Тёмные воды (21+)

Вопреки опасениям Синчэня Сюэ Ян приходит в себя достаточно быстро, почти сразу после того, как убегает А-Цин. Он молчит несколько мгновений, потом мягко выпутывает ладонь из пальцев даочжана и с хриплым стоном встает на ноги, тут же покачнувшись, но не позволяя Сяо Синчэню поддержать себя: — Не марай руки, святоша, — даочжан прямо шкурой чувствует знакомую ухмылку, полубезумную и опасную. — Ты же видел все, знаешь все. Или добей, или дай уйти, — А-Ян снова закашливается, но идет к дверям, где был брошен Синчэнем Цзян-Цзай, поднимает его и вновь прячет в потайной карман. — Зачем все это? Чего ты добивался? — беспомощно шепчут в ответ, и Сюэ Ян хрипло смеется: — Я когда в себя пришел, думал у меня рассудок окончательно помутился… Благородный даочжан сосредоточенно смывает с меня кровь и что-то обеспокоенно лопочет. Грешным делом, решил, что уже помер, иначе как это объяснить? Потом это показалась забавным, Синчэнь. Ты же пытался выглядеть непогрешимым, почти святым, гуй тебя забери! Самая огромная ложь, которую я знал и усвоил, как дважды два — никто никогда никому не помогает просто так, ясно? Всегда всем от меня что-то было нужно: мои знания, сила, тело в конце концов! Я был уверен, что ты такой же. Что только строишь из себя праведника. У меня был один отличный план, как запятнать тебя, чтоб ты не отмылся! Ты знаешь, что люди, отравленные трупным ядом, излучают Темную Энергию, словно мертвецы? Только они могут говорить. Но это легко исправить, если отрезать им языки. Тогда от злобных тварей и не отличить. Если не видеть… — Не говори мне, что мы охотились на живых… — оседает Синчэнь на кровать, обхватывая голову руками. Ян опускается рядом и касается его левой рукой, больше не прячась. И впрямь — искалечена донельзя, и даочжан машинально проводит по ней мягким движением пальцев. — Не скажу. Мы не охотились. Сяо Синчэнь облегченно выдыхает, слушая чужое хриплое дыхание: — Почему передумал? — Я уже сказал, что думал о тебе поначалу, даочжан, — Сюэ Ян вновь хочет встать, но его удерживают. — Но чем дольше мы жили под одной крышей, тем сильнее крепло мое убеждение, что впервые за долгое время я ошибся в человеке. Ты отдал Сун Ланю глаза, лечил преступника, о котором не знал ничего и ничего не просил взамен, заботишься о чужом ребенке. И мне тогда показалось, что убивать тебя незачем, ты и сам прекрасно справляешься с тем, чтобы находить проблемы… — Почему остался? — А ты бы не остался? Более-менее тепло и не голодно, никто не пытается убить или трахнуть без моего на то согласия… думаешь, я всю жизнь мечтал бегать с мечом наперевес и убивать, Синчэнь? Нет, как и любой ребенок, хотел нормальную семью — чтобы отец не уходил, а мать не ненавидела меня за то, что становлюсь на него похожим, чтобы не ловить крыс на помойках, потому что жрать нечего, чтобы не подставлять задницу в притоне, чтоб мне не вспарывали брюхо в неполные двенадцать, лишая последнего шанса на эту нормальную семью и нормальную жизнь! — Сюэ Ян не кричит, но говорит, будто режет словами. — Ты единственный человек, который отнесся ко мне не как к шелудивой собаке. Ты единственный человек, который, наверное, смог бы полюбить меня… точнее не меня. Того Сюэ Чэнмэя, который прикрывал тебе спину на охоте и готовил обеды. Знаешь, это странное ощущение — словно сам себя обворовал с потрохами. Ты был рядом, проводил ночи со мной, но видел другого — того, кем я мог быть, не случись всего того, что случилось. И, наверное, хорошо, что все закончилось. Давно надо было все сказать. Просто хотелось подольше быть… нормальным. Синчэнь переваривает услышанное. Сюэ Ян ведь сейчас почти в открытую сказал, что… что? Что привязался? Что заботился? Что защищал? Что не ненавидел и не мстил? Что… влюблен? — Ты все услышал, что тебя интересовало? — голос у А-Мэя (Сюэ Яна!) измученный, но он все же встает и идет к двери. Вряд ли ему хватит сил убраться из города, но здесь ему, к сожалению, больше не рады. Так что лучше убираться. Пока еще может, пока еще есть на это силы иного рода — силы вырвать из груди память о времени, когда он впервые в жизни был по-настоящему счастлив, — похоже, он говорит это вслух, потому что на плечи ложатся знакомые руки Сяо Синчэня: — Постой. Твои раны… Ты почти беспомощен… — Да брось, даочжан, раненый зверь куда опаснее и сильнее, чем кажется! — Ян не берет ничего, кроме своего меча, и выходит за порог. Он не знает, куда пойдет, но жалеет лишь об одном, что не успел вернуть Синчэню его глаза. А значит, умирать нельзя пока — за ним должок. Он едва доходит до ветхого забора, как в глазах резко темнеет и тянет почему-то не в боку или груди, а внизу живота. Он складывается пополам, кашляет кровью, вновь чувствуя, как его подхватывает Синчэнь, что-то кричит А-Цин и шелестяще ругается бабушка Фэй. Синчэнь вновь затаскивает Сюэ Яна на кровать, но на сей раз укладывает осторожно. У него еще есть вопросы. Байсюэ. Сила, что он почувствовал во время битвы. Слова Сюэ Яна, которые отчего-то причиняли почти физическую боль и желание хоть как-то исправить все, что пережил этот, по сути, еще мальчишка, раз жизнь в похоронном доме с врагом показалась ему самым счастливым событием в жизни… А еще инстинкт. Все внутри просто вопило, умоляя удержать своего омегу. Синчэнь уже давно понял, что А-Мэй ему небезразличен, что привлекает, как никто другой. И когда правда вскрылась, разве ушли эти чувства? Возможно, было бы проще, скажи ему Ян, что мстил, что насмехался, что ждал возможности укусить. Если бы напал. Но он не сделал ничего, кроме того, что вывернул перед ним душу наизнанку, уверенный, что после такого станет даочжану противен. Но не стал. Мысль о том, что он уйдет, что не будет больше ничего, что объединяло их этот год, ранила куда сильнее осознания правды. Это был Сюэ Ян. Это все еще был А-Мэй. Одновременно хрупкий и сильный омега, владеющий темными техниками и искусством ведения хозяйства в равной степени хорошо, это был друг и любовник… он был семьей, о которой Синчэнь когда-то мечтал не меньше Чэнмэя. Но он был врагом. — Что у вас стряслось, мальчики? — бабушка осмотрела А-Яна, перевязала раны и, цокая и охая, напоила его кучей всяких отваров, и тот уснул. — Как у тебя рука поднялась? — Узнал горькую, как полынь, правду, — вздыхает Синчэнь… — Ну, если изменил он тебе, дитя-то в чем виновно? — хмыкает бабушка, А-Цин тоненько вскрикивает, а Синчэнь отмахивается: — Да с чего вы взяли, что он мне изменил? Это вообще не… погодите, что? — Ну, раз не изменял, значит, отцом станешь, дуралей! На сносях А-Мэй твой, — улыбается бабушка. — Побереги паренька-то, не давай вот так по двору скакать. И так у него со здоровьем не все в порядке, а тут еще раны эти. И еще скажу — без метки роды ему непросто дадутся. Но это уж вы сами решайте, а я пойду. — Я провожу, бабушка Фэй, — вызвалась А-Цин, попутно положив старушке в корзинку нехитрую еду — благодарность за помощь. Синчэнь так и остался стоять посреди комнаты, пытаясь соотнести сюэяново «не смогу родить ребенка» и бабушкино «на сносях». На ватных ногах подходит к постели и присаживается. Затем, как учила Баошань, прикладывает руки к коже, чтобы ощутить изменения в потоке ци. И, будь он проклят, чувствует его! Помимо уже знакомой энергии Яна он чувствует что-то еще. Пока еще слабое, еле уловимое, но такое теплое и родное сияние… наставница однажды сказала ему, что если он создаст семью, то обязательно почувствует и нужного партнера, и момент, когда их станет трое. Но наставницы не было рядом, чтобы подсказать, как быть, если партнер не тот? И как он посмеет отпустить А-Мэя, если тот носит его дитя? Но разве готов он сейчас назвать его мужем? Готов отвести в храм и связать их меткой? Нет. Однозначно — нет. — Прости, — слышит он тихое. — Я был уверен, что не смогу иметь детей. Уйду, как заживут раны. Ты ничего не должен. — Сначала родишь, — говорит Синчэнь непривычно холодно. — А вот потом… потом уйдешь.