Тёмные воды (21+)

— Ты прости меня, даочжан. Мы поговорим после. А сейчас, сделай милость, не путайся под ногами. Эти твари тебе не по зубам, — Сюэ Ян намерено не стал прятать голос. Какой смысл напрягать горло, если он и так с головой выдал себя, обнажив Цзян Цзай? Клинок, соскучившийся по хорошей драке, почти пел в руках, таща за собой к цели. Стараясь не думать о подозрительно притихшем Сяо Синчэне, Чэнмэй привычным движением разделил лезвие и стал медленно, как в изысканном танце с веерами, которому его учили для кое-каких других представлений, наступать на врага. Враг, ослепленный, разозленный, оскалившийся черной мордой бессистемно бил по земле тяжелыми острыми передними лапами, надеясь попасть в искалечившего его заклинателя. Самец был неповоротлив, копошась на месте, а вот самка замерла и прислушалась. Да, те, кто способен дать жизнь, всегда опаснее прочих, ведь защищают не только себя. Одному небу известно, насколько еще более опасной тварью стал бы Сюэ Ян, будь у него нуждающееся в защите дитя… хотя, если посмотреть, здесь и сейчас у него тоже был тот, которого он, вопреки своему здравому смыслу уберегал от склизких капель яда, крепких челюстей и острых лап. — Сяо Синчэнь, отползи тихо за противоположную часть дерева, это защитит тебя от яда, — крикнул он, вновь не слыша ответа. Не мешкая более, он с помощью энергии ци подлетел под брюхо паука, точно находя уязвимое место и пропарывая его насквозь острием клинка. Тварь заорала, ее кровь, черная, густая, упала наземь, сжигая молодую траву, и Сюэ Ян поспешил отскочить, успевая воткнуть меч в одно из сочленений — прямо туда, где лапа примыкала к туловищу. Кажется, именно там должен был быть орган, заменяющий твари сердце. Когда вскрывал тушу этой мерзости для Вэнь Жоханя, запомнил. Главное, чтоб не мутировали они на Вэньской мертвечине… Осталась паучиха. Эта зараза не металась на месте, хоть и взревела в ответ на предсмертный рев своего самца. Сюэ Ян тварь понимал. Будь у него партнер, настоящий, любящий и любимый, из кожи бы вывернулся, а разорвал того, кто причинил бы ему боль. Не был он добрым или злым. Чэнмэй был взаимным, к несчастью для своих врагов… Паучиха замерла, словно выжидая, Сюэ Ян замер тоже. Твари были умны, она слушала. Но так можно было и до конца времен простоять, Чэнмэй потерял терпение первым, делая короткий шаг. Кумо словно того и ждала. Она не старалась проткнуть его лапой, но просто отбросила, словно ударом кулака, к старому сучковатому дереву. Бок заклинателя пронзила боль — сухой сук пропорол не только ткань ханьфу, но и кожу с мясом. С дырой в боку двигаться было бы проблематично, не будь он собой. Не с такими ранами двигался. Даже немного раззадоривает. — За порванную одежду ответишь, шлюха, — шипит он, — шить ненавижу. А из твоей паутины нитки хреновые. Пожалуй, придется найти твое гнездо и разворотить в поисках нити потоньше. Достану из задниц твоих ублюдков, как тебе идейка? — он болтает, чтобы не кричать от боли, снимая себя с сухой ветки, кровь идет сильнее, чем хотелось бы, а, значит, для твари он как на ладони. Надо кончать это быстро. Сюэ Ян достает Печать и командует почившему паукану подняться и усмирить свою женушку. — Что это? — хрипит Синчэнь, чувствуя удушающе-темную силу, но Чэнмэй молчит. Вопреки всему, контролировать безмозглую тварь труднее, чем человека. Пауки не глупы, но действуют больше на инстинктах, нежели сознательно… Самка отрывает бывшему мужу лапы. Вот незадача-то! Сюэ Ян прячет Печать назад в потайной карман ханьфу и вновь берется за меч. Она ранена, теперь недолго осталось мучиться. Собрав все силы в кулак, он рывком подлетает под брюхо твари, бьет в мягкое место и под лапу, но уже под противоположную и не прогадывает. У самцов и самок — зеркальное строение. Убраться быстро не получается, но он умудряется увернуться от крови и яда. Отрава к отраве не пристает, кажется, так? Убрав меч и зажав пробитый бок, он бредет под то дерево, где оставил даочжана, и тот, слыша шаги, вскакивает на ноги. У него подрагивают руки, Шуанхуа еле слышно вибрирует, голос — тоже вибрирует. Он ни разу не слышал от Синчэня подобно рыка: — Сюэ Ян… вдоволь натешился? Забавно было? Ему навстречу летит лезвие клинка, но ни сил, ни желания уворачиваться, странно нет. Единственное, что он делает, прикрывает рукой живот, даже не понимая, зачем. Наверное, у всех омег такой инстинкт, да? *** Синчэнь, как сквозь пелену, слышит отголоски боя: твари орут, а Сюэ Ян, уже не скрывая себя, шипит ругательства, умело орудуя клинком. Кажется, он стал еще лучше им владеть с момента их последнего боя. Он слышит, как рухнула одна из тварей, слышит, как вторая, похоже, ударила Чэнмэя (а его ли это имя вообще?), слышит звук разорвавшейся плоти… Ранен? Хорошо… иначе Синчэнь ему не соперник… Темная энергия, вырвавшаяся неизвестно откуда, едва не сводит с ума, ее источник настолько силен, что едва удается удержать Шуанхуа, рвущийся в бой, в ослабевших, подрагивающих руках… Боги… он же жил с этим чудовищем. Лечил его. Ел еду, которую тот готовил, жил в доме, который тот отремонтировал, спал в постели, им сколоченной, спал… с ним. Делил ложе, обнимал, касался так, как другие не смеют, позволял прикасаться к себе, как никому другому никогда не позволял. Должно быть, тот устал над ним потешаться за былые месяцы. Звуки битвы утихают, тяжелой походной А-Мэй, нет, гуй побери, Сюэ Ян идет к нему, Синчэнь выставляет перед собой меч, ожидая нападения. Хватит, натешились, наигрались в друзей. В семью? Все произошедшее так похоже было на семью, что сердце прошивает болью. Все обман. Обман до последнего поцелуя… Как же он, похоже, нагрешил в прошлой жизни, что сейчас… Сюэ Ян слишком близко, слишком тихий, слишком давит эта тишина, разбавляемая лишь их прерывистым дыханием. Что он сделает? Ударит? Рассмеется в лицо? Выплюнет слова унижения? Чего он хочет, во имя неба?! — Сюэ Ян… вдоволь натешился? Забавно было? — слова слетают с языка и звучат будто не его голосом. Будто чужим. Враг делает еще один короткий шаг, и меч сам рвется навстречу, Сяо Синчэнь не успевает, да и не хочет сейчас остановить свою руку. Метил ли он в сердце или живот — не важно. Попадает в грудь. Наверное, в легкое. Его клинок не встретился с Ниспосылающим Несчастья, никто не остановил удар, даже не пытался. Враг падает на колени, закашливается, хрипя, а потом шепчет. Вновь тем самым низким голосом А-Мэя: — Забавно? Если только поначалу. До того, как… пожалел… привязался… позволил… — снова надсадный кашель и бьющее сильнее любого клинка: — Добей, даочжан. Что же стоишь? Чего ждешь? Отомсти за свои глаза, свою разрушенную жизнь. За невинность украденную. Жалеешь ведь, на лице все написано. Давай, один удар, и… — и снова кашель. Страшный, глухой, булькающий. Кровавый. Не надо видеть, чтобы знать. Синчэнь идет на этот кашель и, словно подкошенный, падает рядом. На ощупь касается лица, беспалой руки, раны на боку, раны на груди. Каждое прикосновение — как ожог. Тело А-Мэя. Его ласковые руки, мягкая кожа, полынный запах, забивающий ноздри, так неправильно смешанный с кровью… — Что мне делать… — всхлипывает он. — Что мне делать? Кто-нибудь может сказать? Враг падает на него, хрипло дыша. В пробитом легком свистит, пробитый бок все так же кровоточит, пачкая белое ханьфу ярко-алыми цветами. Синчэнь отталкивает ненавистную тварь от себя, крепче сжимая меч, целится в сердце, теперь точно зная куда бить, поднимает руку, отводя для удара, борясь с дрожью, почти вонзает клинок в мягкую плоть… Но память не благосклонна. Она сейчас спрятала картины боли, спрятала, яркие, как оттиск красными чернилами, воспоминания о резне в клане Чан, воспоминания о искалеченном Цзычэне… она вынула на свет белый картины того, как дорогой друг, едва встав на ноги, бросился перекрывать крышу дома, как разбирался с обнаглевшими торговцами, чтобы у них был шанс нормально поесть, как отдавал ему свое одеяло, когда Синчэнь умудрился простыть на охоте, искупавшись в зимнем озере, как готовил вкуснейшую еду, как смешил каждый день, заставляя забыть о всех бедах, как научил не жалеть себя, подшучивая нещадно над его увечьем, не считая калекой, не унижая жалостью… как позволил взять себя после пережитого насилия, это же очевидно, как… Меч выпал из ослабевшей руки. Сяо Синчэнь, вместо того, чтобы грубо отбросить от себя бессознательное тело, осторожно уложил его на здоровый бок и полез в свой мешочек цянькунь, чтобы отыскать что-нибудь, что остановит кровь, и бинты. Стягивая с парнишки верхнее ханьфу, он должен был чувствовать отвращение — Сяо Синчэнь касался своего врага, — но вместо этого ощущал лишь теплую кожу под ладонями, которой так любил касаться губами… боги всемилостивые, он ведь едва не потащил омегу в храм отбивать поклоны! Он… полюбил врага. Осознание накатило настолько сильное и сбивающее с ног, что он едва не рассыпал все лекарства и не растерял бинты. Дыхание Сюэ Яна стало тише, и Синчэнь, кое-как натянув на него одежду, уже полузабытым движением взвалил его на спину, призвал меч и тихо побрел к дому. — Пауки… гнездо… расплодятся… — прошептал Сюэ Ян, но даочжан, кажется, не разобрал даже. Он не помнил, как дошел до дома, как вскрикнула встретившая их А-Цин, как он свалил тело на кровать и вышел вон из дома, не зная, куда деть себя, куда деть свое ополоумевшее сердце. Сердце рвалось туда, к врагу, требовало лечить, спасать, поговорить обо всем на свете… требовало понять монстра, что так надолго пригрелся у их скромного очага. Разум твердил — взять меч и пронзить убийцу, чтоб больше не встал, не заговорил, не солгал, не обвел вокруг пальца. А-Цин отвесила ему пощечину. Сильную. Будто разбудила. — Сяо Синчэнь! Что у вас произошло? Это ты его? — Что? Я? Ты… — Одна рана — рваная, вторая от меча! — кричит А-Цин, окончательно приводя его в чувство. От меча? Как она могла это понять? — С чего ты… — Я вижу! — говорит, будто рубит, девочка. Еще один обман? Разве не довольно их на сегодня? Что вообще происходит? О, боги, а он и впрямь беспробудно слеп. Не глазами. Душой. Уже год его дурят со всех концов, а он и рад, что не один… Надо ж было таким дурнем уродиться… — Даочжан, послушай… у меня в глазах бельма, поэтому все думают, я слепая. Ну, я этим пользуюсь. Мне едва тринадцать, родители давно умерли, сестра — три зимы назад. А жить хочется… я за тобой увязалась, потому что поняла, что приставать не будешь. А еще у тебя вид такой был, будто на казнь идешь. Будто смерти ищешь… — Синчэнь усмехается. Было дело, искал. Думал, может, убьют на какой охоте, и дело с концом. А потом, вот, их нашел… — Ты узнал, да? — шепчет А-Цин? — Что узнал? — Что тот, кто с нами живет — мясник из Куйчжоу? Сюэ Ян? — бормочет девочка, и Синчэнь вскидывается: — Ты знала?! — Знала, — всхлипывает девочка. — Конечно, знала! Мы из одного города. Он повзрослел, конечно, еще красивее стал. Даочжан, ты помоги ему. Помоги, пожалуйста. А потом спроси, зачем он вырезал Юэян Чан подчистую. А если не поверишь, возьми с собой зрячего, дойдите до седого холма за поместьем и разройте. А лучше — поднимите трупы детей, что там лежат, и спросите, что эти твари делали… Спроси, что с ним там сделали. Спроси, что с рукой его, что с телом его. Почему дитя родить не сможет. Если решишь, что он виноват, твое право — на суд тащить или голову с плеч… Только об одном помни: может, он и не говорил, но он тебя любит. Иначе бы близко к себе не подпустил. После такого ни на одного мужика не посмотришь… — Да о чем ты? — кричит Синчэнь. В голове каша. Какие холмы, какие трупы детей… — Ты его спроси. Я маленькая была. Не все понимала. Он лучше расскажет. И еще: он мне жизнь спас однажды. Прогонишь А-Яна, я с ним уйду, — всхлипывает А-Цин. — И если умрет, тоже уйду. Синчэнь поднимается и на дрожащих ногах идет в дом, говоря: — Видишь, так поставь воду и принеси чистых повязок. Его враг все еще дышит. Он просил разговор? Что ж, он его получит. А потом их пути разойдутся.