Забей и застрелись

Лев приходит каждый день, потому что ему за это платят. Или так он выполняет часть сделки, или отдаёт долг, или его заставляют ходить сюда, угрожая прострелить колено его матери… Кенма не в курсе, как это работает у мафии. Куроо как-то сказал, что в мафии никто не говорит «мафия», что есть компания, её глава и работники. Они даже платят налоги за чистый доход с грузоперевозок, нескольких сотен залов патинко и букмекерской конторы, специализирующейся на лодочных гонках. Обо всём остальном правительству знать необязательно, хотя оно, конечно, знает. Все «тёмные» дела компании облагаются другими, «тёмными» налогами. Лев приходит каждый день и обижается за недостаток внимания Кенмы так, словно тот — больная тётушка, которую племянник по доброй воле и из благих побуждений решил навестить в госпитале. Но тётушка ведь знает, что виной всему её нехилое наследство. Тётушка знает, что любимый племянник задушит её подушкой в ту же секунду, как Глава об этом попросит. Но он не просит. И это странно. Кенма не мучает себя вопросами из ряда: «Чем же я заслужил все эти недели жизни?», нет, ему куда важнее узнать: «Чем Куроо за это заплатил?» Кенма вспоминает сказку о русалочке, которая продала свой чудесный голос. И если Куроо тоже выставил на аукцион своё молчание… Что ж. Кенма мог понять покупателей. Весной он и сам бы много отдал за то, чтобы этот придурок заткнулся. Даже забавно, на что он готов теперь, чтобы услышать его голос. Но вместо этого ему приходится слушать Льва. Снова. И снова. И снова. Он говорит: — Я принёс тебе похавать! — и съедает половину сам. Он получает от врача инструкцию и постоянно сверяется с мятым листком, заляпанным жирными пальцами. «Тебе надо делать упражнения, чтобы восстановить физическую форму». Кенма думает о том, что никакой физической формы у него не было, разве что физическая бесформенность. Лев заставляет его наматывать круги по комнате, а Кенма вспоминает, как Куроо просил его лечь ему на спину, когда он отжимался. Кенма называл его позёром, предлагал привязать к спине холодильник, но Тецуро всегда уговаривал его, словно он, Козуме, был каким-то хитрым замком, а у Куроо в руках ловко плясали отмычки. Когда Кенма всё же устраивался на его спине, прижимаясь лицом к влажной от пота футболке и чувствуя, как в щёку упирается крыло лопатки, Куроо с ухмылкой просил обнять его поперёк талии. Он шутил: «Держись, а то упадёшь». Кенма смыкал руки на его животе, и под его ладонями мышцы Тецуро напрягались, твердели. Конечно же, Кенма знал, что все эти отжимания — лишь предлог. Декорации, выстроенные вокруг желания близости, необходимости объятий. В этой игре они с Куроо были одинаково хороши: «Тысяча и один способ обмануть себя». Попросить нежности, не прося её напрямую. Просто Куроо легче было отжаться с Кенмой на спине, чем предложить обняться. Кенме легче было изобразить одолжение, чем согласиться. Что тяжелее: шестьдесят килограмм человека или шестьдесят килограмм подтекста? Сейчас, правда, и того, и другого стало на десяток кило меньше. Когда Кенма впервые глянул на себя в зеркало, он понял, что смотрит глазами Куроо. Думает его клоунским мозгом. Потому что ему себя стало жаль. И без того худое тело стало болезненно тощим, а под повязками скрывались до того уродливые шрамы, что Кенма невольно подумал о Хайнане, о его золотистых людных пляжах и о том, что ему пришлось бы плавать в футболке, чтобы не пугать народ. Франкенштейн, казалось, и то штопал своего монстра с большей аккуратностью. — Это стрёмно, да? — жадно спрашивает Лев. Сегодня он вывел Кенму из комнаты «на прогулку». Разве что поводок не накинул. То, что они оказались не в необитаемых трущобах, даже немного разочаровывает Кенму. Обычный дом в частном секторе. Безликий и скучный фасад, высокий забор, несколько камер слежения. Ни секретной базы, ни зловещего замка, ни мрачной пещеры. Самым жутким в этом особняке был старенький фен в ванной — такие наштамповали миллионами ещё до рождения Кенмы, когда асбест в составе ещё не вызывал панику. Зато вызывал рак. Возможно, единственное зло в этом доме репрезентовал капитализм. «Возможно, главным сокровищем стали друзья, которых мы встретили по пути!» — Так что, стрёмно? Нет, явно не друзья. — Что? — нехотя переспрашивает Кенма. Они уже в третий раз обходят дом, и Лев никак не унимается. Он достаёт его и внутри, но снаружи выносить его совершенно невозможно, потому что вдобавок к его бесячему голосу Кенму пытается прикончить ещё и жара. — Ну, дышать одним лёгким. — Не стремнее, чем думать одной извилиной, — бормочет Кенма. Лев рассказал ему всё, что знал, ещё неделю назад, когда застал Кенму за переодеванием и жалким, растерянным разглядыванием собственной грудной клетки. Наверное, в этот момент он выглядел, как ребёнок, обнаруживший, что лапу его любимого плюшевого медведя оторвала собака. «Вообще, сначала тебя просто заштопали, — пояснил он. — Но как-то криво, потому что ты не приходил в себя, а потом был какой-то приступ или ещё что… В общем, того врача послали нахер, позвали нового. Он вырезал у тебя ма-а-а-аленький кусочек лёгкого. Но это тоже не помогло, доктора опять сменили, и он отрезал кусок побольше… Тогда ты чуть не сдох, тебя ввели в искусственную кому — кстати, ты что-то слышал? Чувствовал? Тебе снилась какая-то дичь? Нет? Блин, ну ладно… А, да, и потом они решили, что лучше вырезать целое лёгкое, и через день ты очнулся. Вот такие дела». «Охуеть, — подумал тогда Кенма. — Развлекались как могли». Это было не слишком заметно, но теперь клетка его рёбер выглядела иначе. Как мяч, который немного сдулся. Возможно, спроси он врача, рассказ вышел бы менее сюрреалистическим, но он не спрашивал. Куда больше его интересовало другое: зачем так усердно спасать жизнь того, кого сам приказал застрелить? Очевидно, он зачем-то был нужен. Чем-то полезен. Но чем? Явно же не своими навыками. Хакером он был посредственным, иначе бы в такой ситуации не оказался. И вряд ли мафия позарилась на его музыкально-калькуляторные таланты или непобедимый рекорд в «Змейке» на старенькой раскладушке Куроо. Больше он ничего особо и не умел, разве что мафии был необходим кто-то, способный в фоновом режиме непрестанно думать о Куроо Тецуро. Может, он выполнял роль жриц культа Кракена, которые посменно молились древнему злу, чтобы предотвратить апокалипсис. До этого у них, очевидно, было специально обученное существо, а то и два, которые усердно думали о Куроо днями напролёт. Но с ними что-то случилось, и теперь Кенма — единственный, кто может спасти этот мир. «Ты избранный, Кенма». «Только ты в силах так много думать о Куроо Тецуро и не подыхать». Возможно, каждому чудовищу нужен кто-то, кто думал бы о нём сутками напролёт. Это бы многое объяснило. — Ты снова это делаешь, — обиженно взмахивает руками Лев. Он вообще много жестикулирует, и с его пропорциями это опасно для окружающих. Он едва ли сильно младше Кенмы, но в его движениях скользит неуклюжесть быстро вытянувшегося подростка, который ещё сам не привык к тому, насколько длинными стали его конечности. — Я говорю с тобой, а ты меня не слушаешь. Тотальный игнор. — Заткнись, я спасаю мир. — Своим молчанием? — Нет, спасать мир молчанием — это твой удел. — Ха-ха, — фыркает Лев, но выходит неубедительно, потому что шутка ему понравилась, и он улыбается. Его вообще легко рассмешить. Обидеть тоже легко. Он напоминает Кенме морскую губку, которую тычут палочкой лаборанты, чтобы продемонстрировать всем, как остро она реагирует на любые раздражители. Себя же Кенма теперь считает металлом. Мелким куском галлия, в который тычь, не тычь — не заметит. Можно распилить его на части, но он всё равно останется металлом. Бесполезный факт от Куроо Тецуро номер хуиллион два: температура плавления галлия — двадцать девять целых и восемь десятых градуса. Температура тела человека — тридцать шесть и шесть. То есть, если взять кусок галлия в руки, он начнёт растекаться. Вот только единственные руки, которым Кенма позволил бы себя взять, всегда были холодными. Ледяные пальцы Куроо Тецуро никогда не были предназначены для плавки металла. — Какая же тут жарень, — ноет Лев, теребя ворот своей футболки. — Сейчас бы в бассейн окунуться. Бассейн, наполненный мятной жвачкой… Фантазии Льва всегда странные. Вчера он мечтал о «зонте наоборот». Это когда ты раскрываешь его над головой, и на тебя льётся дождь. Кенма вяло заметил, что он описывает насадку для душа, и Льву эта шутка снова понравилась. Иногда Кенме хочется спросить, что такой человек забыл в мафии, но потом он вспоминает Куроо — и всё становится на свои места. Видимо, мафия отбирает людей по тем же критериям, что и цирк — уродов. В первый день после пробуждения Кенма подумал, что Куроо не навещал его, потому что ему было тяжело. Козуме и сам не уверен, что смог бы вынести вид неподвижно лежащего в постели Тецуро, словно в открытом гробу: «У вас минута, чтобы попрощаться». Но прошла неделя, а Куроо так и не появился. Оправдания для него у Кенмы кончились, так что придумывать их взялся Лев, хотя об этом его никто и не просил. «Куроо сейчас очень занят, а добираться сюда — просто жуть. В пробках часа два простоишь, серьёзно». «Я слышал, что Куроо полетел с боссом в Окинаву. У них там какие-то дела». «Может, Куроо стыдно, что тебя подстрелили?» Кенма думает, что Куроо не было бы стыдно, даже если бы учёные доказали, что это из-за него началось глобальное потепление, но молчит. Он не хочет говорить о Куроо со Львом, потому что тот для мутантыша какой-то баснословный герой. Это слышится в его словах, в его тоне — таким тоном пятилетки рассказывают о тираннозаврах, суперменах и геркулесах — зависит от гиперфиксации, которую они избрали. От энциклопедии, которую им подсунули родители. Кажется, Льву в детстве подсунули полицейское досье на Куроо Тецуро. Или цирковую афишу. — Идём домой, — говорит Кенма. — Я заебался. — Но доктор говорил, что тебе надо больше двигаться и меньше сидеть. Поразительная забота, прям-таки оздоровительный концлагерь. Санаторий «Харт Маунтен» [1]. — Ну, а я говорю, что у меня перед глазами уже темнеет, — отвечает Кенма. Его единственное лёгкое ещё не привыкло к тому, что теперь нужно отдуваться за двоих, и каждый шаг даётся ценой десяти. От каждого вдоха не становится легче, и ощущения всё время такие, будто хочешь зевнуть, но не можешь. Было бы лучше, вырежи они ему половину сердца — ту, которая отравлена Тецуро. Они возвращаются в дом, кутаются в приятную прохладу кондиционера, растекаются по кожаному дивану. Перед ними огромная чёрная плазма, и Кенма без раздумий отдал бы второе лёгкое за то, чтобы подключить к нему приставку. Может, попросить у Льва в следующий раз, когда он поедет в город… Кенма уже представляет этот разговор: «Привези мне Плейстейшн и Куроо». «Ты же знаешь, что я не могу». «Ну, тогда Икс-бокс». Наверное, Кенма молчит о Тецуро слишком громко, потому что Лев подминает подушку, упираясь в неё острым подбородком, и спрашивает: — А это правда, что Куроо офигенски стреляет? — Пиздёж. — Я слышал, что он может попасть в монетку, если её подбросит человек на другой стороне улицы… — И нахуя бы ему это делать? На самом деле, Кенма кривит душой, потому что прекрасно может представить Куроо, который выжидает в кустах подбрасывающего монетку прохожего только для того, чтобы попонтоваться. — А правда, что его кусала рысь? Что. Кенма переводит тяжёлый взгляд на Льва. Занятный у них фольклор, у этих мафиозников… — Правда, — с абсолютно серьёзной миной заявляет он. — Так тот шрам у него на руке реально от рыси?! — Лев аж подскакивает, смотрит восхищённо, завистливо. Шрам на руке… Кенма вспоминает его руки. Он мог бы нарисовать карту кожи Тецуро по памяти, со всеми её неровностями, холмами и впадинами. С горным хребтом позвоночника, с ущельями ножевых, с возвышенностями старых ожогов. Кенма мысленно ведёт пальцами по его предплечью, пока не натыкается на скопление бугорков чуть ниже локтя. Бинго. В голове невольно выстраивается планировка их квартиры в недостройке. Вот они лежат на полу, закинув ноги на единственную кровать. Рука Куроо валяется у Кенмы на груди, и он маркером рисует на ней члены. Много-много членов с глупыми рожицами, ушами и ножками. Кенма хорошо помнит тот день. Его память — та ещё сука. — Из-за твоих шрамов мои хуи получаются кривыми, — жалуется Кенма. — Они получаются кривыми, потому что у тебя руки из жопы, — ухмыляется Тецу. Иногда, когда они часами маялись от безделья, он становился Тецу — шкодливым пацаном с привычкой прятать морду лица в плечо Кенмы во время разговора. Вот и сейчас он зарывается носом в его подмышку, и голос его звучит приглушённо. — А откуда этот? — Кенма тычет маркером в полумесяц из белёсых точек. — Выглядит так, словно тебя зомбак пытался сожрать. — Я хотел потискать кисуню, которая не хотела, чтобы её тискали… — смеётся он, и смех его тонет у Кенмы под рукой, дрожит, бьётся в рёбра. — Как видишь, некоторые вещи остаются неизменными. Это он намекает на то, как утром Кенма грозился отгрызть ему руку, если он снова погладит его по голове. Тогда Козуме ещё подумал, что большая, должно быть, была «кисуня». Он и не думал, что это была ебучая рысь. — А правда, что он как-то угнал танк? Этой истории Кенма не слышал, но готов поверить в неё заранее. — Вообще-то, — говорит он с расстановкой, — он угнал два танка, так что второй пришлось тащить на буксире. — Но зачем ему целых два? — Лев счастлив, как ребёнок, которому перед сном согласились почитать сказку. — Он хотел устроить гонки. — И он устроил? — Конечно. Но до финиша так и не доехал. — Почему? Кенма выдерживает драматичную паузу. Рассказчик из него так себе, но он ловит себя на том, что ему нравится выдумывать небылицы о Куроо, словно он — его персонаж. Словно Кенма сам его придумал, сам написал, а значит, Тецуро принадлежит ему по авторскому праву. — Потому что по пути он проголодался и заехал в KFC. — Прямо на танке?! — Ага. — Реально? Это правда? — Нет. Рот Льва приоткрывается от удивления, а брови изламываются в детской досаде. Кенма добавляет: — На самом деле, он поехал в Burger King. Когда Тецуро вернётся, Кенма потребует с него гонорар за поддержание репутации. Когда Тецуро вернётся… Когда?.. Лев, похоже, снова видит что-то в его взгляде. Что-то вселенское, страшное. Для такого дурачка он на редкость проницателен. — Может, он и сейчас задерживается, потому что заехал за бургером? — улыбается он с вкрадчивым утешением в глазах. — Большая там, видать, очередь, — бормочет Кенма и отворачивается. Весь оставшийся вечер он молчит, спасая мир.

***

Кенма просыпается от грохота за окном, и в первые несколько секунд пробуждения он уверен, что это Куроо приехал за ним на своём танке, но барабанящий по окну дождь наводит на мысль, что нет, это всего лишь гроза. Кенма медленно выдыхает, сглатывая волнение, и чувствует, как гремит в груди сердце. Без одного лёгкого ему явно тяжелее, и Козуме слышит его всё чаще. Ощущает его всё явственнее. Оно стучит по рёбрам глухо, отчаянно, с надрывом. Какое же оно дурацкое, его сердце. Бесполезный кусок плоти. Не по ком тебе стучать, слышишь? Ушёл он. Скрылся в тоннеле игрушечным паровозиком. «Но разве все рельсы не закольцованы? Разве поезда не всегда возвращаются в депо?» Нет. Некоторые поезда сходят с рельсов по пути. Некоторыми поездами управляют долбанутые машинисты, решившие заскочить в закусочную. Окно в комнате приоткрыто, и запах грозы заражает комнату воспоминаниями. Точно такой же шторм разрывал небо, когда они с Куроо пытались сбежать в своё «никогде». В свой Хайнань, которого нет ни на одной карте мира. В который не летают самолёты, не ходят поезда, и даже на танке туда не доехать. Кенме даже кажется, что Хайнаня и вовсе не существует. Они с Куроо его выдумали, потому что Неверленд занят, Хогвартс переполнен, а Атлантида затонула. В платяном шкафу не оказалось Нарнии, так что пришлось изобрести Хайнань. Но у выдуманных мест есть одна серьёзная проблема: попасть туда никак не выйдет, если по-настоящему ты в них не веришь. Кенма встаёт с кровати и закрывает окно, отрезая грозу от комнаты. Если бы можно было так просто отрезать Куроо от себя, он бы открыл ставни нараспашку. Возвращаться в постель не хочется, потому что кроме подушки и одеяла там его ждёт призрак Куроо. Развалился, распластался, растёкся осьминогом, спит лицом вниз. Он всегда так. Всегда ему нужно во что-то уткнуться. За неимением Кенмы ему подходила и подушка. Козуме и раньше не слишком жаловал лестницы, но с одним лёгким он готов провозгласить каждую из них своим заклятым врагом. Ступеньки заставляют его сердце барахлить, и он останавливается, приваливается к стене, переводит дыхание. «Вскоре организм привыкнет, и станет легче, — говорил доктор. — Марафонцем тебе уже не быть, но ты всё ещё сможешь прожить полноценную жизнь». Кенма вспоминает, как в городе N после дождя из ниоткуда появлялись червяки, словно кто-то щедрой рукой рассыпал их по асфальту, или словно они попадали с неба вместе с каплями. Тецуро, конечно же, не мог оставить это без своего любимого подкаста: «Кстати, это неправда, что если разрезать червяка пополам, получится два червя. Та часть, где была голова, сможет отрастить себе хвост, а вторая умрёт. Но есть особый вид червей — плоские планарии. И вот они способны регенерировать. Им хватит даже одной трёхсотой части, чтобы полностью восстановить тело». Если бы люди тоже так умели, то из лёгкого Кенмы вырос бы ещё один недобитый неудачник, и они смогли бы чередоваться в спасении мира. Полдня Козуме был бы свободен от мыслей о Куроо, пока его двойник работал за двоих. Или, может, он взял бы на себя ночные смены, и Кенма спал бы без кошмаров. В этих кошмарах Куроо улыбался на левый бок, целовал его рёбра, гладил шершавой подушечкой пальца его нос — от переносицы до самого кончика. Почему-то он любит так делать. Придурок он, вот почему. Ступенька за ступенькой Кенма преодолевает лестницу и видит, что в гостиной слабо мерцает свет. Лев снова заснул у телевизора, смотря свой дурацкий сериал о криминалистах. В нём копы находили изуродованное тело, отдавали судмедэкспертам, чтобы те, промаявшись всю сорокаминутную серию, с умным лицом выдали: «Жертву изнасиловал конь». На днях Лев признался, что мечтает умереть так, чтобы о нём сняли спецвыпуск этого шоу. Кенма сердечно пообещал ему, что Яку об этом наверняка позаботится, и парень прям-таки расцвёл. — А ты как хочешь умереть? — спросил тогда Лев. Видимо, хотеть жить — это непозволительная роскошь для таких, как Кенма. — Быстро, — мрачно пробормотал он. «Медленно я уже умирал». «Два из десяти. Не рекомендую». Под утро по телеку крутят какую-то хрень, которую никто в другое время смотреть не станет. Кенма мельком глядит на экран, слышит что-то про атомных акул и отворачивается. Лев дрыхнет на диване с открытым ртом, истекая слюной на дорогую кожаную обивку. Длинные конечности свисают с краёв, словно кто-то вывесил парня сушиться после стирки. На широком подлокотнике лежит телефон. Телефон. Кенму швыряет к нему обломком кораблекрушения. Когда он берёт его в руки, холодный корпус прожигает ладони. Пожалуйста пожалуйста пожалуйста. «Введите графический ключ, чтобы разблокировать экран». Да блять! — Что ты делаешь? — Лев переводит взгляд с Кенмы на свой мобильник и обратно, и тени на его глянцевом лице мелькают вместе с происходящим на экране. Глаза огромные, тело натянуто спусковым крючком. Пьянящими пузырьками шампанского на Кенму накатывает чувство дежавю. «Положи». «Не положу». «Котёныш, не делай глу…» — Делаю глупость, — невозмутимо отвечает Кенма. Лев с трудом собирает свои конечности в дееспособный механизм, встаёт с дивана заржавевшим пауком, медленно забирает из рук Кенмы телефон, вводит ключ, жмёт что-то ещё и протягивает обратно. Козуме берёт мобильник, потяжелевший в десять раз. Что тяжелее: килограмм пластика и микросхем или килограмм звонков бывшему? Или настоящему? Нет, явно не настоящему — выдуманному. Сказочному, блять, долбоёбу. На экране эпитафией выведено «Исходящий вызов. Куроо Тецуро». Исходящее дыхание. Исходящее сердце. Кенма прижимает телефон к уху, и каждый гудок впивается в висок пулевым. Когда его мозг нажирается пулями до отвала, Куроо снимает трубку. — Хайба? — хрипит он. Только проснулся. Кенму бесит то, что он знает, как звучит его голос спросонья. Кенму бесит, что его колени подкашиваются, и Льву приходится усадить его на диван. — Что случилось? Что с ним? Он… Лев. Кенма молчит. Голос Куроо обрывается, сломавшись на последнем слове. С таким звуком крошатся в кровавый мел сердца. С таким звуком акробаты падают, не достав пальцами до трапеций. Кенма почти слышит, как Куроо понимает. — Котёныш?.. Кенма вжимает телефон в щёку так, что экран вот-вот треснет, вдавившись в его скулу. Вернись. Исчезни. Я ненавижу тебя. Я обещаю тебя. Кенма молчит. — Не звони мне больше, — говорит Куроо и бросает трубку. «Вскоре организм привыкнет, и станет легче. Марафонцем тебе уже не быть, но ты всё ещё сможешь прожить полноценную жизнь». «Вскоре организм привыкнет, и станет легче». Кенму разрывает жутким каркающим смехом — Лев даже вздрагивает. — Что… Что он сказал? Кенма смотрит на него, истекая уродливой кривой улыбкой. Теперь ему всё очевидно. — Кенма… Что он?.. — Сказал, что его телефон прослушивают. Сказал, что мне опасно с ним связываться, потому что его шантажируют моей жизнью, так что он должен доказать, что между нами ничего нет. Сказал, что у него есть план, и как только рычаг давления ослабнет, он придёт за мной. — Правда? «Не звони мне больше». — Да. — Но мне послышалось… — Это на другом языке. — Но… — Особый клоунский диалект. Ты не поймёшь. Лев молча принимает свой телефон из рук Кенмы. Утром он уезжает в город за покупками, а когда возвращается, протягивает Кенме простенький калькулятор. На немой вопрос отвечает пожатием плеч. — Он сказал: «Запиши сингл, пока будешь считать минуты до нас». Что это значит? Это какой-то код? Эй, блин, не молчи, мне же интересно!.. Ну, Кенма! — Заткнись. Я спасаю мир.