Забей и застрелись

«Не звони мне больше». Если бы какой-нибудь извращенец устроил конкурс «Самые ужасные подкаты в истории», Куроо взял бы гран-при. Потому что — очевидно — это был подкат. Кенма понял. Да, точно понял. Куроо услышал это в его молчании, а он-то разбирается в подобном лучше всех. Он — первый и единственный переводчик издаваемой Кенмой тишины, и он наизусть знает все её оттенки. Если когда-нибудь в этой области появится конкурент, Куроо придётся вызвать его на дуэль или без лишнего шума прирезать во сне. Он ещё не решил. Сердце глупо стучит в груди, и Куроо улыбается ему, мол, тише, тише, дружок. Скоро. Я тоже по нему соскучился. «А ты вообще не высовывайся», — мысленно предупреждает он свой член, потому что тот вяло вскидывается, желая принять участие в разговоре. Вообще-то, его обида вполне справедлива: он скучает по Кенме едва ли не сильнее всех других органов. Куроо барабанит пальцами по корпусу телефона, обдумывая следующий шаг, анализируя свои ошибки. «Котёныш» — вторая из них. Первая — паника в голосе от ночного звонка. Кто ж виноват, что его бескостный язык среагировал быстрее мозга. Кто ж виноват, что его сердце — непослушное чудовище, сорвавшееся с поводка. Уж лучше бы первым вскинулся его член, и он спросонья предложил Льву минет, а не вот это всё. «Минет!» — цепляется за подкинутый образ его неугомонный хер и взволнованно подкидывает воспоминания о мятной зубной пасте, о растерянности в глазах сверху, о пальцах в волосах, о горячей плоти на губах — нежной-нежной, влажной, блестящей… Куроо приказывает себе думать о чём-нибудь мрачном, и выходит даже слишком просто. Стоит только услышать в голове сказанное чужим голосом одно-единственное слово: «Пневмонэктомия». Ну, знаете. Это когда из груди твоего котёныша вырезают целое ебучее лёгкое. Когда мысли снова трезвеют и перестают шататься в голове, Куроо снова мысленно прокручивает в голове короткий разговор. Важно понять одну вещь: звонил ли ему Кенма по собственной инициативе («Как романтично!» — отзывается сердце; «Как горячо!» — вдохновенно подхватывает член) или его заставили. Если первое, то Куроо облажался. Если второе, то всё равно облажался, но хотя бы попытался всё исправить. Наверняка их односторонний разговор кто-то слышал. Наверняка это был Хайба. Вопрос номер два: донесёт ли он начальству или оставит этот грязный секретик при себе? «Ле-е-ев, проказник», — с жестокой ухмылкой думает Куроо, поднимаясь с кровати и принимаясь собираться. Надо с ним встретиться. Но позже. Без спешки, без волнений. Надо «случайно» столкнуться с ним в городе… Хотя нет, слишком очевидно. Он уже несколько раз виделся со Львом, и ни для кого не секрет, что эти встречи он назначал не для того, чтобы узнать у новичка, как проходит адаптация в команде. Куроо ему не доверяет. Ни ему, ни Яку, ни кому бы то ни было здесь. Он доверяет лишь одному человеку во всём мире — себе. И, может, одному котёнышу, но это не точно. «Как несправедливо», — раздосадованно жмётся в груди сердце. «Я вот ему доверяю», — горячо поддерживает член. Когда дело касается котёныша, они всегда заодно. Он им нравится. Может быть, даже слишком сильно. А вот ко Льву они оба абсолютно равнодушны, так что когда Куроо закидывает руку ему на плечо на входе в супермаркет, то ничего не ёкает, ничего не вздрагивает. «Понюхай его. Вдруг он пахнет Кенмой», — наперебой советуют все части его тела, но Тецуро стойко игнорирует нелепый позыв. — Как там твоё ничего? — расхлябанно тянет он, направляя напрягшегося парня в сторону канцтоваров. Надо захватить кое-что по пути. Все музыканты советуют ни за что не прерывать практику, так что Кенме необходим инструмент, иначе как он поступит в математическую филармонию, когда всё закончится? — Куроо-сан! — разевает рот Лев, глядя на него, как на мессию. У Куроо на это нет времени. — Идёшь на повышение, м? — ухмыляется он набок, взъерошивая волосы Льва на загривке. Сжимает несильно шею у основания, но тут же благосклонно отпускает. — Чего? Повышение? — Будильником, спрашиваю, нанялся? — миролюбиво спрашивает Куроо, разглядывая разные модели калькуляторов. Проверяя, на каком из них звук самый чистый. — Я… Нет, — отвечает он. Смотрит своими глазищами, мнётся неловко, словно хочет в туалет, но боится спросить разрешения. — Кенма хотел вам позвонить, и я дал ему телефон. Не надо было? Ладно. Окей. Такую щенячность сложно сымитировать. — Не надо, — мягко соглашается Куроо, раскидывая в голове пасьянс вариантов. Значит, инициатива добровольная. Ущерб минимальный. А свидетелей можно устранить здесь и сейчас, но нужно ли? — Я… Ну, он просто реально хотел. — Кто-то ещё с вами был? — Кто? — удивляется Хайба. «Ты ж мой хороший», — думает Куроо. — Конь в пальто, — улыбается он. Всё лучше, чем он думал. Даже непривычно как-то. С расслабленным прищуром он спрашивает: — И как он там? Будто интересуется о больной бабуле Льва, имя которой он знать не знает. «Неубедительно и жалко», — настукивает сердце. «Спроси, в чём он спит», — подсказывает член. — О! Ну, мы делаем все процедуры и упражнения, как вы и просили… Думаю, он меня ненавидит, — говорит Лев. — Это нормально, — отмахивается Куроо. Сердце захлёбывается кровью в груди, умоляя выведать, часто ли Кенма вспоминает его. «Так, а спит-то он в чём?» — не унимается член. Льва потряхивает от нетерпения, и наконец оно, не выдержав, вываливается из его рта скороговоркой: — Куроо-сан, а это правда, что вы на танке заехали в Burger King? Тецуро и бровью не ведёт, соглашаясь: — Мне жутко захотелось хрустящей картошечки. Он всё ещё не доверяет Льву, но уже по иной причине. Просто дуракам верить нельзя. Но с ними можно работать. Куроо закидывает в пластиковую корзинку калькулятор и направляется к отделу сухофруктов, потому что так уж вышло, что его котёныш — единственный в мире человек, обожающий изюм. — А вы… Вы поедете со мной? — Пока нет, — качает головой Куроо. Ещё рано. — Слушай, малой, я вот что хотел спросить… — Да? — Лев даже дыхание затаивает. Ну, что за прелесть. — А в чём он спит? — Что?.. — Для друга спрашиваю. — Ну-у-у… Я не особо помню. В футболке вроде, а штаны… Нет, штанов, наверное, нет. — Стой-стой, с этого места поподробнее…

***

Куроо помнит сказку, которую в детстве рассказывала ему мама. Саму маму он не помнит, но сказка прочно засела в его голове. А может, это была колыбельная. Слова закручивались в спираль, путались и мешались в его голове. Там было что-то про луну с глубокими реками, впадающими в бескрайнее лунное море. На дне его росла сосна — такая высокая, что макушка её выглядывала из-под волн. Под сосной сидел принц, и Куроо помнит, как спрашивал, где его королевство и как он может дышать под водой. Кажется, мама смеялась и продолжала. В руках у принца были часы, которые шли задом-наперёд, и стрелки их двигал не хитрый механизм, а крохотная птичка, которая порхала между шестерёнками и клевала всякий раз, когда они собирались перестать работать. Её малюсенькое сердце билось со звуком тиканья. Сердце её — и тут мама прижимала свои кулаки друг к дружке, — было двумя холмами, и на вершине одного был дворец. Куроо всегда интересовало, что было на вершине другого, но этого ему так и не довелось узнать, потому что история продолжалась. Во дворце плясала девушка — самая красивая из живущих, кожа её была молочным шёлком, в глазах плескалось ночное небо. Там, в этом небе, ярко-ярко светила луна. С глубокими реками, впадающими в бескрайнее лунное море. На дне его росла сосна — такая высокая, что… Куроо смотрит вперёд, вглядывается в горизонт с таким упорством, словно пытается разглядеть между волнами макушку той самой сосны. Что бы сказал Кенма, если бы Куроо рассказал ему про принца на дне лунного моря, про тикающее сердце птички, про девушку, танцующую во дворце на его холме?.. «Ебать ты сказочник», — вот что он сказал бы. Небо вдалеке светлеет, словно свет разъедает тучи, как кислота. Утро. Сейчас ведь утро. День только начался. Предрассветные грозы всегда самые сильные. И самые короткие. Они могут доплыть до Китая. Там, под поредевшим, иссякнувшим дождём мокнут дорожные сумки. Паспорта, что сделал им Кенма, надёжно завёрнуты в полиэтиленовый пакет, так что с ними всё в порядке. У берега их встретит знакомый Яку, отдаст им ключи от машины и погонит яхту обратно в Японию. До Хайнаня несколько дней пути, но они могут растянуть их на недели. Заехать в Шанхай, прокатиться по южному побережью, собирая на себе слой дорожной пыли. С Гонконгом лучше не рисковать — нужны визы, но поглядеть на знаменитую Гуанчжоускую телевышку было бы здорово. А потом через Лейчжоу они доберутся на самый край полуострова, и оттуда на пароме им всего пара часов до Хайнаня. Но вон он, его Хайнань, лежит позади на мокрой от дождя палубе под протекающим небом. У него в груди пуля, и сердце его бьётся со звуком тиканья. Не как часы, а скорее, как таймер. У него в груди пуля, а значит, есть входное отверстие и нет выходного, значит, кровь покидает его тело не так быстро, как могла бы, но проблема не только в крови, проблема в лёгких и в воздухе, который они больше не могут удержать. Нужно что-то непроницаемое, что-то вроде полиэтилена — да, тот, из-под паспортов должен подойти… Куроо сильнее сжимает руки на штурвале. «Если ты обернёшься, он будет мёртв». Согласно квантовой механике, если за ядром не наблюдать, оно находится в суперпозиции — в двух состояниях сразу. Распавшееся и нераспавшееся одновременно, оно останется таким, пока ты на него не взглянешь. Хоть с этим был не согласен Шрёдингер и его мысленный кот, это подтвердил Орфей, когда оглянулся на Эвридику и понял: она мертва, мертва, мертва. Орфей облажался по полной, но Куроо же не дебил. Ему всего лишь нужно пересечь границу ада, не оглянувшись. Довезти Кенму до Хайнаня, ни разу на него не взглянув. Проще некуда. Как два пальца. Как ни крути, всерьёз ситуацию воспринять не получается. Может, ему надо чуть больше времени, чем горстка минут, за которую они и от берега-то толком не отплыли. Куроо смотрит, как разглаживаются волны, словно морю надоело хмуриться — останутся морщины. Адреналин от перестрелки сходит на нет, и Куроо теперь видит ситуацию иначе. Очевидно, что всё не так плохо, как показалось ему изначально. Он отреагировал слишком эмоционально, потому что был помещён в стрессовую ситуацию. Понятное дело, ранение Кенмы совсем не такое серьёзное, каким почудилось на первый взгляд. У страха глаза велики. Пуля просто задела его плечо, оцарапав кожу, под которой так много капилляров, что кровь тут же растеклась повсюду. Ещё и дождь этот. Куроо даже распрямляет плечи, мысленно называя себя впечатлительным придурком. Это же надо так затупить! Наверное, своей паникой он здорово перепугал Кенму. Тецуро даже хочется повернуться к нему и рассказать, какой бред пришёл ему в голову, но он вовремя себя одёргивает. Нельзя оборачиваться. Но почему нельзя, если это всего лишь царапина? Куроо спорит сам с собой. Всё просто. Оборачиваться нельзя, потому что… Потому что… Как там было? Что там… Потому что… Куроо чуть опускает голову, растерянно глядя на то, как собственные пальцы впиваются в штурвал. Кровь с них почти смыл дождь, но она осталась под ногтями и в трещинках-прожилках. Он пытается заставить себя подумать о Кенме, но не может. Он насильно вытягивает из себя воспоминания: то, как он в первый раз его увидел; то, как он опустился перед ним на колени в ванной; то, как Кенма его поцеловал… Или это он его поцеловал? Почему он не может вспомнить его лица? Или голоса. Или запаха. Что он увидит, если обернётся? Или важнее то, что увидит Кенма? Увидит твоё перекошенное от ужаса лицо. Но разве он в ужасе? Нет, вовсе нет. Ему спокойно, как в штиль. И кислота наконец разъела тучи, и солнце маслянисто разлилось по воде. Кенма от солнца всегда морщит нос, потому что из-за прямых и ярких лучей ему хочется чихать. Он смешно чихает. Как старый дед. Громко, ворчливо. Прячет мордаху в сгибе локтя. «Если бы он услышал, что я называю его лицо мордахой, он бы убил меня», — думает Тецуро. Куроо ухмыляется, но не чувствует щёк. Втягивает носом воздух, но он не проходит дальше. Словно его лёгкие сжались, скукожились в изюм. «Кенма любит изюм». Это мерзко. Правда, отвратительно. Нельзя любить изюм. Куроо простил бы ему, будь он трижды убийцей, насильником и живодёром, но любить изюм — это абсурд. — Эта хрень похожа на высушенные крысиные мозги… Как ты можешь это есть? — М-м. Ням-ням. Он говорит такие вещи, как «ням-ням» только иронично, только с самым серьёзным и даже скучающим лицом, но тогда он улыбался. Куроо был уверен, что Кенма любит изюм чисто из вредности. Но он сожрал целый грёбаный пакет. Куроо видит, что пальцы его дрожат, и руки дрожат, и сам он весь трясётся. Но всё это будто далеко, будто не с ним. Мозг ухает в черепной коробке, пульсирует, выдавливает глаза из орбит, и чёрные пятна накатывают волнами. Что за бред. Куроо цепляется за сказку из своего детства, мантрой твердит себе: луна, море, ель, принц, часы… Перебирает образы, как чётки. Пуля не прошла навылет, она там, а значит, полиэтилен и… На луне глубокие-глубокие реки. Если действовать быстро, то… Надо добраться до сумки, достать паспорта из пакета, разрезать его и… Они впадают в бескрайнее море. Если пуля всё ещё в лёгких, то есть несколько часов, потому что с такими ранами люди умирают медленно, так что… На самом дне растёт сосна — такая высокая, что макушка её торчит из-под волн. Если он поторопится, если развернёт лодку к берегу… Под сосной сидит принц, и в руках у него часы. Если прямо сейчас позвонит спасателям… Если часы будут идти задом-наперёд… У берега их встретит знакомый Яку, и… Полиэтилен забьётся в шестерёнки, но птичка… Они обменяют лодку на машину, а машину на сердце с двумя холмами, и на одном будет Шанхай, а на другом дворец, а в том дворце спасатели, и в реанимации они смогут добраться до пули в чёрном-чёрном небе его зрачков, и… Куроо сползает вниз, и с губ его срывается дрожащее молчание, а потом он скулит, скулит и падает на палубу, и, кажется, кричит, но не издаёт ни звука. И он помнит его лицо. Помнит его голос и запах. Помнит, как впервые его увидел. Помнит, как опустился перед ним на колени в ванной. И помнит их первый поцелуй. Это Кенма его поцеловал. Куроо подползает к нему и утыкается лицом в живот. Кенма не двигается. — Перестань, — шепчет Куроо, и его губы елозят по мокрой байке. Солоно. — Перестань делать вид, что ты умираешь. Это какая-то поебень, — неожиданно зло говорит он и, нащупывая на скользких досках его руку, сильно сжимает её. — Из тебя хуёвый актёр, ты даже спящим притворяться не умеешь. Перестань, слышишь? Кенма не отвечает, и Куроо хочется сломать ему пальцы в отместку, чтобы он заорал от боли, чтобы мучился так же сильно, чтобы понял, что вот так вот разыгрывать людей — ни хрена не смешно. Он приподнимается, стискивает его холодные пальцы в ладони, подносит их к губам и целует. Один за одним. — Прекрати. От такого не умирают, это просто царапина. Ты слышишь меня?! На секунду ему кажется, что Кенма вот-вот приоткроет глаза, издевательски прищурится, глумливо улыбнётся: «Купился?» Но Кенма лежит неподвижно, и когда лодку качает на волнах, лужица воды, порозовевшая от крови, плещется о его щёку, касается губ. Куроо берёт его лицо в ладони, размазывает скользкими пальцами розоватые пятна, убирает слипшиеся пряди волос со лба. Губы Кенмы приоткрыты, и на них пузырится кровь. Тецуро наклоняется, слизывая её горячим языком. Кенме бы это не понравилось. «Фу», — сказал бы он. Поэтому Куроо целует его снова. Чтобы он поморщился, отпихнул его и сказал: «Мерзость». Но он молчит. Куроо отпускает его голову, и она безвольно падает набок, снова щекой в лужу. Куроо впервые хочет его ударить. Сильно, наотмашь. Хочет разбить его лицо в кровь, в месиво, чтобы кости раскрошились, чтобы в нём не осталось ничего от Кенмы, чтобы глаза заплыли, нос потерял очертания. Он хочет выбить ему зубы, проломить скулы так, чтобы порвалась ошмётками кожа. Он нежно гладит его костяшками пальцев, наклоняется и целует снова: лоб, краешек брови, переносицу, щёки, подбородок, тонкую кожу век. Влажные ресницы щекочут его губы. — Это всё? — спрашивает он, но не знает точно, у кого, и не знает, какой хочет получить ответ. Куроо кивает сам себе и притягивает поближе сумку. Замок расходится под его пальцами, и он достаёт из бокового кармана телефон. Набирает единственный номер, который знает наизусть. — Спаси его. — И почему я должен это делать? — в голосе нет ни тени насмешки. Нет ни интереса, ни холода отчуждённости. Он не так ведёт дела. Он просто заключает сделки. — Потому что я прошу тебя. Молчание длится не больше нескольких секунд. — Помнится, как-то ты сказал: «Если я хоть раз тебя о чём-то попрошу — хоть об одной маленькой услуге, то навсегда останусь твоим, так что мне от тебя ничего не надо». Он не издевается, не злорадствует, не торжествует. — Спаси его, — повторяет Куроо. Ему не нужно кричать или умолять. Это просто. Просто, как подпись на последней странице контракта. — Отряд медиков уже ждёт вас на берегу. Просто разверни лодку. В трубке слышатся гудки. Он знал. Он знал с самого начала. Он заранее прислал помощь. Возможно, он прислал её вместе со стрелком. А может, доктора уже курили, кутаясь в халаты, на соседнем причале, пока Куроо с Кенмой пробирались сквозь шторм к Яку и его яхте. Может, он нанял их в тот же день, когда Куроо добровольцем вызывался узнать код у мальчишки, который осмелился сдать их Управлению. А может, ещё раньше, когда переводил деньги на счёт ничего не подозревающего хакера. Или ещё тогда, несколько лет назад, когда умер его старший сын, и он принёс ландыши в годовщину смерти матери Куроо и сказал: «Ты унаследуешь мою империю и мою фамилию». «А что, если я не хочу этого?» «Когда-нибудь ты попросишь меня об этом сам». «Если я хоть раз тебя о чём-то попрошу — хоть об одной маленькой услуге, — то навсегда останусь твоим, так что мне от тебя ничего не надо».