мужчин, которые не видели женщин несколько месяцев к ряду? Самые примитивные. — Если нечестно, то ты что-то говорил о том споре, помнишь? — Гил кивает. Он всё прекрасно помнит. — Тебе нравится здесь? Только без отводящих в сторону слов. — Мне... — мнётся Томас. Ему нравится, но вдруг за этот ответ ему сделают что-то плохое? Что-то, что делают жестокие душой и сердцем люди. — М-м... — Том, — просит Гилберт, приподнимаясь на руках, чтобы после сесть на сложенный хвост. — Скажи. Желательно правду. — Мне нравится. Здесь тихо, мирно и ко мне относятся как к обычному человеку, без каких-либо титулов и фамилий. Здесь... спокойно. Нет никакой угрозы, что в один момент это может исчезнуть из-за чьих-то амбиций. — Вот как. Значит, ты проиграл спор. — Ты ведь заранее это знал, да? — смущённо улыбается Том. — Что мне здесь понравится. — Я предполагал, что так будет. Поэтому пришлось на всякий случай съесть всех здешних чудовищ. Очень вкусно, кстати. По виду Лондона понятно, что эта информация его не устраивает, пугает и немного напрягает. — И что теперь ты со мной сделаешь? Гилберт жутковато улыбается, складывая крылья за спиной и протянув Тому руку. Пальцы с острыми когтями останавливаются в паре дюймов от чужого лица. В момент, когда Томас уже прикрывает глаза, ожидая своей смерти, его осторожно гладят по щеке, легко оцарапывая когтями волосы. В неожиданно долгом молчании, перебиваемом звуками моря и птиц, смешок сирены звучит оглушающе громко. — Мягкий, — тянет Гил, наблюдая за чужим страхом. Он и не думал убивать того, кто стал ему... другом за эти несколько месяцев. Томас уже не еда, не добыча и не враг, а друг и член семьи, пусть немного и не такой как все. — Ты собираешься меня съесть, — констатирует Лондон, тяжело сглатывая и не открывая глаза. Он не хочет видеть того, кто собирается оторвать ему голову. — Это немного похоже на поедание, да. Но у вас это называется иначе. — Тогда... Сделай это быстро, ладно? — Как хочешь, — шепчет Гилберт, аккуратно придвигаясь к Тому, оглаживая чужие мягкие щёки. — Weich. Томас ожидает боль, громкий хруст костей собственного лица, но получает в ответ нежное прикосновение губ к губам, которое быстро перерастает в настоящий поцелуй, в котором Лондон сдаётся, расслабляясь под касаниями длинного языка. Гилу нравится чужой вкус и на чистом желании он опрокидывает Тома на песок, едва сдерживая желание сжать зубы и раскрыть челюсти, чтобы отхватить кусок повкуснее. Именно тогда и появляется его проблема: Томас весь вкусный, не только телом. Душой, метафорическим сердцем, разумом и сознанием... Всем тем, что Гилберт не смог бы при всём желание сожрать. — Я... — Том краснеет, пряча рот за ладонью. — Это был... поцелуй? — Ага, — отвечает сирена, подхватывая лежащего на песке англичанина крыльями, вынуждая приподняться и оказаться слишком близко к Гилберту. Именно сейчас это волнует что-то внутри. — Но это ещё не всё. — Ч-что? — Это не то странное, что люди делают на корабле, — улыбается Гилберт, показывая иглы зубов. Томас краснеет ещё сильнее, и сирене это очень нравится. — Тогда что т— Мф! Второй поцелуй оказывается более резким, но всё таким же аккуратным. Том сжимает левую ладонь в кулак, но тот не применяется, расслабляясь обратно, когда Гил притягивает его к себе, заползая руками под одежду, касаясь холодными кончиками пальцев тёплой кожи, от контраста прикосновения к которой по телу англичанина проходит лёгкая дрожь. — Г-Гил... — Ich möchte das wissen, — шипяще шепчет Гилберт, дёргая хвостом, разбрасывая песок вокруг них. — Mein weiches. Томас не понимает, на каком языке и что именно говорит Гил, лишь тихо стонет, когда ткань рубашки трещит по швам, распадаясь на куски под острыми когтями, которые в своей неаккуратности не царапают бледную кожу. Третий поцелуй сирена оставляет на стыке шеи и плеча, вдыхая чужой запах и вылизывая солёную кожу. Вкусно. Ему хочется ещё. Штаны отправляются такими же кусками ткани в сторону, оставляя Тома совершенно голым под леденящим и одновременно обжигающим душу голодным взглядом, который почти объясняет это рвение и ощущение чужих губ и рук на теле. Лондон тяжело дышит, краснеет ещё сильнее, заплывая красным по самую грудь, тихо стонет и пытается хоть куда-то пристроить непослушные руки, которые дёргаются так же лихорадочно, как и мысли в голове своего хозяина. В итоге ладони царапают чужие плечи, случайно провоцируя Гила на укус в плечо. Томас вскрикивает, дрожит и понимает, что ему почти не больно. На странный взгляд сирена не отвечает, слизывая выступившую кровь и дурея от этого ещё сильнее. Последней каплей становится очередной стон англичанина, после которого Гилберт обнимает его руками и обвивает хвостом, резко взмывая в воздух. Полёт оказывается коротким, до ближайшего дерева, за которое Гил цепляется крючьями когтей на крыльях и к которому он прижимает слегка шокированного и дезориентированного Томаса. Весь их вес поглощают крылья, позволяя сирене висеть на толстой ветви, служа Тому одновременно и постелью и любовником. — Ч-чт— — Не дёргайся, — просит Гилберт, выдыхая фразу в чужую шею, аккуратно её прикусывая. Томас стонет от ощущений, но затем давится вдохом, когда ладонь сирены касается полувставшего члена, оглаживая скрытую крайней плотью головку, совсем немного царапая её когтем, до всплеска белых искр перед глазами. Не больно, но страх бурлит в крови, потому что его касается хищник. Опасность. Альфа. Тот, кто может сжать зубы посильнее и вырвать у Тома плечо. Тот... кого Томас, чёрт возьми, хочет. Новый стон срывается с губ, когда длинный язык сирены касается сосков, вылизывая каждый из них поочерёдно. Шок от длины — целых десять дюймов, как минимум — почти сразу уступает место удовольствию, которое приносят эти влажные прикосновения к груди. Это удовольствие мешается с удовольствием в самом низу живота, которое пульсирует от каждого прикосновения скользящих по выступившей влаге на члене. Чужое шипение в шею не пугает, как и ощущение верхних зубов к покрасневшему от укусов плечу, лишь будоражит сильнее, заставляя прогнуться в спине, когда между ягодиц упирается что-то длинное и влажное. Мысль, говорящая, что это может быть, тонет в забытье, когда Гилберт прячет язык, вызвав разочарованный стон, и ухмыляется, ускоряя темп движений ладонью. — М-мх... Ха... — Томас прикусывает губы, стараясь хоть немного успокоить млеющее от прикосновений тело, которое дёргает бёдрами навстречу сжавшейся в кулак ладони, движущейся вверх и вниз, успевающей при этом касаться в самых чувствительных местах по всей длине. — Я... Я... С-с... Се... — дыхание окончательно сбивается и Томаса пробивает сильнейшей дрожью. Первый в его жизни оргазм накрывает с головой, выбивая душу из тела через приоткрытый в долгом стоне рот. Гилберт стонет тоже, когда англичанин случайно царапает его бока ногтями, задев почти полностью зажившую рану. — Вкусный, — шепчет Лондону на ухо Гил, слизывая несколько капель спермы с пальцев. Солоновато, но вкусно. Ему нравится. — Теперь моя очередь. — М-м..? — Я могу быть очень аккуратным, знаешь. Но... Есть проблема. Маленькая, — Том сдвигается на чужом теле и только в этот момент к нему приходит осознание. Гилберт мужчина. Самец, если говорить о нём, как о сирене. И у него тоже есть... Это самое «тоже есть» показывается между некогда ровного слоя чешуек и пачкает и чешуйки, и кожу липкой полу-прозрачной слизью. — Это... — Та самая проблема, да. Он слишком нежный. — То есть, ты х-хочешь, чтобы я... — Гилберт медленно кивает, сверкая глазами. По лицу Лондона видно, что он колеблется: глаза блестят странным азартом, но кожа щёк пунцовеет вновь. Гил начинает уже жалеть о своём предложении, как острой головки члена медленно, на пробу касаются пальцы, пачкающиеся в смазке. Довольное шипение отдаётся вибрацией в паху, и, едва Том оглаживает член по всей длине, как чешуйки смещаются, и на обозрение Томасу появляется второй член. Такой же длины с такой же странной щупальцевидной формой, но теперь их два. И по взгляду англичанина понятно, что это не нормально. — Не... спрашивай. Второй для оплодотворения двух самок, если получится, — пробное прикосновение ко второму члену заставляет сирену дрожаще выдохнуть. Из-за того, что большую часть времени половые органы спрятаны в теле, они слишком чувствительны к самым лёгким касаниям. И сейчас он получает двойную ласку. Впервые в жизни, даже несмотря на то, что он спаривался за всю свою жизнь минимум десять раз. — Если не получится, то... Томас качает головой из стороны в сторону, не желая знать, что и как именно. Его разум едва ли справляется с информацией о том, что у Гилберта два члена. Два очень чувствительных члена, которые уже испачкали его руки по локоть в смазке. Гил тяжело дышит, дёргая крыльями и едва их не отцепляя. Слишком много удовольствия, особенно когда Том, краснея и возбуждаясь вновь, проводит пальцами у основания между членами. Гилберт шипит от удовольствия, скаля зубы, а Лондон понимает, что сирена под ним красивый. Даже по человеческим меркам. Даже несмотря на то, что сейчас в обеих руках Тома находится по пульсирующему и влажному члену, которые вызывают у него проклятое желание попробовать их на вкус. Это желание он исполняет, медленно коснувшись языком обеих головок, лизнув их поочерёдно. Сирену от этого выгибает и из его груди вырывается громкое, почти оглушающее шипение. Томас не успевает среагировать, когда крылья всё же отпускают кору, и секундное падение Гил едва прерывает, обхватив всё ту же ветвь хвостом и схватив Тома крыльями, развернув его к своей груди спиной. — Scheiße, — шуршит Гилберт, понимая, что он на грани. Две сущности его бытия борются друг с другом внутри него. Одна желает получить удовольствие, а затем разорвать Лондона на вкусные кусочки, в то время как вторая жаждет доставить им двоим удовольствие, без разрывания кого-либо на куски. И Гил никак не может решиться, что из этого правильно. Потому что оба варианта манят его соразмерно друг другу. — Гил..? — Томас медленно смещается, ощущая, как между ягодиц скользит один из членов сирены. Они висят как летучие мыши, вверх ногами, но удовольствие никуда не исчезает, а собственный член не падает, даже хуже, медленно наливается кровью, когда почти-щупальце утыкается в самое уязвимое сейчас место. — Ты же не собираешься меня есть за мою ошибку? П-пожалуйста? Это «пожалуйста» ударяет в голову ещё сильнее любого касания к половым органам. И именно оно, это слабенькое и чувственное «пожалуйста» отрезвляет. — Ты ведь не ожидал, что твой первый раз будет в такой позе? Я надеюсь на это. — Н-н-нет, — выдыхает Том. — Гил, пожалуйста. — «Гил, пожалуйста» что? Томас намёком дёргает бёдрами назад, позволяя чужому члену проехаться по медленно подсыхающей смазке. — Хорошо, но... — Ещё какая-то проблема? — Тебе будет, — Гилберт утыкается носом в чужую шею, — немного больно. Ты не готов. — Бог пересилил страдания и я смогу. Сирене нравится такой ответ. Ответ и податливость Тома, когда его обхватывают под грудью, вынуждая повернуться к Гилу лицом. Поцелуй действует успокаивающе, отвлекая от первых движений вне, вылизывая все самые вкусные места и заставляя Томаса обхватить сирену за шею, громко задышав, едва они отрываются друг от друга. Лёгкий толчок вперёд выбивает у англичанина из груди весь воздух, заставляя сжаться от ощущения вторжения, которое и не думает пропадать, только нарастает, заставляя впиться пальцами в бледную кожу, оставляя на ней полумесяцы от ногтей. — Ш-ш, расслабься. Сейчас подействует. Что именно подействует Гилберт не объясняет, но становится понятно почти сразу, как боль и давление ослабевают, оставляя после себя лишь небольшой дискомфорт, который тут же тает, как Гил двигает бёдрами вперёд, задевая головкой чувствительный комочек нервов внутри. От этого ощущения Томас стонет, слепо уткнувшись в чужую шею и застонав, долго и довольно. Медленный темп доставляет им обоим удовольствие, позволяя Лондону прочувствовать каждую венку на теле движущегося внутри члена, постоянно проходящемуся по чувствительным точкам. Стоны заменяют ему дыхание, вырываясь из горла при каждом втором ударе сердца. Собственный член течёт, капая густыми прозрачными каплями на крылья сирены, и тот освобождает одну руку от поддержки англичанина, опуская её на основание члена, медленно и мягко массируя его, изредка касаясь поджавшейся мошонки, такой же влажной, как и всё остальное. Смазка, пот, немного крови — приятный запах оглушает Гилберта, вынуждая двигаться чуть быстрее и хаотичнее, вгоняя член по самое основание, скользя по тонкой выступающей кости копчика вторым, пачкая всё. Инстинкты требуют оплодотворить, сжать в объятиях и расслабиться, подчиняясь сильному, но сильным является сам Гил, пусть это и не влияет на инстинкт. — Том... Названный поднимает мутный, покрытый туманом похоти взгляд и не задаёт вопросов, стараясь восстановить дрожащее от стонов и вскриков дыхание. — Укуси меня. — Ч... — Пожалуйста, — скуляще просит Гилберт, подняв голову и обнажив шею. Инстинкт велит быть слабым, дать самке право самой контролировать его действия для успешного оплодотворения. Инстинкт велит подставить горло и слушаться. И Гил не может ему сопротивляться в полной мере. Без этого он попросту не сможет кончить. Осторожное прикосновение тёплых и нежных губ к кадыку заставляет сирену довести свою пару до оргазма. В этот раз Томаса уже не выбрасывает из тела, лишь оглушает на несколько секунд, из-за чего он совсем немного прикусывает чужую шею, отчего Гилберта выгибает в мощнейшей вспышке удовольствия и он кончает в чужое тело, вжавшись в него максимально близко. Животное в голове говорит ему, что оплодотворение прошло хорошо, так и надо. Человек же молчит, вылизывая щёку медленно засыпающего от всех событий Лондона. И всё же, он вкусный. Даже несмотря на то, что через несколько месяцев Гилберт отпустит его с первым приплывшим торговым кораблём домой. Пусть ему здесь хорошо, но человеческое общество намного лучше. Он поймёт это. Может быть они вновь встретятся. Гилберт смотри на расцветающую всеми оттенками синего и фиолетового след на чужой шее и понимает, что он точно найдёт его. Как и Том сможет его найти в случае опасности. А пока что он останется очень вкусным. До тех пор, пока не пропитается запахом Гилберта более чем полностью.