Забей и застрелись

— Ты знаешь, почему ты ещё жив? Если бы это была игра с разветвлённым сюжетом, экран начал бы встревоженно пульсировать, размываться, фокусируя внимание на строчках возможных ответов. Что-то вроде: А. Потому что я классный хакер? Б. Потому что вам зачем-то нужен Куроо. В. (Промолчать). И если первый вариант отдаёт глупой наивностью Льва, а второй пропитан дерзкой бравадой Куроо, то третий для Кенмы самый привычный и надёжный. Так что он просто зажато дёргает плечами и отводит взгляд. Впрочем, надолго удержать внимание на стене не выходит: оно само ускользает, предаёт его волю и возвращается к мужчине, сидящему за письменным столом и просматривающему бумаги. Кенма не ожидал, что Лев приведёт его в грёбаный офис. Может, пыточный подвал подошёл бы лучше. Мужчина за столом выглядит совсем не так, как должен выглядеть человек его профессии, если можно (нет, нельзя) так обозвать все эти мафиозные дела. Его лицо не рассекают шрамы, между зубов у него не зажата дымящаяся сигара, волосы не зализаны по-бандитски назад и даже костюм его не выглядит зловеще. Самое худшее в нём то, что он располагающе, приятно красив. Такой хищной и опасной красотой, от которой, впрочем, совсем не хочется спасаться. Кенма определённо видит его впервые в жизни, но что-то во взгляде его тёмных глаз кажется знакомым. В этих резких, но не грубых чертах его лица. В том, как бесцеремонно он отвлекается от разговора на свои личные дела, будто точно знает, что вселенная подождёт его, как влюблённая подружка, как преданный щенок. Телефон мужчины начинает звонить, и Кенма немного удивляется тому, что рингтон у него не стандартный. Вроде бы взрослые не ставят свои мелодии на звонок. Вроде бы боссы мафии тем более этого не делают. Песню Кенма не узнаёт, как не узнаёт и язык, на котором начинает говорить этот человек — тот самый, который приказал убить его пару месяцев назад. Кенма оглядывается на Льва. Тот стоит рядом, не зная, куда деть руки. Он то скрещивает их на груди, то запихивает в карманы, то вытягивает по швам. — Успокойся, — шикает на него Козуме. Разве это не он должен тут с ума сходить от нервов? Но всё его волнение выкипело по пути сюда, присохло коркой к внутренностям и иногда стягивало живот изнутри. Лев косится на него в ужасе, и в его распахнутых глазах и страх, и раболепие, и неуверенность, и все эти эмоции пятилетки, которому предложили: «Хэй, слушай, а почему бы тебе просто не перестать стоять в углу, в который тебя поставили?» — Мне казалось, тебе вырезали лёгкое, а не язык. Кенма не сразу понимает, что мужчина снова обращается к нему. Что он всё ещё ждёт ответа. Его голос спокойный, в нём ни капли раздражения или нетерпения, в нём даже слышится лёгкая насмешка, что-то вроде дружелюбного подтрунивания, которое мог бы позволить себе тренер по отношению к воспитанникам. Так разговаривают люди, которым давно уже ничего не надо доказывать. Хотя если бы Шигеру Садао хотел что-то доказать, хватило бы одного взгляда в качестве решающего аргумента. Скажи он, что Земля плоская, никто не решился бы с ним поспорить. И даже сама Земля, наверное, сконфуженно бы сплющилась. Кенма невольно думает о том, что бы сказал на его месте Куроо. Он бы, наверное, ухмыльнулся дерзко и расслабленно и вякнул бы какую-то херню, сославшись на старые сериалы про копов: «Разве я не имею права хранить молчание? Я буду говорить только в присутствии своего адвоката». Или, того хуже, заигрывающе протянул бы: «Для человека, пытавшегося меня убить, вы слишком уж сильно жаждете общения со мной». Отвратительно. Боже, он ведь так бы и сказал… Кенма ловит себя на том, что вот-вот улыбнётся мафиозному боссу, и прикусывает изнутри щёку, пытаясь сосредоточиться на неприятных ощущениях. Будто вокруг всё пиздец какое приятное. От него всё ещё ждут ответа, так что он невнятно тянет: — Ну… типа. На секунду кажется, что мужчина сейчас поморщится от брезгливости или посмотрит на Льва с осуждением, мол, кого ты мне привёл, но он глядит прямо, не меняясь в лице, и в его взгляде что-то, похожее на вызов, перемешивается со скучающим безразличием. Кенма понятия не имеет, что за слова могут последовать за подобным взглядом, так что когда раздаётся предупредительный стук и дверь открывается, он чувствует облегчение. — Господин Шигеру, — говорит вошедший. — Он приехал. Кенма знает, кого он имеет в виду, хотя имя остаётся неназванным. Остаётся подвешенным в тишине, как покойник. Кенме не нужно оглядываться, чтобы дыхание перехватило, чтобы удушливый запах его дезодоранта заполнил лёгкие. Наверное, когда военнопленных заталкивали в газовые камеры, они чувствовали себя точно так же: вдохнёшь — погибнешь, не вдохнёшь — погибнешь, правильных ответов нет. Боль ложится на плечи тенью, как заботливо наброшенное одеяло в холодный день. Тише, тише. Всё будет хорошо. Или не хорошо, но обязательно будет. Или не будет, но ты держись. Или, знаешь, не держись — падай. И Кенма падает. Падает, падает в звук его шагов, в его знакомый запах, в ощущение его присутствия, в его близость. Падает доверчиво, падает акробатом с трапеции, точно знающим, что внизу его поймает надёжная сетка. Падает — «и пусть земля тебе будет пухом», и пусть земля тебе будет его руками, и пусть земля тебе будет вспаханной, плодородной. И пусть небо тебе будет… Пусть тебе будет небо. Кенме не надо оглядываться, чтобы знать: Куроо на него не смотрит. Если бы смотрел, то Кенма бы уже рухнул, простреленный, просверленный его взглядом. Но Куроо щадит его благосклонно, Куроо даёт ему время, даёт ему шанс пережить эту встречу. Или он просто мудак. Кенма видит будто со стороны, будто зрителем своей жизни, как Куроо проходит мимо — незнакомец из незнакомцев. Да, он определённо просто мудак, сложно мудак, астрофизически мудак. Кенма так скучал по его ублюдской физиономии. Так скучал, что это было похоже на болезнь или помешательство. На научный опыт. Когда Вегнер проводил свой эксперимент «Не думай о белом медведе» (Кенма знает это, потому что Куроо это знает; потому что всё, что знает Куроо — общественное достояние, где под обществом следует понимать Кенму, а под достоянием — складируемые с бережностью хламовщика факты), он разделил подопытных на две группы, одним приказав думать о белом медведе, а другим — запретив. В итоге, конечно же, мысли о нём чаще появлялись у второй группы, ведь запретный плод сладок, а запретный медведь — бел. Но Вегнер проебался. Вегнер проебался, и данные его относительны, потому что выбрал предметом мыслей какого-то белого медведя, на которого всем перманентно насрать в обычной жизни. Если бы он выбрал Куроо Тецуро, оказалось бы, что совершенно не важно, заставляешь ли ты себя о нём думать или запрещаешь себе, мысль об этом чудище в любом случае будет преследовать тебя всю ночь, а потом всё утро и весь день. И теперь, когда белый медведь прямо тут, в одной с ним комнате, Кенма тем более не может думать о чём-то другом. Он так давно не видел его, что разучился на него смотреть. Приходится заново привыкать к беспорядку его волос, к беспорядку в своей груди. Приходится заново возненавидеть его розоватые костяшки, его безразличный прищур, его ленивые повадки хищника, слизывающего кровь с клыков. Белые медведи едят маленьких морских котиков и пингвинов. Белые медведи на всех фотографиях в алых пятнах, с рваными ошмётками мяса на когтях. Белые медведи, наверное, чаще других смотрят на северное сияние. Совершенно одинокие в снежной пустыне, они могут каждую ночь наблюдать самое прекрасное природное явление в мире, чтобы каждое утро снова выбрать кровь. О, Вегнер был бы счастлив, если бы узнал, как много Кенма думает теперь о белых медведях. — Мы ждём кого-то ещё? — спрашивает Куроо со скучающей нетерпеливостью, вроде: «Мне, конечно, заняться больше нечем, но вы, ребят, пиздец какие унылые». Шигеру Садао откладывает папку, которую просматривал, и сцепляет руки на столе в замок. Он коротко кивает на кресло, стоящее возле его стола — в идеальном положении, чтобы сидеть напротив него, будто на собеседовании, и при этом иметь эксклюзивный ракурс обзора на Кенму и Льва. Куроо опускается на указанное место и берёт со стола антикварный кинжал в инкрустированных ножнах, который покоился на специальной подставке. Эта хреновина, должно быть, стоит пару миллионов, а Тецуро берёт её просто поиграться, и то, сколько ему позволено в кабинете человека, зовущего себя Главой, настораживает и пугает. — Как думаешь, Козуме, сколько стоит твоя жизнь? — спрашивает господин Шигеру. — Подумай хорошенько. Смотри не продешеви. Кенма смотрит на Куроо. Сколько стоит его жизнь?.. Вопрос неловкий, и Кенма вспоминает школу: он всегда ненавидел, когда учителя просили оценить свой ответ. На такие вопросы, казалось Кенме, все ответы заранее неверны. Сколько стоит его жизнь? Забавно. Прямо сейчас он сказал бы, что она стоит одного взгляда Куроо Тецуро, одной его кособокой улыбки. То есть бесценна. То есть берите даром. — Насколько я помню, — начинает он тихо, — рыночные цены выстраиваются на основе спроса и предложения. Мужчина за столом хмыкает, но этот звук пуст, нечитаем. В нём нет ни усмешки, ни раздражения. — Спрос на твою жизнь резко подскочил, как только ты решил ввязаться в это. В это? В Куроо, что ли? Потому что больше Кенма ни во что не ввязывался. — Скорее, спрос на мою смерть, — бормочет он. — Одно и то же. Кенма нервно сдирает с пальца засохшую корочку крови у ногтя. Он не знает. Он правда не знает, что сказать человеку, для которого так мало разницы между жизнью и смертью, если то и другое выставлено на продажу. — Думаю, ты и сам знаешь, насколько глупо было идти в Управление. Кенма хочет сказать, что у него не было выбора, но это ложь. Выбор у него был, и он сделал его слишком давно, чтобы что-то менять. — И уж тем более ты понимал, на что шёл, когда шантажировал нас украденными данными. И когда обнародовал их несмотря ни на что. Кенма косится на Куроо, пытаясь разглядеть на его лице следы воспоминаний. Он ведь не мог забыть, как именно были слиты все данные. Как по-идиотски абсурдно они их проебали. Но Куроо вертит в руках старинный кинжал, будто это самая интересная игрушка в его жизни. — Как ты считаешь, мог ли я допустить, чтобы после подобной дерзости ты остался жив? — в голосе господина Шигеру нет нравоучительных ноток, с которыми обычно отчитывают провинившихся псов. В нём нет строгости, нет холода, в нём вообще ничего нет, будто кто-то снял с паузы заранее подготовленную запись. — Подумай обо всех проблемах, которые ты доставил. О моральном ущербе, который ты причинил. И ответь мне, Козуме, сколько же всё-таки стоит твоя жизнь? — Види… — Кенма запинается, прочищает горло, размазывает по пальцам кровь из открывшейся ранки. — Видимо, больше, чем одно лёгкое? — Эктомия которого также была оплачена мной. — Как и пуля в нём, — добавляет Кенма и вздрагивает от собственной наглости. На мгновение ему чудится, что Куроо в своём кресле тихо усмехается, но когда Кенма поворачивается к нему, то не видит ничего, кроме скуки, которую Тецуро источает радиацией. — Как и похороны человека, эту пулю пустившего, — спокойно продолжает мужчина, но этот камень, кажется, пролетает мимо огорода Кенмы. Он, кажется, нацелен в Куроо, вот только нет никакой пользы от закидывания камнями ебучей горы. Ледяного утёса, на котором Куроо и скалы, и снег, и полярный белый медведь, и северное сияние высоко в небе. — Подтверди, что ты понял, — жёстко добавляет господин Шигеру. — Я понял. — Что именно? — Что моя жизнь… — Кенма кривится, слова крошатся во рту зубами, как в плохом сне. — Что моя жизнь принадлежит… не мне. — А кому? Кенма смотрит на Куроо почти беспомощно. Почти с мольбой. Словно ждёт от него волонтёрского рвения, официального попечительства, благородной защиты. Но Куроо далеко до рыцаря в сияющих доспехах. Кенма заглядывал под его броню: там нет ничего, кроме бездны. — Вам, — говорит Кенма, всё ещё глядя на Тецуро. Безответно. Не так он представлял их первую встречу, не так он воображал их обоюдную тишину. Их молчание должно было быть иным, должно было быть предназначенным друг другу. Их молчание должно было стать молчанием губ, слившихся в поцелуе. Их молчание должно было вибрировать от переизбытка несказанных слов, а не от их недостатка. — Я хочу, чтобы ты понял, Козуме, — вновь начинает говорить мужчина, — что ты жив только потому, что мой законнорожденный сын был слишком слаб. «Чего, блять?» — думает Кенма, исподлобья поглядывая на Шигеру Садао, по какой-то ебанутой причине решившего, что сейчас самое время для семейной драмы. Может, это у всех злодеев так принято?.. Начинать свой монолог с рассказов о мёртвом родственнике. Впрочем, роль злодея в этой истории не определена до конца. Кастинг до сих пор в разгаре. — Эм, — давит, цедит из себя Кенма, потому что, кажется, от него этого ждут, будто он ебучая соковыжималка, — окей?.. «А я-то тут причём?» — хочется спросить ему, и он косится на Льва, который как стоял рядом, так и стоит, шпала бесполезная. И где те рельсы, что должны с ним пересечься? Где тот поезд, который должен по нему пройти? — Исао был слаб, — повторяет мужчина так, словно Кенма должен знать эту слезливую историю. Словно семейка Шигеру — мафиозная версия Кардашьян, а не скрытная преступная группировка. — Он был слаб физически, и он был слаб морально. Тецуро не такой. «Тецуро — долбоёб без мозга и тормозов, ну да ладно», — думает Кенма, но мысли его опасливо кучкуются, сбиваются в стадо, как овцы, над которыми медленно нависает пугающая тень осознания. Нет. Да нет же. Это ведь бред, это дешёвый фокус из старых фильмов, это… Кенма вспоминает начало. Самое начало этого цирка, свой первый шаг навстречу Куроо, когда они обсуждали «Звёздные войны». «Новая надежда», да, Тецу? Что ж не «Империя наносит ответный удар», блять? [1] Он неверяще смотрит на Куроо, ожидая какого-то подтверждения, или, может, удивления, или даже шока, или… Хоть чего-то. Но Куроо вертит в пальцах кинжал, и отблеск стали слепит Кенму солнечным зайчиком. Солнечный волк в глазах Тецуро безразлично обгладывает его кости. «Законнорожденный сын». Так он сказал. Так говорят, если есть ещё и другая опция. Если эта опция сидит в кресле напротив и молчит, молчит, молчит безучастной декорацией. «Охуенно, ребят, — думает Кенма, толком не зная, на кого направляет свои мысли, как направляют дуло без патронов в нём. Наконец отчаянный взгляд вонзается в Куроо. — Так ты не просто клоун, да? Ты у меня принцесса цирка». Блять. Ну, блять. — Нет, Тецуро не такой, — говорит господин Шигеру. Или Кенме пора начинать думать о нём, как о дорогом свёкре? Так вот это, оказывается, что: знакомство с отцом бойфренда. А Кенма-то думал, что его привезли на казнь. — Ты знал, Козуме, что он лучше всех моих подчинённых управляется с огнестрельным оружием? Угу. Самый быстрый стрелок на Диком Западе. Можно даже сказать, скорострел. — Люди уважают его не за то, что он мой сын. Люди боятся его не из-за моей тени за его плечами. «Люди боятся его, — думает Кенма, — потому что такими, как Тецу, их с детства пугают перед сном». Он монстр под кроватью, и в кровати тоже наверняка монстр, и… Блять, ну почему, почему даже в такой момент Кенма не может перестать думать о сексе? Сексе с Куроо. С его тёплым, податливым, нетерпеливым Тецуро. С его дурашливым чудищем, с его противоречиво глупым всезнайкой, с его… с его Тецу. — Знаешь, когда я понял, что он — идеальный кандидат для власти, что я ему уготовил? «Откуда ж мне, блять, знать. Вы не поверите, уважаемый тесть, или свёкр, или как это работает у нас, мальчиков. Вы не поверите, но мы с ним как-то больше обсуждали, кто самый сильный покемон (Пикачу, очевидно), а не его мафиозное наследие». — Когда он отказался от этой власти, — говорит мужчина. Ему, похоже, нравится слушать себя. Некоторые мысли он повторяет дважды, вертит ими играючи, словно они — сверкающая цацка, такая же, какую заграбастал Куроо, едва сюда войдя. Семейное, видать. Теперь, зная обо всём, Кенма видит куда больше сходств. — У Тецуро есть всё, что нужно, чтобы править моей империей. Но ещё у него есть ты. Кенма невольно фыркает, но тут же давится своим смешком, потому что нихуя это всё не забавно. Такие разговоры не заканчиваются дружелюбными пожатиями рук, и после своей речи Шигеру не потреплет его по плечу, не скажет по-отцовски: «Ну, береги его, сынок. И не забывайте предохраняться». — И если я смог использовать тебя как рычаг, чтобы добиться своего, то смогут и другие. Со свистом кинжал в руках Куроо заходит в ножны. Он всё ещё не смотрит ни на Кенму, ни на госпо… отца. Он всё ещё мебель, декорация, в этой сцене не участвующая. Но порой декорация — это ружьё, висящее на стене. Ружьё, обязательно выстреливающее в конце. И Кенма правда, правда не знает, откуда в нём всё это бахвальство (со слюной передаётся, как бешенство, не иначе), но он вдруг говорит: — Иногда рычаги полезны. Без них некоторые механизмы были бы неуправляемы. Лев нервно выдыхает у него за плечом, и Кенма так и видит, как складывается в его голове героический эпос гекзаметром. Шигеру смеётся. Сухо, хрипло. Глаза его при этом остаются мёртвыми. — Ты прав, — признаёт он так, словно этой фразой тычет глупого щенка мордой в вонючую лужицу. — Локомотивам нужен стоп-кран, псам — намордник, а диким зверям — клетка. «Да вы поэт, батенька. Вашу метафоричность да в нужное русло…» — думает Кенма, зарываясь в сарказм, как червь — в землю. Глубже, глубже, где ни одна подошва не настигнет его, не размажет по асфальту. Он не доверяет людям, которые умеют красиво говорить. Он не доверяет людям. Только доисторическим чудовищам из бездны. — Но в клетках самое важное — надёжность. У тебя есть стальные прутья внутри, Козуме? «Кое-что твёрдое у меня внутри могло бы быть, ну, знаете». О, Кенме пора составлять сборник «Худшие вещи, которые можно сказать отцу своего бойфренда». Или «Тысяча и одна фраза, которую лучше не слышать мафиозному боссу». Куроо бы понравилась эта шутка. Куроо, кажется, тоже подумал о чём-то таком, потому что уголок его губ дёрнулся вверх. Соулмейты, хули. — Я… — начинает Кенма, но не знает, как именно должен закончить. Чего ждёт от него этот человек? — Я бы не сделал ничего, что поставило бы Куроо в… неудобное положение. Блять, и почему это снова звучит пошло?.. Тецуро косит на него лукавый взгляд, и сердце Кенмы пропускает удар, как пропускают удар бойцы на ринге. Сердце Кенмы получает хук слева и проваливается в нокаут. Куроо смотрит на него. Смотрит впервые за такое долгое время. Смотрит, потому что в его голове тоже возник список из всех неудобных положений и поз, в которые Кенма мог бы его поставить. Посадить. Положить. Вариантов-то дохуя. — Ты уже сделал, — говорит Шигеру, обрывая их интимный момент. — Ты заставил Тецуро согласиться на то, от чего он отрекался годами. Кенма понятия не имеет, что тут сказать. Ну, типа, извините?.. Мне жаль, что вы прострелили мне лёгкое. Я больше так не буду. — Ты ошибка, Козуме. С самого начала ей был. «О, если бы мне платили каждый раз, когда…» Но что-то в голосе мужчины заставляет мысли Кенмы стихнуть. Спрятаться в угол сознания, встать виновато носом в стенку. — Я привык извлекать из ошибок пользу, и я уже сделал это, — продолжает он. Кенма слышит, как открывается ящик стола, а потом не слышит уже ничего, кроме стука крови в ушах. Вкрадчивого такого: тук-тук. Кто там? Пистолет, блять. — Хайба. Подойди. Лев неуверенно шагает к столу, переводя растерянный взгляд с Куроо на господина Шигеру. Пистолет, что последний протягивает ему рукояткой вперёд, ложится в ладонь Льва тяжестью, от которой у него вздрагивают плечи, подгибаются колени. — Приставь ствол к его голове, — говорит мужчина, кивая на Кенму. Козуме смотрит на Куроо. На его профиль, не выражающий ничего. Резной, застывший. Он красивый, он такой красивый, что хочется сдохнуть. Может, у него даже будет шанс. Может, этот шанс Лев неловко перекладывает из руки в руку. — Ну же, Хайба. Я пока не приказываю тебе стрелять. Лев подходит робко, становится сбоку и, медля, словно извиняясь, прикладывает холодное дуло к виску Кенмы. «Куроо», — хочется позвать. Окликнуть. «Сделай что-нибудь». «Пожалуйста». Тецуро сжимает пальцы вокруг рукояти старинного кинжала. Не смотрит. Не смотрит так внимательно, что Кенма плавится, дрожит под его не-взглядом. В груди ворочается ужасная неизбежность. Словно он опоздал на последний автобус, и новый не придёт, и всё, край, край света, и он застрял тут, и уже не выбраться, не в этот раз. Если Лев выстрелит, ни один врач не сможет уже помочь. Если Лев выстрелит, а Куроо… Куроо… — Стреляй. — Я… — голос Льва звучит так мелко, ничтожно, что Кенма не сразу узнаёт его. — Я не могу. Куроо встаёт из кресла. Встаёт развалисто, словно у него просто затекли мышцы, словно ему надо размять плечи и шею. Куроо встаёт — и Кенма делает судорожный вдох, только сейчас понимая, что всё это время не дышал. «Кажется, знакомство с родителем прошло так себе, — думает Кенма невпопад. Смотрит на Тецуро. — По-моему, я не очень-то нравлюсь твоему отцу». Господин Шигеру понятливо кивает, будто говоря: «Я так и думал». Он набирает чей-то номер на телефоне, ждёт ответа недолго. Наверное, таким людям, как он, не приходится считать гудки. — Здравствуй, Кэтсуо. Скажи, как скоро ты сможешь добраться до Бункё? Двадцать минут? Отлично. Кенма не знает, кто живёт в Бункё, но пистолет в руках Льва вздрагивает, и дуло царапает металлом висок. — Нет! — голос Льва ломается, крошится. Голос Льва — хворост, солома в чужом кулаке. — Она не при чём, она даже не знает, она… Вы не можете! Шигеру Садао смотрит на него с лёгким, пренебрежительным вызовом: «Не могу? Ты уверен, мальчик, что вправе указывать мне на мои возможности?» Лев, кажется, сейчас заплачет. И если бы Кенме не было так страшно, не было так необходимо, так важно сейчас просто продолжать смотреть на Куроо, просто смотреть на него до последней строчки, он бы повернулся ко Льву и сказал: «Всё в порядке, никаких обид. Стреляй, чё». Но Кенме хочется жить. Его сердце бьётся гулко, спешно, спотыкаясь. Его лёгкое не справляется, и в глазах рябит. Его кровь жжётся в сосудах, ладони потеют, мозг раздувается опухолью, давит на череп. Ему хочется жить. Ему хочется шагнуть к Куроо, обвить его талию руками, уткнуться носом в плечо. Хочется положить руку ему на горло, надавить немного, чтобы почувствовать пульс, чтобы почувствовать, как Тецуро сглатывает, и его кадык дёргается вверх и вниз. Хочется запустить пальцы ему в волосы, притянуть к себе, близко-близко, хочется взглянуть ему в глаза, в чёрные дыры его зрачков, хочется найти там что-то, что-нибудь, найти там свидетельство их прошлого, гарантию их будущего. Хочется взять его лицо в ладони, прижаться к его губам, хочется позволить телу любить его. Кенме кажется: любить его — это мышечная память. Это пальцы на клавишах калькулятора, которые сами ищут нужные цифры: 963, 952, 952, 52, 51. «Я скучаю по тебе, детка». И два-один, два-один, два-один… Любить его — это ступни, мёрзнущие без тёплого бока. Любить его — это фокус, который не удался. Трюк, который закончился падением. Любить его, любить его, любить его… Это так просто. В этом нет ничего сложного, это не ядерная физика, не шахматы, не морской бой даже. Любить его. Любить его разлагающихся на берегу китов. Любить его содранные обои пустой квартиры. Любить его тихий хриплый голос с кухни. Любить его половинчатые улыбки, половинчатое счастье, половинчатое сердце. Любить его спину у штурвала. Любить его неумение готовить, неумение остановиться, неумение признаться в том, что они проиграли ещё до начала игры. Любить его. Кенма сжимает пальцы, вспоминая, как ощущаются под ними позвонки Куроо. Если закрыть глаза, то можно представить себе это: его спину, напряжённую, когда он нависает над Кенмой. Взмокшую. Скользкую под ладонями. Таким помнят пальцы Куроо, когда он целовал Кенму на диване Бокуто. На диване Бокуто, пахнущем чистящими средствами, но внутри пропитанном кровью. Таким помнят его пальцы на ковре номера в мотеле, за окнами которого сгущаются, дрожжевеют тучи. У них было так мало времени. У них было всего три поцелуя — по-сакральному, по-сказочному. Три. Первый — в поле, на стрельбище, после которого Куроо подстрелили. Второй — дома у Котаро, после которого этот дом овдовел. Третий — в мотеле, после которого Кенма словил пулю. Что ж, возможно, им категорически противопоказано целоваться. — Стреляй, — говорит Шигеру. Кенма смотрит на Тецуро. Ждёт, что он остановит это безумие. Что он скажет что-то вроде: «Мы так не договаривались». Или: «Если ты это сделаешь, я никогда тебя не прощу». Но таким людям, как Шигеру Садао, не нужно прощение, не так ли? Тецуро делает шаг к Кенме, но смотрит мимо. Смотрит на Льва, потом на отца. Молчит. Любить его — это плохая, несмешная шутка. Извращённое чувство юмора. Извращённое чувство. — Если ты не выстрелишь, это сделает Кэтсуо. Его рука не дрогнет. — Она… — Лев всхлипывает, и этот влажный звук холодом проходится по шее Кенмы, словно кто-то морозно дышит в спину. — Она моя сестра. Лев говорит это ему. Кенме. Лев оправдывается и даже… извиняется? Просит разрешения? Ну нет. Кенма не даст ему добро на свою смерть, Кенма не поддержит его в этом и не возьмёт за руку, помогая справиться с тяжёлым выбором. Кенма не утешит его ни словом, ни жестом. Не в этот раз. Он смотрит на Куроо. Ну же. Сделай что-нибудь. Хоть что-то. Пусть это сотрёт все твои попытки держаться подальше, пусть это сорвёт с тебя маску безразличия, которую ты вылепливал эти месяцы, как ебучее папье-маше. Пусть это перечеркнёт все твои усилия и выдаст тебя с потрохами. Не дай ему убить меня. Пожалуйста, Тецуро. Любить тебя всегда было легко, так не делай это сложным. — Стр… — голос Шигеру обрывается на полуслове. Лицо расслабленно, но неподвижно. Куроо подходит ближе, становится рядом и наклоняется, утыкаясь лбом Кенме в висок. Ведёт носом по скуле, вдыхая шумно, долго, жадно. Если Лев спустит курок, пуля войдёт в висок, прошьёт мозг насквозь и разорвёт голову с той стороны, к которой молчаливо жмётся Тецуро. И ни один судмедэксперт, ни один палеонтолог не соберёт по частям осколки их черепов, слившиеся в одно кровавое месиво. Кенма больше чувствует шёпот у своего уха, чем действительно слышит: — Не бойся. Со мной — никогда. Кенме хочется повернуться к нему, но Лев… Лев — ходячая катастрофа, Лев — сгусток напряжения, граната без чеки, которая вот-вот рванёт, так что Кенма не двигается. Куроо заводит руку ему за спину, и на секунду Кенма думает, что он хочет его обнять, но он лишь забирает пистолет из ослабших, легко сдавшихся пальцев Льва, и Кенма чувствует, что сейчас упадёт, что стержень у него внутри — те самые стальные прутья — прогнулись и надломились. Тецуро взвешивает оружие в руке и улыбается. Кенма видит лишь часть его лица, поэтому не может понять, то ли это горькая, прогорелая улыбка налево, то ли жуткая двойная. Куроо наводит ствол на мужчину за столом. И хоть Кенма знает, что первый раз всегда мимо, знает это лучше всех, он всё равно вздрагивает, когда раздаётся щелчок. И ничего не происходит. Нет патронов. Нет патронов — и Куроо, конечно же, понял это в ту же секунду, когда взял в руки пистолет. Но знал ли, когда прижимался лбом к его виску? — Так я и думал, — ухмыляется он, прокручивая пистолет на пальце и швыряя на стол отцу. Позёр. Господин Шигеру кивает, но Кенма не может с уверенностью сказать, чему именно. Какие бы выводы он ни сделал, понять их по безразличной маске его лица нельзя. — Это, — мужчина коротко смотрит на Козуме, но обращается к сыну, — ошибка, Тецуро. — Я где-то слышал, что из ошибок надо извлекать пользу. И куда больше пользы можно извлечь из ошибки, пока она жива, как считаешь? Кенма понимает, что всё это — фарс под куполом шатра. Понимает, но всё же в груди проворачивается слизкое, болезненное. Быть ошибкой Куроо — пусть и полезной ошибкой — нравится ему почти так же, как находиться под прицелом. Как просыпаться под морфием и не понимать, где ты, когда ты. Чувствовать пустоту под рёбрами. Иметь половину лёгких, половину вдохов и выдохов. — Он делает тебя слабым. Какая-то часть Кенмы ждёт, что Куроо возразит драматично, банально: «Он делает меня сильным». Эта часть… Лучше бы её вырезали вместе с дырявым и бесполезным органом в груди. — И? — Когда-нибудь кто-то воспользуется этой слабостью. Куроо улыбается. Вздёргивает подбородок. Кончик его языка на секунду показывается между губ, оставляя влажный след в уголке. Так хищники смакуют кровь, стекающую с клыков. — Ну, пусть попробуют, — говорит он. — Пистолет в моих руках не всегда будет разряжен. И вот она. Угроза. Прямая, без стыдливой вуали, без затейливых обходных путей. Господин Шигеру кивает, то ли принимая вызов, то ли вынося какой-то приговор. — Ты похож на неё, — говорит он без ностальгии, без жалости. — На свою мать. Куроо вздрагивает, но это замечает только Кенма. Только потому, что Тецуро позволяет ему это заметить. — Ага, — говорит он совершенно спокойно, даже шутливо. — Так генетика и работает как бы. Господин Шигеру переводит тяжёлый взгляд на Кенму. Таким и придавить можно, если силу не рассчитать. Или, напротив, рассчитать очень точно. — Помни, кому принадлежит твоя жизнь. Кенма молчит, не двигается. О, он помнит. Так же хорошо, как помнит, кому принадлежала пуля в его груди. Такое хрен забудешь, тут даже Альцгеймер не спасёт. — Куроо, — говорит Кенма, и это слово, это имя так знакомо запекается на губах жаром. Может, это не тот ответ, который хотел услышать Шигеру Садао. Может, это не тот ответ, который хотел бы дать и сам Кенма. И прежде, чем отец Куроо открывает рот, чтобы что-то сказать, Тецуро заявляет: — Я забираю его. Это моя слабость, и мне с ней жить. Я забираю его себе. Не с собой, думает Кенма. Себе. И это первый раз, когда он слышит в голосе Тецуро те же властные, твёрдые ноты, из которых сотканы слова его отца. Кенма не сразу понимает, что чувство, сдавливающее его изнутри — это страх.