Забей и застрелись

Они выходят из большого офисного здания — стеклянной громадины, выглядящей так, словно кто-то нарезал небо тонкими пластами и собрал из них карточный домик. В холле на первом этаже так много свободного пространства, что запаса воздуха в нём Кенме хватило бы на всю жизнь. Особенно, если почти не дышать, потому что Куроо идёт рядом, опережая на полшага, полвдоха, пол-удара сердца. С тех пор как их разделило после шторма, Кенме никак не удаётся избавиться от чувства половинчатости. Будто вот он, Кенма Козуме, всю свою жизнь был полноценной единицей, а теперь его разворотило, располовинило. Ноль-запятая-пять. И ладно бы Куроо был таким же… Но Куроо… Куроо, мудила, свою единицу сохранил, прибавив к ней чужую половину. Куроо-полторашка, вот он теперь кто. Новый вид, сверхсущество. Ничего не потерявший, оставшийся при своём и нажившийся на гражданской войне внутри Кенмы. Это он, он поставлял оружие и боеприпасы. Он вёл за собой толпу, и он отпевал погибших. Он, он… «Я не знаю, кто ты, — думает Кенма, смотря под ноги Тецуро, видя подошвы его ботинок, касающиеся пола будто ласково, будто игриво. Беззвучно. — Я, блять, понятия не имею, кто ты такой и как тебя ебать. С чем тебя жрать. Как от тебя лечиться». Куроо открывает перед ним дверь своей машины — сама галантность. Улыбается набок, чуть склоняет голову в издевательском поклоне. Кенма забирается на переднее сиденье, слыша стук своего сердца в груди: кто-ты, кто-ты, кто-ты… — Куроо-сан! Кенма! — Лев выбегает впопыхах, взмокший и ломкий. Кенма отворачивается. Досада поднимается в груди усталостью, вздувается, набухает подушкой безопасности: смотри не разбейся. Не расквась рожу об его щенячий взгляд, об его дрожащие губы и искорёженный волнением голос. — Ты… Ты злишься на меня? Кенма не выдерживает и усмехается. Злится ли он? Разве он имеет право? Разве может он злиться на ребёнка, которому дали в руки опасную игрушку? Разве не был приставлен пистолет и к голове Льва? Пусть выглядел он и как телефон в чужих руках, да и к виску был приложен чужому. Кенма знает, что злиться на Льва так же бессмысленно, как на перепады давления в атмосфере, из-за которых ветер принёс штормовые тучи на пристань ровно тогда, когда им нужно было отплывать в Хайнань. Он знает, что это бесполезно, беспочвенно. Но каждый раз, когда поднимается сильный ветер, и небо становится грязным, грозным, грозовым, его сердце ускоряется, ладони потеют, а рёбра вспоминают о своей хрупкости под натиском пули. Кенма не злится, вовсе нет. Он в ужасе. — Лёва, езжай домой, — говорит Куроо, заводя машину. — Но… — Никто на тебя не сердится. — Я ведь… Я просто… Алиса, она… — Лёва, — повторяет Куроо. Кенма не видит его взгляда, но чувствует, как разрастается бездна в его зрачках. Слышит её отдалённое, жадное гудение в нотах голоса Тецуро. — Мне стоило больших усилий не вспороть тебе глотку в тот же момент, когда ты направил на Кенму пистолет. Уверен, что хочешь испытывать моё терпение и дальше? Кенма заставляет себя не шелохнуться. Не повернуться ни ко Льву, обомлевшему, оледеневшему рядом с машиной, ни к Куроо, который говорит словами на чуждом ему языке. Куроо, который говорит на человеческом, говорит по-людски: жестоко, глянцево, страшно. — П… Простите, я… — Бог простит тебя, дитя моё, — и снова будто канал переключили. Глупая шутка, развязное подмигивание. Грим, под толстым слоем которого уродливый шрам: «…а я не прощу». — Поехали уже, — Кенма говорит тихо, вздыхает в долг, не зная, где возьмёт воздух, чтобы расплатиться. Хлопает дверь машины, и он прислоняется лбом к стеклу. Он устал. Ему больно. У него внутри раны сыплются на соль. Пригоршни пулевых, и ссадин, и ожогов, и струпьев прямо на его солёное-солёное, не просыхающее. Куроо достаёт телефон и начинает переписываться прямо за рулём. Водитель он ужасный. Угроза для общества. — Кому ты пишешь? — спрашивает Кенма так, словно разговор этот надоедает ему ещё до своего начала. Словно потенциальные слова ещё в зародыше звуков продолбили насквозь его мозг. — А что, ревнуешь? — Куроо посылает ему заигрывающую улыбку, и Кенма думает, что час назад его бедное больное сердце встало бы от таких потрясений. Полгода назад он знать не знал, что можно улыбаться так криво и так бесстыже. А теперь он смотрит на его лицо и не чувствует, где кончается тоска и начинается страх. Где эта грань? Есть ли она вообще? Он мысленно пытается её нащупать, но всё внутри ощущается таким гладким, ровным, плоским. Безразличным. — С чего бы, — даже вопроса у него не выходит, голос сходит на нет к концу фразы, глохнет в грудине, вязнет в кровавом месиве, как в болоте. Больнобольнобольно. И при этом никак. Словно апатия раскалилась до пульсации, и в глазах рябит тёмными обрывками бессознательности. Ревновать Куроо… Какой вздор. Будто это имеет хоть какой-то смысл. Какая разница, что и с кем делает это чудовище, что и к кому чувствует, если это не умалит чувств Кенмы, не переплавит их в менее уродливую сущность, не вспашет их и не оросит. Если это, блять, никак не изменит то, насколько глубоко эта хрень в него вдробилась. Так какая разница? — Яку, — отвечает Куроо. — Должен же кто-то выкачать из Льва всё это дерьмо. У Тецуро, думается Кенме, очень искажённое представление о заботе. Пригрозить человеку вспоротой глоткой, а потом послать к нему няньку. Была ли эта угроза настоящей? Было ли хоть что-то, хоть раз — настоящим? Думать об этом сейчас — кочергой ворошить раскалённые, разбившиеся на уголья мозги. Тело ватой, белым шумом мельтешит на грани реальности, искажает восприятие тупой болью, и Кенма достаёт из кармана пузырёк с таблетками. Знает, что Куроо точно спросит, но сейчас любой его вопрос не так невыносим, как эта боль. — Что это? — Витамин С, — закатывает глаза Кенма. Надо немного подождать, и шершавость внутри разгладится, резь уйдёт, а фантомная пуля перестанет проворачиваться внутри, и лёгкое, его удалённое, изъятое из тела лёгкое перестанет болеть. — Это врач прописал? Что в составе? Как давно ты это принимаешь и сколько таблеток в день? А деловой-то какой. Как на допросе. — Ты теперь моя сиделка? — Я твой телохранитель. Кенма не выдерживает, и сухой, хрустящий, обезвоженный, обессиленный смех вырывается из него почти против воли. Почти против воя. Внутренней гудящей сирены. — Меня подстрелили в твою смену. Думаю, теперь ты уволен, — говорит он. Куроо молчит недолго: то ли занят выездом с парковки, то ли пытается не раскрошить зубы, потому что скрипят они громко, со вкусом. — Окей, ладно, дай-ка сюда эти таблетки. — С чего бы? Потому что я твоя собственность? — Кенма понимает, что звучит обиженно и уязвлённо. Уязвимо. Но он ничего не может с этим поделать. Вообще с чем-либо, если честно. Это право у него отняли так давно, что он и не помнит, сколько весит собственная жизнь — понимаете ли, он не держал её в своих руках уже долгие месяцы. Куроо давит на газ, и они мчатся вразрез всему городу, набирая скорость. Ссориться в машине — это такое клише. Хорошо хоть на пассажирском сидении не куксится подросток, обрастая травмами. Нет, его они оставили у офисного здания. — Что ты сейчас сказал? — Тецуро спрашивает с кривобокой улыбкой, которая ползёт по его лицу неприглядной трещиной. — Ты же не серьёзно, кисунь? Ты же понимаешь, что я сказал то, что он хотел услышать. Что я держу тебя под… В смысле, я держу всё под контролем. Вау. А оговорочка-то интересная. Оговорочка — из того же комплекта юного клоуна, из которого тот грим, что ты намазал себе поверх рожи, Тецуро. — Я не хочу с тобой ссориться, — бормочет Кенма в стекло. Его дыхание пятном конденсата собирается возле губ, и вот оно — физическое доказательство его слов. Он может провести по ним пальцем, собирая влагу. Может написать там: «Хуй». Или нарисовать сердечко. — Мы не ссоримся, — с нажимом говорит Куроо, будто одна мысль об этом кажется ему оскорбительной. Они же выше этого, так ведь? Они так высоки над уровнем ссор, что воздух разрежен и дышать трудно. Трудно дышать. Молчание мерзким удушливым облаком собирается под крышей машины, пока Кенма думает о том, что их первая встреча после долгой разлуки должна была выглядеть не так. Когда он забрал Куроо из больницы, чувства были похожими: разочарование и усталость. Тецуро не бросился ему в объятия, не произнёс сценарных реплик вроде: «Я скучал» или «Я всё ещё скучаю». Тецуро не поцеловал его. И это, наверное, к лучшему, ведь тогда бы непременно случилась какая-нибудь катастрофа. Например, Кенма не поцеловал бы его в ответ. Когда они останавливаются на светофоре, тишина в машине тоже останавливается. Становится статичной. Статической. — Ну, извини, что мой отец — глава преступной группировки, — Куроо говорит это так, словно ожидает, что именно это Кенма хотел от него услышать. Как Садао Шигеру хотел услышать, что «всё под контролем». Интересно, что хотел бы сказать сам Тецуро, но это, наверное, слишком секретная информация. Удалена из досье. Зацензурена правительством. — Не то чтобы я это выбирал. Кенма говорит себе: «Молчи». «Если ты сейчас что-то вякнешь, то сделаешь только хуже». Возможно, если бы он чаще слушал свой внутренний голос, то сейчас бы тут не сидел. Но вот он в машине с Куроо Тецуро. Вот он открывает рот, закрывая пути к отступлению: — Не то чтобы я тоже выбирал это. И он чувствует — физически, всем телом ощущает, — как эта фраза опускает их ниже, и ниже, и ниже над уровнем ссор. От перепада давления начинает болеть голова. Возможно, они не просто опускаются. Возможно, они падают с нарастающей скоростью прямо в ссору. — О чём ты? — спрашивает Тецуро. Возможно, ещё не поздно раскрыть парашют. — Ни о чём. — Ты считаешь, у тебя не было выбора? А возможно, парашюта за спиной никогда и не было. — А он был у меня, этот выбор? — Кенма поворачивает голову, глядя на профиль Куроо, пытаясь высмотреть в нём черты человека, который разваливался рядом с ним на диване, хотя места было достаточно. И даже когда весь мир, огромный, бесконечный, был свободен, он всё равно садился рядом. Так близко, что Кенма чувствовал запах мятной пасты и сигарет. — Что бы я делал, если бы ты не решил подкатить ко мне? Если бы, например, я был не в твоём вкусе — ну, знаешь, был бы мускулистым красавчиком. Или прыщавым уродцем. Или был бы на двадцать лет старше, на сотню кило больше. Ты бы просто выбил из меня код. Или бы пристрелил по-тихому, чтоб не мучился. Лучший стрелок в конторе, а? Куроо молчит, сжимая руки на руле. Его нежно-розовые костяшки бледнеют от напряжения, вены чуть вздуваются, сухожилия подрагивают, когда он шевелит пальцами. — Блять. Ты и правда бы сделал это, — выдыхает Кенма. Обезболивающее, что он принял, видимо, нихуя не работает. Может, он уже привык, и надо увеличить дозу? А может, на эту чертовщину в его груди не действует морфий? Потому что болит нещадно. Боже. Ему больше нравилось, когда в него стреляли. — Слушай, я… — Куроо стартует с места плавно, педаль газа не вдавливает в пол, ничего такого. Тецуро крайне ласков со своей машиной. — Я не знаю, что ты хочешь от меня услышать. Кенма задумывается. Действительно, что? Слащавую фразочку по типу: «Милый, ты не прав. Я бы влюбился в тебя, даже будь ты престарелой дамочкой с деменцией». — Правду? Хоть раз. И в тишине салона — да включи ты уже ебучее радио — последняя его фраза звучит слишком резко и громко. Слова, застывающие между ними, не должны быть такими. Они должны быть шёпотом, должны быть глупостью, должны быть шорохом одеяла или шершавостью губ. Искусанных, обветренных губ. — Я никогда не врал тебе. — Ага. За исключением тех случаев, когда всё же врал. Куроо съезжает на обочину, и Кенма съёживается на своём сидении, не зная, чего опасаться сильнее: того, что Тецуро сейчас просто выкинет его из машины, или того, что нет. — Скажи честно, котёныш, — говорит он, разворачиваясь к Кенме. И в голосе его нет ни капли от того тона, с каким должно быть произнесено это тряпичное, лоскутное «котёныш». — Ты со мной только потому, что у тебя был выбор: или это, или сдохнуть? Кенму это злит. Слабо, но въедливо. Эти слова не нож под рёбра, но камешек в ботинке, острый угол, впивающийся в поясницу, жаркая сторона подушки, зуд под гипсом. Эти слова неудобные, раздражающие, мешающие. От них никто не умирал, но лучше бы их, ей-богу, не было. — А что, если так? — Кенма не знает, откуда берутся в нём эти реплики. То ли они давно в нём зрели — так давно, что уже успели сгнить, то ли стукнули в голову только что. Упали на макушку мультяшным роялем, и теперь у него рот полон чёрно-белых клавиш, на них даже можно наиграть свадебно-похоронный марш. Иди-нахуй-марш. Заткнись-пожалуйста-марш. — Порвёшь со мной? Хотя вряд ли теперь у тебя есть выбор, ведь иначе меня пристрелят ещё до того, как ты закончишь фразу: «Дело не в тебе, а…» Во мне. Конечно же, Тецуро, дело всегда в тебе. Испокон веков, ещё до зари человечества, дело было в тебе. Это тебя древние боги пытались прибить тем злосчастным метеоритом. Это тебя они хотели вытравить Ледниковым периодом. И все стихийные бедствия, все войны, все геноциды — это для тебя, Куроо. Всё для тебя. — Ладно, — говорит Куроо. Ждёт чего-то. Может, хочет дотронуться, но опасается, что в ответ его ебанёт парой тысяч вольт. И Кенма думает: «Господи, лучше б уж и впрямь ебануло». Так ведь оно всегда с ними и бывает. — Я понимаю. Ты устал. Слишком насыщенный день, эмоциональное выгорание, всё такое… Выгорание? Как у лампочки, что ли? Нет, Куроо, тут ты далёк от истины. Это не похоже на выгорание — для выгорания нужно, чтоб горело. Тут другой случай. Эмоциональное выветривание, или вымораживание, или вымокание. Знаешь, как на холодном скалистом берегу города N. Эмоциональное разложение выбросившихся из волн чувств. — Решено, — кивает сам себе Куроо. — Сегодня без ярких впечатлений. Давай просто поедем домой, включим документалку. Я видел на днях одну классную. Называется «Мой учитель осьминог» — там про парня, который подружился… Ну, с осьминогом, очевидно. И мы проведём самый обычный вечер. Он не будет идеальным и прекрасным, он едва-едва дотянет до отметки «Хороший» — просто очередной спокойный день. Мы съедим что-то, но не очень вкусное. Устроимся на диване, но не слишком удобно. А потом подрочим друг другу, но не будем особо стараться. Или я сделаю тебе средненький такой минет, ладушки? — Угу, — Кенма чувствует укол вины и пожимает плечами. — Как скажешь. Если они и впрямь барахтаются в ссоре, то сейчас Куроо подсаживает его на обломок двери и говорит: «Ты должен выжить, Кенма. Обещай мне, что выживешь». Козуме знает, чем закончится эта история, но таблетки наконец начинают действовать, приглушая реальность, и он откидывает голову, расслабляя плечи и прикрывая глаза. Два-один. Два-один. «Всё в порядке, — убеждает он себя. — Всё в порядке, до тех пор пока нет. Так это у нас и работает». Когда они приезжают к многоэтажному дому, Кенма долго трёт глаза, пытаясь проснуться. Здание выглядит куда более жилым, чем прошлый «запасной» дом Куроо, и Кенма понимает, что квартира, в которую они поднимаются, будет другой. Обжитой и куроовской. Может, даже более куроовской, чем он сейчас готов принять. — Если там не будет как минимум двух постеров с «Властелином колец», то я ухожу, — предупреждает он, пока лифт гудит, спускаясь на первый этаж, чтобы распахнуть перед ними двери. — Не знал, что тебе нравится Толкиен, — Куроо улыбается совсем чуть-чуть, улыбается как-то неуверенно, и глаза его немного светлеют, словно он радуется весне, оттепели. — Мне и не нравится. Но у тебя-то явно был краш на Галадриэль в тринадцать. — Вообще-то, у меня был краш на Эовин, — Куроо имитирует обиду, но слишком уж бодро. Заходит в лифт первым, тянет свои клешни, хватаясь за футболку Кенмы и притягивая его ближе. Обнять не обнимает, но… У Кенмы в груди тянет, тянет к Куроо намагниченно и тоскливо. Он почти сдаётся этой тяге, но Куроо отстраняется, чтобы нажать кнопку девятого этажа, и момент уже упущен. Момент остаётся там, на первом этаже, на самом дне лифтовой шахты, пока они поднимаются выше. — А тебе что, больше по вкусу накрахмаленные эльфийки? — Я гей, Тецу. Думал, мы это уже выяснили. Тем, как меняется лицо Куроо от этого вымученного «Тецу», можно плавить вечные льды Антарктики. Можно бисквиты пропитывать. Можно вкалывать внутривенно душевнобольным, чтобы всё у них внутри улеглось и утихомирилось. Чтобы мягко-мягко, как стены в палате. — Значит, Леголас? Или Арагорн? — Гимли, — мрачно припечатывает Кенма, и Тецуро вдруг опускается перед ним на колени. Член тут же тяжелеет, и от основания к головке мятной прохладой раскатываются воспоминания. — Теперь я достаточно гномоподобен, чтобы тебя привлечь? — ухмыляется Куроо, протягивает руки и запускает холодные ладони Кенме под футболку, наигрывая на его боках пальцами незамысловатую мелодию. «У вас есть аккордеон?» «Нахуй иди». «О, вижу, что есть! Шикарный инструмент». — Не, без бороды и топора не те ощущения, — говорит Кенма, втягивая носом куда больше воздуха, чем может вместить его лёгкое. В голову ударяет тёмным, беспризорным, жадным. Пальцы Куроо наглаживают его кожу, пока не натыкаются на бинты на боку. Замирают. Двери лифта открываются как раз вовремя, чтобы избавить их от неловкой сцены, и Кенма с благодарностью вываливается наружу, одёргивая край футболки. Позади слышится перезвон ключей, и Куроо недолго возится с замком, прежде чем запустить Кенму в свою квартиру. Внутри темно и пахнет, как Тецуро. Пахнет так, как если бы Кенма уткнулся носом в его шею, и от этого остро чувствуется пустота вокруг, необъятная пустота. Необъятная — это когда тебя не обнимают руки с розовыми костяшками и шрамами от укусов рыси. Куроо включает свет, и Кенма, стянув кеды, проходит вглубь логова, высматривая в углах обглоданные кости бравых рыцарей. Трогает стены, выкрашенные в тёмно-серый, дымчатый оттенок. Оглядывается зверьком, которого впервые привели в клетку. Здесь ты теперь будешь жить. Вот кормушка, вот поилка, вот подстилка для сна. Дверь за спиной аккуратно захлопывается, и всё, что остаётся — мерный шум кондиционера. Такие квартиры, как у Куроо, кажется, называются студиями. Мебели тут немного, но вся она к месту, словно Тецуро разместил её, сверяясь с модным дизайнерским каталогом. Вещей тоже мало, а потому каждая из них — открытие, откровение. Каждая из них — концентрированный Куроо Тецуро, одна из его буддистских реинкарнаций. Например, этот мотоциклетный руль, висящий на стене оленьими рогами, будто бы создан именно для того, чтобы Тецу пригвоздил его над кожаным диваном. А плед с пингвинами в противогазах был сшит специально для таких же помешанных, как он. Тренировочный манекен в углу так и вовсе создан по его образу и подобию. Рельефный торс, шрамы и солнечные очки, неровно сидящие на точёном лице. Интересно, Куроо отрабатывает на нём удары или эти невесомые переборы пальцами по рёбрам?.. — Уверен, у этой херни есть абсолютно идиотское имя, — говорит Кенма, кивая на половину человека. — Ты про этого крепыша? — Куроо подходит к манекену и по-братски закидывает ему руку на плечо. — Его зовут Ушивака. И он классный парень, знаешь ли. — Не сомневаюсь. Кенма поднимает голову, рассматривая голые лампочки, висящие под потолком на разных уровнях, словно часть какой-то модернистской инсталляции. Не зажжённые, они выглядят жутковато, как висельники, но, когда горят, наверное, смотрятся завораживающе. Наверное, они будто стекают с потолка падающими звёздами. В углу валяется впечатляющий набор разномастных гантелей, на деревянном ящике с грузовой пометкой «Для хрупкого» отпечатаны кофейные круги — своеобразный журнальный столик с ноутбуком на крышке. На полках стопками лежат дешёвые романчики с потрёпанными обложками и самодельные модельки истребителей. Ворсистый ковёр имитирует игровое поле для «Твистера», и Кенма невольно представляет, как они с Куроо могли бы от скуки перепутаться на нём конечностями. И Тецуро бы, конечно, проявил чудеса гибкости, но всё равно бы свалился первым, потому что Кенма ткнул бы его под рёбра, и они повалились бы друг на друга, смеясь и ругаясь, и, может быть, Куроо укусил бы его в шею, а Кенма пнул бы его в живот, и они стали бы целоваться, раздеваясь неловко и спешно… Шторы у Куроо плотные, а телек огромный. Постеров нет — только виниловые пластинки сплошной стеной да три пары изношенных кроссовок, прибитые по-трофейному. Вместо кровати в уютной нише, окружённой стенами и перегородкой, лежит двуспальный футон, заправленный абсолютно безвкусным постельным бельём. Яркие линии, аляповатые всплески красок и… Блять, Кенме кажется, или у него пододеяльник со Свинкой Пеппой?.. И всё же Кенму пугает то, как сильно ему хочется упасть в эту постель, зарыться носом в одеяло и обнять подушку. Футон Куроо выглядит так, словно на нём Кенме никогда не придётся просыпаться от кошмаров, просыпаться в одиночестве. — Ну как, нравится? — спрашивает Куроо, скрещивая на груди руки и подпирая плечом стену. «Пиздец как», — думает Кенма. — Не, — говорит он. — Тогда выкинь отсюда всё, что тебя бесит. Можешь прям в окно кидать. Обставим, как скажешь. Стены можем перекрасить, пол переложить, Ушиваку ритуально сожжём — он давно напрашивается. Тецуро подходит ближе, уголок его губ ползёт направо, и он убирает прядь Кенмы за ухо, чуть касаясь виска. И, блять, дуло пистолета там ощущалось куда безопасней. — Эй, — зовёт он тихо, вкрадчиво, будто Кенма не здесь и не с ним. — Что не так, кисундель? Кенма отводит взгляд, как отводят русло разбушевавшейся реки подальше от заселённых деревень. Кенма строит плотину, но это не спасает от половодья внутри. Поздно. Не успел. — Просто это так… странно, — Козуме ненавидит то, как пусты и банальны его слова. Если бы он только умел пользоваться ртом, как нормальные люди. Если бы только мог разодеть свои мысли, если бы мог их понять… Но всё, что он может — это гвоздями прибивать их к крестам. «Все эти месяцы всё, чего я хотел — это увидеть тебя. А теперь ты здесь, но ты будто совсем другой», — мог бы сказать он. Но он бормочет: — Я не ебу, что не так. Ты не так. Не такой, в смысле. — Не такой, каким ты меня запомнил? — Куроо улыбается, не улыбаясь. Он так умеет. По-сквозному, по-ублюдски. Дырявостью своей, незашитостью, незалеченностью. Кенма морщится, дёргая головой. Неправильно. Всё, что он говорит. Всё, о чём он молчит. — Просто… другой. Кенма сомневается, что объясняет понятно. Но Куроо всегда умел слышать то, что Кенма не произносит. — Я знаю, — шепчет он, и его ладонь ложится Кенме на щёку. Его холодные пальцы очерчивают край уха, царапают висок, зарываются в волосы. — Конечно, другой. Разве я могу среди этих мудил быть таким же, каким я был среди тебя? Среди тебя. Будто там, в их прошлом, Кенмы было много, так много, что можно было бы в нём раствориться. А теперь его мало. Теперь его совсем чуть-чуть. Даже глоток полноценный не сделать. — Сейчас никаких мудил, кроме тебя, тут нет, — покорёженно, шероховато произносит Кенма ему в ладонь — туда, где она заканчивается запястьем. Ему почти нестерпимо хочется прижаться губами к тому месту, где бьётся пульс Куроо, где крошечным сердцем стучит его жизнь. Он мнёт пальцами желание коснуться, комкает его, утрамбовывает в ладони. Хочется, чтобы Куроо сказал какую-нибудь тупость, начинающуюся на «Я…» и заканчивающуюся на «…тебя», и плевать, что там будет в середине. И он говорит: — Я обещаю, — прислоняется лбом ко лбу Кенмы на короткое мгновение. — Я обещаю, что у тебя будет выбор, котёныш. Я сдохну, но подарю его тебе, слышишь? Кенма вздрагивает, отшатываясь, и на секунду ему кажется, что бездна в глазах Куроо стала шире, глубже, страшнее. Вытекла из зрачков, растеклась по радужке. — Забери назад. — Что? Если бы Кенма знал Куроо чуточку хуже, он бы подумал, что Тецуро испуган. Но таким древним чудищам незнакомо чувство страха — их создали задолго до столь сложных концепций. — Забери назад своё обоссанное обещание, — Кенма не шипит, это просто влага его непросыхающего и солёного испаряется от раскалённого металла под рёбрами. — Нахуй мне не сдалось, чтобы ты ради меня дох. Или жил, или… Да блять. В жопу засунь свой комплекс мученика, я не… Я не ошибка, которую тебе надо исправить. Куроо тянется к нему, но без рук. Без тела вообще. Просто взглядом своим ебланским, просто всем внутри, что неосязаемо и неосознанно. — Ты не ошибка, — повторяет он. — Ты ведь… Ты ведь должен понимать, что это не мои слова, я просто взял их у него. Это как с аборигенами: приходится выучить их язык, чтобы тебя понимали. — Так же, как ты выучил мой? — Если бы твой язык можно было выучить, мы бы сейчас не вели этот разговор, — качает головой Тецуро, и Кенма неосознанно повторяет это движение. И как он должен верить ему? Как понять, где слова Тецуро, а где слова, которые хотят от него услышать? Что, если все эти «котёныши» — не больше, чем ключ к замку? Такой же, как та «ошибка», что отпирает двери его отца, как то «бро», которое Куроо использует только с Бокуто. «Кто ты? — думает Кенма. — Где ты начинаешься, где заканчиваешься?» Но вместо этого он спрашивает другое: — Почему ты не сказал, что знаешь код? Если ты не собирался убивать меня, зачем тянул до последнего? Куроо этот вопрос, похоже, ставит в тупик. Он сам этим тупиком становится — безмолвным, безучастным. И Кенма тычется в его углы, ища выход, и не находит. Просто не находит. — Ты ведь мог сказать мне, — выдыхает Кенма, делая шаг назад. Он запрещал себе думать об этом так долго… Он сам создал белого медведя в клетке своего черепа, и теперь этот зверь, изголодавшийся и опасный, спущен с цепи. — Ты мог сказать мне. Мог… отпустить. Но ты ждал, пока я проебусь. Пока у меня не будет выбора, кроме как свалить в Хайнань вместе с тобой, да? — Мы решили уехать до того, как ты проебался. — Но не до того, как нас нашло Управление, — упрямо говорит Кенма. — Мы скрывались в каких-то ебенях, где ты мог и дальше играть в телохранителя, запрещая мне пользоваться техникой. Зачем вообще это было? — Я не доверял тебе, — Куроо щерится, защищаясь. Слова будто даются ему с трудом, будто правда режет ему горло. — С чего бы мне доверять тебе? Меня приставили к тебе именно потому, что доверять тебе, как оказалось, нельзя. Кенма чувствует, как болезненно, безжалостно проворачивается в груди всё ржавое и невысказанное. Куроо только что действительно приравнял себя к мафии, которая подставила Кенму изначально? Встал с ними в один ряд, в одну солдатскую шеренгу. — И ты тоже не доверял мне, — продолжает Куроо. — Ты не сказал мне код. Если бы ты сказал, я бы… — он замолкает, не желая произносить это детское: «Ты первый». «Нет, ты». — Что? Ты бы сказал: «Ой, да я его уже знаю, погнали в Хайнань»? — Может, и сказал бы. С минуту они сверлят друг друга молчанием, и тишина дрелью вонзается между рёбер, крошит кости в муку. — Ты мог спасти меня, Куроо. — И я спас тебя! — Когда у тебя уже не было выбора. Ты просто… Ты исправлял ошибку. Куроо вздрагивает, стискивает кулаки. Его лицо каменеет, как посмертная маска, и только в глазах плещется живое, вязкое. — Это нечестно, — говорит он. — Ты знаешь, что это нечестно. Кенма дёргает плечом, отворачиваясь. Ну да. С честностью у них как-то изначально не сложилось. — Я никогда не хотел, чтобы тебе было больно, — тихо говорит Куроо. — Ты даже не повернулся, — слова Кенмы такие слабые, бесплотные, что он и сам их не слышит. — Что? «Ты даже не повернулся, когда я умирал». — Ничего. — Нет, что ты… — Привези мои вещи, — обрывает его Кенма. — Из дома, где я торчал со Львом. Одежду, которую он покупал. Приставку и игры. Мой калькулятор. — Можешь пока взять вещи у меня. И плойка у меня тоже есть, и калькулятор отрою, если… «Просто свали. Просто свали, пожалуйста. Оставь меня снова». Куроо всегда умел слышать то, что Кенма не произносит. — Окей, — говорит он наконец. — Окей, я тогда… скоро вернусь? — Ну, это твой дом. — Ага. — Ага, — повторяет Кенма, не поворачиваясь, но чувствуя, как присутствия Куроо становится всё меньше и меньше, пока оно не исчезает вовсе за дверью. Это то, чего он хотел, так? То, о чём он просил. И почему тогда ощущения точно такие же, как на лодке под дождём, в луже собственной крови, когда спина Куроо напряжена, когда руки на штурвале, когда взгляд его безответен?.. Похуй. Нет, правда, похуй. Кенма оглядывается по сторонам, чувствуя себя дохлой золотой рыбкой в каминной печи. Каждая вещь в этой квартире носит следы Куроо, и каждая жжётся погребальным костром, несите огнетушитель, звоните пожарным, вызывайте священника. Здесь целая комната одержимых демоном предметов. «И имя ему Легион», — вспоминает Кенма. «Изгоните его из меня, — думает он, — Прочитайте своё фирменное. Хотя бы посмертно… Изгоняем тебя, дух всякой нечистоты, всякая сила сатанинская, всякий посягатель адский враждебный, всякий легион, всякое собрание и секта диавольская, именем и добродетелью Господа нашего… Изгоните его из меня». Он подходит к окну, глядя на то, как Куроо садится в машину. Не уезжает. Долго-долго не уезжает. Вдруг тишина взрывается протяжным гудком, и Кенма чуть не обрывает с перепугу шторы. И что это было?.. Это Куроо так прощается? После странного сигнала он наконец уезжает, и Кенма понимает. Наконец понимает, что должен сделать. Он бросается к ноутбуку, открывает его, вдавливает кнопку включения в корпус почти жестоко. И… Это ведь не ноут Куроо. Кенма помнит его рухлядь, помнит, как долго грузится винда прошлого века, и… Это не он. Ноутбук на его коленях — «Мак» нового поколения, ухоженный, быстрый. Его клавиатура не истёрлась, не скрипит от забившихся под кнопки крошек, а на заставке лучится улыбкой лицо Бокуто. Без сомнений, Куроо любит своего старого друга, но… Он бы не поставил его фото на экран, ведь так? И Куроо бы точно не расположил все иконки так ровно и аккуратно, и не назвал бы папку сухим «Работа», и… О боже. О боже, блять. Пальцы Кенмы леденеют и покалывают, когда он касается тачпада. Он держит в руках ноутбук мертвеца. Он держит в руках ноутбук спецагента Акааши Кейджи. Но что он делает в квартире Куроо?.. В браузере открыта вкладка, и Кенма, не дыша, опасливо пододвигает к ней курсор. Электронная почта с адресом, от которого Козуме начинает тошнить. @your_keiji И письма. Десятки посланий, отправленных Акааши уже после смерти. Кенма открывает последнее, и в глазах расплываются чёрточки иероглифов, расползаются тараканами, и Кенма не знает, просто не знает, как их читать… Как на них смотреть. Как на них реагировать. Потому что он видел своими глазами, как череп Акааши дробит пуля, как кровь его смешивается с лужей на пристани. Потому что письмо начинается с тёплого интимного: «Мой дорогой Бокуто-сан». Кенма знает, что здесь нужно прекратить. Здесь нужно закричать: «Остановите поезд!» Остановите, остановите, он сходит с рельс, он несётся в ебучую бездну. «Мой дорогой Бокуто-сан. Каждый раз, начиная моё письмо к Вам, я знаю, что мне придётся его закончить, и это убивает меня. Я скучаю по Вам каждый день, каждую ночь, и моё спасение кажется мне изгнанием. Пленом. Каждый час своей принудительной жизни вдали от Вас я отдал бы за минуту с Вами без раздумий. Я разменял бы на такие минуты и дни, и месяцы, и года. Но правда в том, что без программы защиты свидетелей у нас бы, возможно, не было бы и минуты. Я не знаю, как долго смогу пользоваться этой лазейкой, чтобы навещать Вас хотя бы словами, чтобы быть тенью, призраком в Вашей жизни. Не знаю, какое именно моё послание станет последним, поэтому напишу то, что пишу всегда. Я люблю Вас. Я всегда буду любить Вас. Прошу, не волнуйтесь за меня и не ждите. Со мной всё будет хорошо. Вы писали о том, что в Токио сплошные дожди и напоминали мне не забывать зонт. Я не могу сказать Вам, где я, но хочу, чтобы Вы знали, что здесь так много солнца, что я не знаю, что делать с излишками. Думаю, я отправлю их Вам. Надеюсь, они дойдут в целости и сохранности и теплом лягут на Ваши щёки, касаясь их так же ласково, как когда-то касался я. И, Бокуто-сан, знайте, что я забывал зонт в Токио только потому, что знал, что Вы принесёте его мне, если небо затянут тучи. Навеки, неустанно, всецело Ваш, Кейджи». Кенма смотрит в экран, и сердце в его груди глухо, придавленно стучит. Он мало общался с Акааши Кейджи. Он помнит, как тот держался на допросе, как принёс ему кофе, как мягко говорил, как излучал спокойную уверенность. Помнит, как он пытался достучаться до него в поле на стрельбище. Как закрыл глаза на пристани, считая до десяти. Он мог бы писать так. Он мог бы писать такие письма Бокуто, но… Но он не писал их, потому что он мёртв уже несколько месяцев. Кенма закрывает вкладку с браузером. Пальцы его дрожат, сердце его дрожит, и воздух, воздух, воздух… Кенма напоминает себе дышать неслышно, невесомо, не захлёбываться вдохами, не прожигать лёгкое застывшими выдохами. Куроо умеет говорить то, что от него хотят услышать. Конечно же, он умеет и писать то, что хотят прочитать. Пусть и не от него. Куроо — грёбаный полиглот, он сходу учит чужие языки, он умеет говорить на мафиозном, умеет по-домашнему. Он умеет писать на языке мёртвых. Куроо — грёбаный психопат. Кенма быстро прикидывает, сколько осталось времени. Мало. Слишком мало. Он открывает папку «Работа» и — бинго. Ебучий джекпот. Его пальцы помнят команды и коды так же хорошо, как помнят позвонки Тецуро на влажной спине. Взломать Управление… О, об этом он и не мечтал. Это было недостижимой фантазией, закрытой дверью. Ровно до тех пор, пока в руки ему не попал ноутбук спецагента. Всё получается легко, как по нотам. Как по клавишам калькулятора: 4, 45, 45, 451. 1. 12, 12, 123. Всё получается так легко, что Кенме не верится. Вселенная никогда не подталкивала его к выходу так явно, она никогда не давала ему и шанса. Но теперь… Теперь она дала ему кое-что куда более ценное. Она дала ему выбор. Кенма удаляет свои данные из системы, которая заперла его в Японии, заперла в Токио, заперла в Куроо Тецуро. Кенма смотрит, как алгоритм стирает его имя и фотографии, будто никогда его и не было. Он вызывает себе такси и захлопывает ноутбук. Осталось только найти сумку — ту чёрную спортивную сумку, которую он в последний раз видел на лодке. Где же она? Куроо ведь забрал её? Не мог же не забрать. Кенма рыщет по квартире, заглядывает в каждый шкаф, пока не натыкается на неё. Пустую. Да блять! Где же, где же, где же… Ему нужен паспорт, ему нужен ёбаный поддельный паспорт, нужен срочно, прямо сейчас, потому что время, время, его почти не осталось. Кенма роется в ящике, в котором футболки Тецуро мято свалены в кучу. Роется в комоде, заваленном оружием, патронами и деньгами. Отодвигает бутылки в баре, заглядывает за коробки с хлопьями, перебирает цветастые книжки, пока… Да. Наконец. Два паспорта — неестественно новеньких, не потёртых. Кенма берёт тот, в котором значится имя Казуки Нобуо. Так его теперь зовут. Покойся с миром, Козуме Кенма. Пусть земля тебе будет постелью со Свинкой Пеппой. Он бежит к двери, но в последний момент застывает. Деньги. Ему нужны деньги на билет. Он берёт пачку купюр, стараясь не думать о том, что природа их такая же неживая, как и Макбук Акааши. Что ещё? Что он мог забыть? Что может понадобиться Казуки Нобуо в новой жизни и есть ли у Куроо в квартире блядская панамка? Кенма сдёргивает с вешалки красную фланелевую рубашку и ненавидит себя за это. Потому что того, кому она нужна, кому необходима, зовут не Казуки Нобуо. Он не оборачивается, когда выходит за дверь. Ждёт лифт, боясь, что за створками окажется Куроо, и всё будет кончено. Всё будет начато сначала. Но Куроо там нет, и лифт несёт его вниз — туда, где всё ещё остывает момент их неслучившейся близости. Такси появляется через несколько напряжённых минут, за которые Кенма успевает прочувствовать весь спектр эмоций человека, пришедшего на вокзал. Человека, который провожает кого-то в путь, а сам остаётся на перроне сиротой. Но машина наконец приезжает, и Кенма говорит: «Аэропорт» так быстро, как только может, чтобы не передумать. Дорога выдаётся длинной, бесконечной, словно никакого аэропорта не существует, словно Кенма выдумал его так же, как Хайнань, и всё это — не больше, чем насмешка вселенной. Ты думал, у тебя есть выбор? Ты думал, что у тебя есть выход? Но вот кусочек неба, видимый из окна, разрезает один самолёт, другой. Кенма выбрасывается из такси китом, уставшим от океана, задыхающимся в нём. Он бежал бы к билетным стойкам, если бы мог. Но у него лишь половина лёгких, половина свободы. Половина вдохов, и каждый из них отравлен запахом Тецуро, потому что рубашка. Глядя на табло вылетов, Кенма неосознанно ищет в списке Хайнань, но его, похоже, и впрямь не существует. Может, будь рядом Куроо… Будь рядом Куроо… Кенма комкает в пальцах слишком длинные рукава и плетётся к свободной кассе, и каждый новый шаг даётся ему с трудом, словно все силы остались в квартире Тецуро. Словно он — фантом, заключённый в стенах его дома, и, отдаляясь, он слабнет, исчезает. Будь рядом Куроо… «Всё, что не убивает тебя…» — думает Кенма. — Два билета в… — он косится на табло, проверяя ближайшие рейсы. Самые ближайшие. Самые далёкие. — …Куала-Лумпур. «Коала-Лемур», — сказал бы Тецуро. Дурацкое название для города. Дурацкие мысли Тецуро в голове Кенмы. — Время отправления? — Сейчас. В смысле… Как можно скорее. — Вам повезло, — улыбается сотрудница. — Как раз два билета осталось. — Два билета?.. Я имел в виду один. Один билет в Коала… Куала-Лумпур. — В один конец? Кенма кивает. «Всё, что не убивает тебя…» Лучше бы, ей-богу, убило. Кенма протягивает паспорт и деньги — всё, что у него есть, кроме рубашки Тецуро, ощущения от которой такие, словно Кенма влез в его кожу, и… И кто теперь паразит? Как там назывались те черви, о которых говорил Куроо? Кенма сглатывает ком в горле — сбившиеся в узел саркастичные комментарии, которым он никогда не одарит фирменные факты от Куроо Тецуро. Никогда больше не услышит о том, что мышцы лопаток блохи устроены как катапульты, а отпечатки пальцев коал — коало-лемуров — похожи на человеческие, а белые медведи — левши, но о них нельзя думать, потому что о них нельзя не думать, однажды начав. А у золотых рыбок память три секунды, и когда они горят в камине, слышится тихий свист. А у креветок сердце находится в голове, а у Кенмы сердце находится далеко-далеко, в груди Куроо, который уже, наверное, вернулся в квартиру и сжимает калькулятор в руках так, что костяшки снова бледнеют, и он думает: «Как мне тебе доверять? Как мне доверять тебе право выбора, если ты используешь его, чтобы бросить меня?» — Ваш билет, — говорит девушка. — Посадка уже началась, проходите в зону B, ворота 19. Счастливого путешествия. Самого счастливого из всех. Кенма идёт в указанном направлении, сжимая края рубашки на груди, словно они вот-вот разойдутся, словно грудь его вот-вот разойдётся по швам, и все увидят, что у него не хватает лёгкого и сердца. И они скажут: «В вас нет ничего человеческого. В вас нет ничего от Казуки Нобуо. Вы слишком долго вглядывались во тьму, и тьма теперь смотрит вашими глазами». И они не пустят его в самолёт. И они отдадут его в руки Куроо, и Куроо никогда больше не оставит его одного, никогда не отпустит. И Кенме хочется, чтобы его рёбра раздвинулись, и все вокруг увидели, как покалечено, как поломано он влюблён. Доктор говорил: «Вскоре организм привыкнет, и станет легче». Он говорил: «Марафонцем тебе уже не быть, но ты всё ещё сможешь прожить полноценную жизнь». Он не говорил только, как. Как её прожить? Как прожить её лишь с одним лёгким, лишь с одним билетом, лишь с одним стучащим, пульсирующим желанием. «Я хочу вернуться, — с ужасом понимает Кенма. — Блять. Я хочу к Тецуро». Он ещё не готов. Он знает слишком мало ненужных фактов. Он знает слишком мало отвратных рецептов. Он ещё не освоил язык Куроо, не распробовал его тело, не надышался его запахом. Когда присутствие Тецуро выветрится из рубашки, что тогда? Что ему останется? И как ему жить, не посмотрев документалку про осьминога? Как ему жить без «средненького минета», без «Твистера» на ковре, без виртуозной игры на аккордеоне его рёбер? Как ему жить без правды о той рыси, которая оставила на руке Куроо шрам? Как ему жить без обещаний, без «котёнышей», без цирка в его голове, без бездны в его зрачках? О боже. Он же сдохнет от скуки. Он прилетит в Куала-Лумпур и поймёт, что там нет парка «Олень повернул голову», и золотистых пляжей, и лазурного моря, и стайки рыб. Он прилетит в Куала-Лумпур и поймёт, что у него нет ничего общего с Хайнанем. И никто не напялит панамку ему на голову и не намажет лицо толстым слоем солнцезащитного крема, и нос у него сгорит, и что тогда? Что будет, когда его нос сгорит и начнёт шелушиться, и никто не скажет: «Я же говорил»? Кенма трёт переносицу, которая уже будто бы обожжена палящим солнцем. Билет в его руках печёт пальцы. «Я не хочу, чтобы мой нос сгорел, — думает Кенма отстранённо. — Это ведь ужасно больно, когда нос сгорает». Пусть уж лучше снова стреляют в грудь. И если… Если из-за мудил вокруг Куроо забыл, каково быть собой, то Кенме придётся напомнить ему. Он решительно сминает билет, и вместе с ним сминается внутри то, что могло быть его сердцем, и это приятное чувство, правильное чувство утраты. Как когда из тебя вырезают свободу выбора, словно раковую опухоль. И в тот же момент на плечо Кенмы ложится тяжёлая рука. «Куроо», — думает он облегчённо. — Ну, приветик, Козуме, — шелестит над ухом, и Кенма застывает на месте. Не Куроо. Голос незнакомца змеится в голове, извивается, обвиваясь вокруг панически бьющихся мыслей. У него холодный прищур, и идеально сидящий костюм, и никаких, совершенно никаких добрых намерений во взгляде. — Пойдём, — говорит он, и его пальцы сжимают плечо Кенмы и, кажется, скребут когтями. Вселенная, похоже, та ещё обидчивая сука. И она очень злится, когда её подарки отвергают. — Дай угадаю, — говорит Кенма, ухмыляясь на левый бок, словно, одевшись в рубашку Тецуро, он научился его дерзости, его ебливости. Словно она — его сияющий доспех, под защитой которого не страшно даже то, чего опасаться бы по-хорошему следовало, — босс хочет меня видеть? — Не совсем, — отвечает парень, и кривая улыбка Кенмы отражается на его лице искажённо, уродливо. Люди так не улыбаются. И чудовища тоже. — Дело в том, что босс как раз-таки не хочет тебя видеть. Вообще. — А. Кенма кутается в рубашку Тецуро, словно ему вдруг стало зябко. Больше ему сказать нечего. Больше ему вообще… нечего. — Зря ты сбежал от Тецу, — имя это скользко и хладнокровно слетает с его губ, и Кенме хочется забрать его себе. Только он имеет на него право, только с ним это имя будет в безопасности, только его голос может произнести его правильно. — Что там у тебя? Дай-ка… Длинные сильные пальцы разворачивают его кулак, выхватывая скомканный билет. — Куала-Лумпур, — тянет парень. В искусственном освещении аэропорта Кенме кажется, что его волосы отливают тёмной зеленью. — Неужели ты думал, что там мы тебя не найдём? «А вы бы и не нашли, — мрачно думает Кенма. — Он бы не нашёл». Незнакомец ведёт его к выходу, как ведут приговорённых в комнату с электрическим стулом. «Сядешь ко мне на коленки?» «А чё сразу не на хуй?» «В твой ротик бы да мыло…» «В твой рот бы да кляп». «Запомни эту мысль». Забавно. Он умрёт, а Куроо так никогда не узнает, что, когда появился выбор, Кенма выбрал его. Что он всегда будет выбирать его, как бы сложно это ни было. Куроо так и не узнает, что Кенма запомнил эту мысль. Что кляп у него во рту смотрелся бы отвратительно сексуально. И Кенма завязал бы ему глаза и, может, даже руки. Кенма бы сказал с деланным облегчением: «Фух. Наконец-то ты полежишь тихо и спокойно, а я пока поиграю в приставку». И Тецу бы замычал с возмущением, беспомощно извиваясь на простынях со Свинкой Пеппой, а Кенма бы ещё немного помучил его ожиданием, а потом наклонился бы, касаясь губами его шеи, и Куроо бы замер настороженно, а потом растёкся бы по футону, потому что Кенма поцеловал бы его снова, и снова, и снова… Забавно. Это ведь то слово? Правильное слово? Подходящее? Пиздецки это всё забавно. Забавно, как в космосе без скафандра. Как кит без океана. Как акробат без трапеции. — А знаешь, что самое классное? — спрашивает парень, заталкивая Кенму в машину с тонированными стёклами. — Что Тецу будет думать, что ты просто сбежал от него. Я скажу ему, что видел, как ты садишься в самолёт, но не успел тебя перехватить. Может, он даже помчится в Куала-Лумпур за тобой, но вряд ли там тебя отыщет. Обычно тела не относит течением настолько далеко. — Ты ещё письмо от моего имени напиши, — советует Кенма. «Мой дорогой Тецуро. Каждый раз, начиная моё письмо к тебе, я знаю, что мне придётся его закончить, и это убивает меня». И Кенма вдруг понимает, что это, быть может, не было бы так уж аморально. Если бы кто-то писал Куроо письма от его имени. Если бы кто-то заботился о нём, смягчая последствия. Если бы в жизни Куроо был такой же психопат, такой же бесстыжий долбоёб, который помог бы ему пережить потерю. — Знаешь, — подмечает парень, — ты совсем не выглядишь испуганным. Так даже неинтересно. — А чего мне бояться-то? — Смерти? Меня? — смеётся он. Сухо, жёстко. Смеётся на языке Садао Шигеро. Кенма смотрит на самолёт, снижающийся для посадки. Небо сегодня чистое, выглянцеванное, открытое нараспашку. Никаких штормов не запланировано. — Да я уже подыхал, чё мне станется, — вяло дёргает плечом Кенма. — И ты не слишком-то страшный, без обид. Встречал я чудищ и пострашнее. — Ага. Ясненько, — ухмыляется парень. — Теперь я понимаю, почему Тецу на тебе так клинит. Кенме даже становится немного любопытно. — Ну, поделись мудростью тогда. Я-то нихуя не понимаю. Из зеркала заднего вида на Кенму смотрит пара раскосых глаз — со снисхождением, игриво и жадно. Наверное, как-то так смотрят удавы на кроликов, прежде чем удушить их своим извивающимся телом. — Тецу любит строить из себя героя. Меня всегда смешило то, как он скупает на барахолках сломанные модельки самолётиков, просто чтобы их починить. Или та история с рысью. Кенма думает: «Ух ты». Его удача — хуйня капризная и непредсказуемая. Она беззаботно позволит ему сегодня сдохнуть, но напоследок поделится отличной историей. И пусть он только дефектный истребитель без правого крыла, который Куроо вознамерился починить, но он хотя бы узнает правду о рыси. — Что за история? — Ты не знаешь? — Знаю, что она его цапнула или типа того. — О. Это моё любимое. Просто бриллиант среди баек о похождениях Тецу. Тебе реально повезло, что грязную работёнку свалили на меня, потому что умереть, не узнав этого, пипец какая печалька. «Да умирать вообще не шибко весело», — думает Кенма. Но если и можно чем-то скрасить свои последние часы, то этим. — В общем, — начинает парень, и его жёлтые глаза блестят тем особенным светом, какой озаряет людей, когда они думают о Куроо. Кенма не то чтобы узнаёт его — он его чувствует. Будто такой же свет внутри него тянется к себе подобному, — всё началось с того, что Тецу украл ребёнка. — Ребёнка?.. — Да, — он смеётся. — В его оправдание скажу, что пацанчик и сам хотел быть украденным. Но оказалось, что у русской мафии немно-о-ожечко консервативные взгляды на право ребёнка быть украденным, и… — Они натравили на него… рысь? — Нет-нет, рысь Куроо украл за компанию. — За компанию с ребёнком. — Да. — Продолжай. — Так вот, как только они выбрались из музея… — Музея? — Ну, чисто технически это была эксклюзивная частная выставка предметов искусства, добытых не самым обычным путём. — Спизженных, — кивает Кенма. — Я этого не говорил. Так вот, когда они выбрались из музея в бетономешалке… — О боже. Я реально рад, что убивать меня послали именно тебя. Сорян. Прошу, не останавливайся, как-тебя-там. — Дайшо Сугуру, — представляется парень, набирая скорость на автомагистрали. — Теперь представь. Бетономешалка, в барабане которой сидит Тецу, юный наследник русской мафии и рысь Матильда. — Её звали Матильда? — Её и сейчас так зовут. Она лапушка, я её обожаю. Если тоже будешь лапушкой, я даже дам тебе её потискать перед смертью. — О, можешь даже скормить ей мои останки, — великодушно разрешает Кенма. — Чего добру пропадать? Раз уж жизнь его — ебучий цирк под эгидой Куроо Тецуро, то глупо надеяться на тихую и мирную кончину, ведь так? Да и невозможно сейчас в эту кончину поверить — слишком уж происходящее абсурдно. — В общем, едут они в бетономешалке и вдруг… И вдруг звонит телефон. Вместо мелодии звонка какая-то сучья попса, и Кенма различает слова: «My milkshake brings all the boys to the yard, and they're like it's better than yours. Damn right, it's better than yours…» Кенма мысленно желает сдохнуть человеку, прервавшему самый главный момент его жизни — ебучую её кульминацию, а потом он видит дурашливую физиономию Куроо на дисплее: язык высунут, глаза сведены к переносице в имитации порнушного оргазма. «Тецу». И ему он желает сдохнуть с особой нежностью. — Да-да, милый? — отвечает Сугуру будничным тоном любящей жёнушки, и Кенма вдруг понимает, что они ведь ебались. Они точно ебались, вот это да. — Что там в Нарите [1]? Не нашёл своего ненаглядного? Тецу, детка, если продолжишь мне грубить, я… Да, я проверил Ханэду. Нашёл? Я? Кого? — он явно издевается, и Кенме хочется вырвать у него телефон и закричать в динамик: «Эй, долбоящер, я никуда не свалил, а теперь скройся в тумане и дай мне дослушать историю про рысь!» — А-а-а, твоего крысёныша… Ой, котёныша, прости. Да нашёл я, нашёл. Но, может, это не он, ты же знаешь, для меня они все на одну мордашку. Везу-везу. Нет, я не пугал его расплатой, ты же знаешь, я не такой, — Дайшо подмигивает в зеркало заднего вида, и Кенма думает, что ему пошёл бы смачный такой фингал. Оттенил бы блядский блеск в глазах. — Всё, не могу говорить, я за рулём. Ты же не хочешь, чтобы мы с твоим червёнышем… Упс. Отключился, — хмыкает Сугуру и кидает телефон на переднее пассажирское. Кенма молчит, и в груди его зреет что-то большое, просто огромное, такое между рёбрами не поместится, такое ползёт вверх по глотке, щекочет стенки, прокатывается по языку искрами, выплескивается наружу разорванным на звуки смехом. Грёбаный Тецуро. Грёбаный Тецуро со своим штатным отрядом клоунов. — Так что там, — отдышавшись, выдавливает из себя Кенма, — что там с рысью в бетономешалке?.. — Всё, не могу говорить, я за рулём, — повторяет болванчиком Дайшо и, как самый примерный мальчик, кладёт обе ладони на руль. Смотрит вдаль внимательно и сосредоточенно — прям-таки образец идеального водителя. — Меня вот только одно интересует. Ты зачем билетик-то смял? Кенма фыркает, отворачиваясь к окну: — За дорогой следи. Милый.