Хроника оригинального наказания

      На самом деле "преступление" — очень громко сказано... Пожалуй, такими мелкими нарушениями правил занимался каждый без исключения ребенок — и даже такой интеллигент до мозга костей, как я. Впрочем, в последнее далеко не все верили...       Даже учителя в той школе, где я учился, подозревающие детей во всех смертных грехах лишь потому, что они — дети, отказывались верить в то, что я способен на подобное бессмысленное хулиганство. Трое моих друзей, из которых жив сейчас только один, вероятно, так и не поверили в это, а мой брат не верит до сих пор — и я точно это знаю. Я мог внезапно ответить задире, донимавшему меня полгода, и в драке сломать ему нос и три пальца (после того случая многие побаивались меня трогать — до этого же я многим казался безответным и довольно слабым). Мог нарисовать карикатуру на нелюбимого учителя прямо на его уроке (учителя все равно редко замечали меня — в тот раз я был пойман за этим занятием по чистой случайности). Мог даже просидеть два урока кряду в учительской с моим любимым учителем истории, просто потому, что необходимость идти на сдвоенный урок географии едва не довела меня до обморока — в буквальном смысле... Но я был известен тем, что даже самый серьезный мой проступок всегда имел какой-то смысл. Я бы не набросился просто так на парня, который стал после моей первой в жизни настоящей драки мишенью для шуток, — безобидных, а не подобных тем, что он сам слагал обо мне. Тот мальчишка издевался надо мной из-за моего роста долгих полгода, а после я не выдержал... (Жизнь наказала его крайне ироничным образом: в десять лет он смеялся надо мной потому, что я был ниже его на полголовы, а к пятнадцати он сам был ниже меня на добрых три десятка стандартных сантиметра... Он будто перестал расти в свои двенадцать, так и оставшись слишком маленьким для взрослого. Это абсолютная случайность, но у судьбы определенно есть чувство юмора!) Я бы не рисовал карикатуру на учительницу, если бы ее вся школа не ненавидела за вспыльчивость и необъективность. Я бы не прогулял уроки, если бы не испытывал смертельного страха перед тем учителем... А та шалость, о которой я рассуждаю так долго, была совершенно бессмысленной: я вырезал на карте ножом свои инициалы. Мое имя сложнее, чем кажется: два имени и тройная фамилия. Других детей, которые могли похвастаться подобным, в той школе не было, да и почерк у меня слишком каллиграфический, чтобы перепутать с чьим-то еще... Однако никто не поверил в это, даже когда я попытался признаться. Допрашивали тогда почти всех, и каждый говорил, что понятия не имеет, кто это сделал, — и они не лгали... Я тоже пытался сказать правду, но мне не верили. Комично, не так ли? После трех попыток сдаться добровольно я решил сделать вид, что забыл об этом, но забывать я не умею.       В Академии же случилось нечто подобное... Началось все до смешного банально: я заметил, что одна из канцелярских кнопок, закреплявших на стене плакат, и за отклеившимся уголком была явно не гладкая светло-синяя стена. Там было что-то довольно яркое... У меня даже был соблазн снять плакат с лицом Шива и его цитатой полностью, чтобы посмотреть, что нарисовано под ним, однако это желание я подавил. В конце концов, я могу посмотреть на детские рисунки и на бумаге. Многие из них рисуют не так уж плохо, и темы у них самые разные... Мики, к примеру, часто рисует лица одноклассников — не очень умело, но более чем выразительно. Тройняшки чаще изображают животных, и каждая из них делает это в своем, особенном стиле. Рейвен обычно рисует разные орнаменты и узоры. Антонин что-то чертит — этому его научил мастер Карл... Если коротко, то я видел рисунки каждого из этих детей и представлял, что они могли изобразить на стене. Вероятно, я бы никогда и не узнал, что нарисовано за плакатом, если бы сегодня утром ко мне не подошел Джеймс... Да, кажется, дети чаще всего подходят с какими-нибудь вопросами именно утром. — Мастер Джек, там плакат почти упал... Может быть, его обратно прикрепить? Только там кнопок нет, — сказал он, по своему обыкновению заглядывая мне в глаза. — Сейчас я пойду и верну плакат на место, Джеймс. Это тот самый плакат, под которым что-то нарисовано на стене, верно? Я видел вчера, что он начинает отваливаться... — произнес я немного рассеянно, направляясь в спальню вслед за Джеймсом. Перед этим я, разумеется, взял из ящика стола четыре канцелярские кнопки, чтобы повесить обратно тот плакат в теплых пастельных тонах с милым добрым лицом Императора. — Да... Никто не знает, кто это нарисовал. Кто-то ночью, с фонариком это делал... Наверное, захотел бы — признался, но никто не говорит... Тот человек снял плакат и нарисовал это под ним, а потом вернул его на место, понимаете? — Интересная идея, конечно... — отозвался я. — Когда я учился в школе, у нас кто-то написал целое хулиганское стихотворение о бессмысленности общего образования за большой географической картой, и его не нашли бы, если бы однажды летом в школе не решили перекрасить стены. — Правда? Жаль, я стихи писать не умею... Я очень люблю музыку, а стихи, когда их читает кто-то другой вслух, — это почти как музыка. Если я сам пытаюсь их читать, получается ерунда. Как вы думаете, можно придумать стихи вслух, чтобы ничего не писать? И... я смогу играть на чем-нибудь, если я не понимаю ничего напечатанного? — мальчик даже остановился, когда задавал этот вопрос. — Если у тебя цепкая память и развитый музыкальный слух, то, я полагаю, сможешь... Пожалуй, я попробую дать тебе небольшой урок музыки завтра после прогулки. Велика вероятность, что у тебя получится... А теперь давай повесим на место тот плакат, — и я, ободряюще улыбнувшись Джеймсу, открыл дверь спальни.       Под плакатом оказалась, как мне показалось в первый миг, его копия — только Император на этой версии был намного моложе, с кудрями цвета пламени, и черты лица его будто сгладили, сделали более плавными и менее выразительными... Лишь подойдя поближе — нужно сказать, что плакат висел на самой дальней от входа стене в довольно просторном помещении, — я увидел на портрете круглые очки в тонкой черной оправе. Тут все встало на свои места — и объемные пламенно-рыжие кудряшки, намного более короткие и менее гладкие, чем были у Шива в юности, и сглаженные, более мягкие черты лица, и зеленый жилет, подобных которому я ни разу не видел на своем наставнике... Дети нарисовали на стене Илая; подпись под этим портретом гласила: "Любимый внук Императора, Илай Палпатин". Это не могло не заставить меня улыбнуться. — Это слишком хороший рисунок, чтобы снова его завешивать плакатом... Давай повесим плакат рядом? — предложил я Джеймсу, успевшему поднять упавший лист бумаги с пола; он в ответ кивнул. — Мастер Алира давно еще сказала, что мы можем рисовать на стенах, но только что-то приличное... У нас стены слишком пустые без этого, — пояснил он. Пока я крепил плакат на новое место, он придерживал его.       ...Вскоре после этого в спальне очутился — иначе и не скажешь, ведь зашел он совершенно бесшумно — сам Илай. Признаться, от него я мог ждать и обиды на такой портрет на стене, и требования закрасить подпись под ним... Однако же он растроганно улыбнулся — и при этом стал еще более внешне напоминать своего деда, — и произнес: — Как мило со стороны неизвестного художника! Вот только я на самом деле не родной внук Императора: я внук его брата, который погиб в шестнадцать лет, но успел обзавестись дочерью... Впрочем, это только генетика, и дедушка считает меня своим родным внуком, так что пусть так и останется.       Я и удивлен тому, что Илай более дальний родственник Шиву, чем все думают, и не очень: с одной стороны, он поразительно похож на Императора, но с другой, мой наставник и повелитель всегда был слишком целеустремлен, чтобы тратить время на отношения с противоположным полом... Впрочем, мальчик был прав: это всего лишь генетика, а она не имеет никакого отношения к истинным семейным узам.       Разумеется, я написал Шиву о том, что мы нашли на стене, и он неожиданно загорелся этой идеей. "Чудно, мой друг, чудно... А теперь нарисуй там меня таким, каким я был в свои двадцать," — ответил он. — "Я хочу, чтобы меня запомнили и молодым тоже, — пусть это будет неким символом твоего особенного класса." И, конечно же, я уже сделал пару набросков по памяти... С них на меня смотрит стройный юноша с гладкими кудрями до плеч, похожими на языки пламени, острым и резковатым, далеким от совершенства в его классическом понимании, но невероятно красивым и выразительным лицом, и ясными переменчивыми глазами цвета безоблачного неба. Он уже улыбается этой доброй хитроватой улыбкой, хотя вместо привычной мантии на нем черная кожаная куртка с множеством застежек и металлических клепок... Как же я рад, что помню величайшего человека Галактики таким! Я полагаю, дети оценят такое по достоинству, когда я перенесу это на стену. Узнав о том, как давно я знаю их будущего повелителя, они все наперебой начали расспрашивать меня о его молодости...