Софонты

Небо затянуло тонкой пеленой облаков – лишь изредка, где-то вдали, попадались проплешины ясного неба. Шли дни, и былой зной спадал, знаменуя молодую осень, наконец победившую долгое лето. Из-под бескрайней водной глади, прорезая небо, показались первые вершины далёкой земли. Под напором тёплого восточного ветра парус всё же сдался, натянулся и потащил за собой морское судно, небольшое, но гордое, прошедшее не одну бурю. Тянулись часы. Команда повеселела, увидев за горизонтом родные края и уже предвкушая встречу со сваими братьями. Трюм ломился от заморских товаров. Вскоре что-то окажется в музее, вдохновляя соотечественников сменить профессию и попробовать удачи в приключениях на дальних берегах, средь чуждых племён и бурных вод, а что-то окажется у наших соседей, вызывая добрую зависть и жажду услышать новых историй. Словом, долгое путешествие подходило к концу, вызывая лёгкую тоску по задорным денькам, новым друзьям и чувству абсолютной свободы. Выбивался среди них лишь один, который дал себе имя Унгхаль, но давным-давно забыл имя, которое ему дали Отцы на шестнадцатый день с момента его рождения. Он не веселился с остальными, а ушёл в себя, в своё прошлое, не блещущее однако яркими воспоминаниями или хоть чем-то, от чего на душе разлилось бы приятное тепло. Много лет назад Унгх отдал бы всё за возможность оказаться на этом корабле, вновь увидеть вдали, за горизонтом, прерывистую гряду гор. Он молил об этой возможности, был готов отказаться от всего что только имел и даже от самого себя, лишь бы ему вернули его отчизну. Прошло действительно много лет. Слишком много. Даже для него. Где-то там, далеко-далеко, где звёздное небо выглядит иначе, он оставил своё имя и поклялся больше никогда не вспоминать. Унгх смирился, нашёл в жизни новые радости, и повторял себе каждый рассвет: «Я счастлив», пока и сам в это не поверил. Полтора года назад его подобрали моряки и доставили до места, где он наконец встретил своих соотечественников. Унгхаль без колебаний взошёл на борт, но не испытал по этому поводу никакой радости. Пустота и безразличие его не смутили и лишь на следующий день с отплытия он испытал панику, какую испытывает человек, невзначай узнав, что только что избежал ужасной участи. Не хватило лишь одной поправки – участь ещё не миновала. Слева стояло отчаяние, что покинул он жизнь привычную, «счастливую», сбежав за призраком былых желаний и надежд, ныне совершенно глупых и смешных. Справа – осознанье лжи – «счастье», ведь глупо и смешно –, какой себя тешат слабаки перед смертью. Что бы ни выбрал – всё обман. Одно другого хуже. Унгх наш утомился от чужих песен и, для него, возгласов пустых, и ушёл подальше в трюм. Прошла неделя. Со всеми поцеловался, средь Отцов увидал ближайшего брата и побрёл наш герой подальше, поразмыслить. Шёл, позабылся, и вспомнил дорогу, где ходил ребёнком. Всё близилась гора, дом юности его. Может, встретит и учителей – старейших из Отцов – что имя ему дали, и нарекут его по новой, ведь имя своё он потерял, а лишь чужак назвать себя может сам. Может вспомнят? Он-то помнил, как в песнопеньях, и древшейших эпопеях, познавал чужие жизни, каких никто ныне из живущих не застал. Шёл Унгх день. Пред ним – ступень, что от предгорья до вершины, а на горе – святыня, столь древняя, что если и было имя, то сквозь поколения его забыли. На вершине стоит мудрец, не ясно, сколько уже стоит, но под ногами его уж следы глубокие в матёром камне. «Кем будешь ты?» – спросил басистый, твёрдый, но дружелюбный голос. «Кем-то был, сейчас никто, а кем буду сам узнать хотел». Собралось народу. Вышел старший. Последовал ответ: «Кем был, я знаю – тебя я узнаю, а кем стать, решать тебе. Проходи, тебе здесь рады, выпей с нами чаю – кем к нам пришёл ты расскажи». И Унгх прошёл, и был в поступи своей нетвёрд, всё озирался, но дружески встречал народ, и гость приободрел. Шли месяца. Шло время, текли рекой разговоры по душам, текло прошлое, и слушали его внимательно. Рассказывал он много, и интерес лишь возрастал. Невидано! Неслыхано! Чтоб на пол жизни кто-то пропадал, и уж тем более – возвращался. Но вот день – врата всех святых пред героем нашим отворились, где стояла память всех живых о мёртвых. Унгх остолбенел. Тишина. Здесь нельзя шуметь. Сквозь осторожный шепот витает дух всех когда-то мёртвых и впредь всех когда-нибудь живых. Был зал этот в самой глубине скалы, чей возраст не понять ни умом, ни духом. Глаз лишь проблеск света замечал, а нутро – влажный горный холод мест диких. И ведь верно – место дикое, в такое время родилось, когда говор ещё не знали. Заметил только ныне наш герой – шёпот этот неживой, а мёртвый, знакомый отдалённо, но не тот, к которому привык. Унгхъяма пригласили сесть с краю, и он присел на холодную породу, в благоговении забыв дышать. «Сиди и слышь истории, каких не ведал ты» – наклонился старец, говоря столь тихо, что громче морская тишина. «Но как же? Святая здесь из всех святых! О которых говорить можно лишь с возрастом почтенным!» «Ты прав, здесь живёт Текьяркуль, здесь его обитель. Он всем нам праотец, и все, кого ты видишь, – Отцы». Прошло мгновение, мудрец чуть в голос не расхохотался. «Смешно твоё лицо! Ты – Текьяркулев сын, и пришёл к праотцу всех Отцов. Будь почтителен, а не напуган». «Но почему? Какой мною прок? Вопросов столько… Безымянного ль слушать тому, из кого наш род течёт?» «Слушать! Ведь ты вернулся, позабыл себя, но предан отечеству остался, и похвала тебе за то. Но здесь ты не ради себя, а ради предков и потомков. Кому не интересно выслушать тебя? Что у ребёнка, что у Отца, любопытство болоту подобно». И Унгх наш начал свой рассказ: говорил красиво, складывая стих, но по делу, и всем слово его ясно было. И стих столь складен был, и преисполнен он вдохновенья, что все смолкли – смолк Текьяркуль, и только слушал. Начал он о родине и о друзьях, как решился стать купцом и мир неизведанный очами собственными постичь. Ходил он в море за горизонты невиданных земель, и знает языков дивных сотни, а уж таен и не счесть. Всех их рассказ займёт не мало, и позже, не сейчас, познаете их и вы. А сейчас расскажу о бедствии, как под кораблём разрозилась бездна, а небо дневное закрыла пепла пелена. Шёл шторм днями и ночами, неся на запад всё дальше, дальше, к теплым водам. Как буря миновала, там с командой очутились, да своему счастью удивились – встретил нас хлеб и соль. Словом, подружились, да товаром нагрузились, и пошли назад. К слову, помните ль вы тот народ, что с тех пор к нам на праздник каждый год приплывает, да гостинцем угощает, а мы им песни и тёплый кров? То – они, да ладно. Как вернулись, рассказали, капитан корабль назад отправил даже не годя, как выйдет месяц новый, а я всё с ним. Поплыли на старый путь, а навстречу новых бурь мешок, да всё страшней одна другой – лишь передышка, так сразу вновь тащит нас погода то на запад, то на юг, и чуть не сбились бы. На день тридцатый небо прояснилось, мы аж ахнули – звезд на небе не узнать, лишь у горизонта что-то наше, а теченье подхватило и унисло. Та буря роковая, моё проклятье непогоды, случилась в тот же миг, как закричал в гнезде «Земля!». Спуститься так я и не успел – на полном ходу, носом в запад, корабль в риф влетел, а я разбился о борт и в воду полетел. Ветра гомон перекричал мой крик, да и чтоб друзья смогли мне сделать? Что было уж не помню, знаю – долго плыл, но я доплыл! и спасся – лишь на берегу песчаном пришёл в себя. Огляделся, я с востока. Земля мала, от заката до заката её прошёл я насквозь, и на том берегу, что полон остриями скал, заприметил наш корабль, но скорей уж доски от него. Пять дней, ночей бродил я по лесу, лугам и скалам, каждый берег дважды обошёл, но никого из своей команды так и не нашёл. Даже шлюпки битой иль от неё доски. Я один. Совсем один. Куда бежать? Тюрьма моя мала, во власть мне отдана, и первых дней я отчаяние глотал, и даже еды я не искал, лишь бродил к ручью, да лёг около него, и так лежал, пока не надоело. Собрался с силами, и чтоб не скучать, занялся делом. Познавал ремесла все, что знал: ковал я сталь и шил я платья, строил хаты: одни из брёвен, потом из кирпичей, затем из мрамора хромы, каких достойны лишь Великие Отцы. Но что мне до хором, что мне быть Отцом самому себе, и самому себе быть Сыном? Что мне до искусстных статуй и холстов, что до стиха мне складного, коль услышать и узреть дано лишь мне самому? Всего отрадней была мечта, будь то мыло в баню или целый сад, или холодных звёзд отсчёт. А о мечте попасть домой, стыдно мне признаться, сквозь года, нет… Десятилетия! я позабыл. Вернее, вглубь себя я закопал. И как отрадно было мне на много месяцев забыться, ковать, точить, писать, считать, и в дело с пят до головы, словно в воду, погрузиться. И как велика была мне скорбь, как последний гвоздь я вбивал, и гулял, гулял средь своих трудов. Пробовал я петь, как птица, ведь лишь птицы голос узнавал, да не вышло – то ль меня, толь я их не понимал. За пол дюжины десяток лет я сдался. Ушёл я к скалам, изредка я возвращался – то картину, где я с братьями, набросать, то голод свой умеренный унять. А так сидел и… Толковал. С самим собой, о том, о сём, о красоте природы, о цели жизни моей, и о том, где отныне дом мне и где мне теперь отрада. Доводил себя до полусмерти, лишь дыша, беглую смену дня и ночи порой под очами замечал. И писал стихи – себе, и толковал с собою и о себе. Иногда вспоминал легенды своей отчизны, иногда – легенды других земель, а так – сочинял свои легенды, легенды о себе. И сколь сидел я так не знаю (вернее знаю, но вам, молю меня простить, я вам не скажу), но вошёл я во вдохновенье, и записать решил миллиарды строк. Поднял хозяйство – то не сложно было – и пошёл на тот самый пляж, где очутился я в неволе, где имя мною себе новое дано – Унгхаль, сам себе Отец и Сын –, и где решил я разнести его по миру. Накотились чувства давно забытых дней – о своих друзьях я вспомнил, что с ними? Как они теперь? И тогда, как тлеющий сквозь ночь красный уголёк, в себе я пламя памяти разжёг, и наконец решился. Построил верфь, а уже на ней – корабль из дерева и стали, какой подымет все сокровища мои. Заняло дело это лет немало, но я и не спешил. Взвалил на себя заботу, всё в деревне я припрятал, чтоб вернуться смог, а может и с собой кого привёл. Набрал еды себе на целый век, забрал рукописи своих стихов, трудов, и наступил мой короткий путь. Составил карты всех земель, что были рядом, а как вернулся – ужаснулся, ведь сгорело царствие моё, а от чего – не знаю. Быть может, сумел бы я побороть пожар, но этого знать мне не дано. Наскоро схоронил свой край, пусть и не родной… но как родной… но свой. И ушёл я вдаль – был в пути я месяца –, к тем восточным берегам, где приняли меня. Примерно через год встретил я своих собратьев и двинулся домой. Оставил на тех берегах я свои труды и свой, как оказалось, небольшой корабль – за сохранность поручался лично тот Отец за услугу небольшую – дать труды свои прочесть ему и их мыслителям. Так и оказался здесь, с вами. Вы приняли меня – теперь уж навсегда я с вами. А в моряки я больше не пойду, наверняка (хотя и сам не знаю). Останусь здесь, в монастыре, под кровом Текьяркуля. Отрады мне больше нет, как говорить с ним и с вами.