Тёмные воды (21+)

— А-Чэнь… он… он умирает! — голос Фэй звучит тихо, но отдает в ушах раскатом грома, и Синчэнь тоже подскакивает к юноше, садясь рядом, пачкая в ярко-бордовой крови длинные рукава белого ханьфу, судорожно прикасаясь к худым посиневшим запястьям, пытаясь уловить потоки ци и просто пульс. И то, и другое были пугающе слабыми. — Фэй, — хрипит он, — что можно сделать? Что делать? — Сюэ Ян сейчас казался как никогда хрупким, тонким, каждый шрам росчерком выделялся на бледной коже, а едва слышное дыхание было еле уловимым. Открывшаяся рана сочилась свежей кровью, в отсветах небольшой, чудом не погасшей свечи, напоминая диковинный багряный цветок. Ребенок тихо заплакал, разрывая нависшую тишину, скидывая с даочжана и демонической лисы-оборотня оцепенение, сковавшее их. — Я ведь говорила раньше, Синчэнь, — укоризненно качает головой хулицзин. — Поставь парню метку, легче будет… Сейчас бы напитал его своей ци, и все. А если просто так попытаться, скорее всего, тело его отторгнет чужеродную энергию, темный он по природе своей… — А если сейчас… — шепчет Сяо Синчэнь, наконец, принимая решение. Разве страшно прожить с любимым всю жизнь? Разве нельзя попытаться понять, почему он, таким юным, измарал руки в крови по самые плечи? Разве нельзя отпустить прошлое? Друга, с которым, возможно они никогда больше не встретятся, цели, которые вряд ли были достижимы, мечты, которые так и остались полуночными грезами… имеют ли значение они сейчас, когда умирает единственный, кто не отвернулся от него, беспомощного и бесполезного, кто, вопреки всему, доверился, кто вернул ему возможность смотреть на белый свет, кто подарил свое тело, кто подарил ему сына, кто подарил ему семью, кто не был виноват в чужой жестокости и пошел по пути мести, потому что никто не указал иной путь… кто умирает, потому что Сяо Синчэнь слишком долго пытался поступить правильно! Но какой толк во всех принципах мира, если этого невозможного юноши не станет? Если никто не обнимет ночью, не накормит вкусным завтраком, не посмеется над «сучьими даосами» и их глупыми идеями, не встанет рядом плечом к плечу на ночной охоте, не разделит с ним радость отцовства… Они не стоят и медной монеты! — Ну, хуже точно не станет. Он все равно умрет, — вздыхает Фэй. — Но если Чэнмэй любит тебя, то тело его примет метку даже на пороге смерти. Попробуй. Возможно, это спасет А-Мэя. Сяо Синчэнь раньше никогда не давал волю альфе внутри себя. Говорили, что альфы и омеги — это люди, что когда-то произошли от демонов или оборотней. Темных тварей, передавших своим потомкам полузвериные черты и инстинкты. Они — унаследовавшие более глубокую способность к самосовершенствованию, как некую компенсацию животной природе. И те, кто умел контролировать себя, становились сильнейшими заклинателями по сравнению с другими мужчинами. Омег же было мало, поэтому редко они как-то проявляли себя, хотя часто тоже обладали более яркими талантами к управлению ци… и А-Мэй тому подтверждение. Тот, что природой задуман дополнением к своему наиболее сильному партнеру, был, как заклинатель, способен на немыслимые вещи… Обычно метку ставят во время весенних игр, и сейчас в ситуации нет ничего возбуждающего, ничего, заставляющего едва заметные клыки заостриться, прокусывая тонкую кожу чуть выше ключицы… ничего, кроме страха потерять. Потерять пару, которую в глубине души принял, наверное, еще в самый первый день знакомства. Сяо Синчэнь никогда не признается, что уже тогда на врага смотрел с интересом, не достойным ученика Баошань, что был готов отрубить руки обшаривающего тело Сюэ Яна Вэй Ина и не мог понять, откуда эта ярость. Теперь понимал. Альфа внутри разобрался раньше, но эта сущность всегда им подавлялась. До недавнего времени. И, не теряя его сейчас, он подхватывает Сюэ Яна на руки, как можно осторожнее укладывая юношу на постель, затем склоняется над ним и кусает, умоляя небеса помочь: пусть он только примет метку, примет его энергию, выживет, а там они разберутся со всем… нет ничего неисправимого, только смерть… Вместе с укусом в измученное тело течет чистая ци, мягко восстанавливая поврежденные каналы. Через некоторое время кровь останавливается, дыхание Сюэ Яна понемногу выравнивается, и Фэй довольно улыбается: — Повезло тебе, А-Чэнь. Повезло, что сильный он, что любит тебя. Что, похоже, очень талантливый темный адепт, потому как раньше мне не доводилось видеть такой силы. Только слышала об одном омеге из рода Сюэ, что играючи управлял стихийной Тьмой. Метель утихает. Перенести вас домой или останетесь? До утра еще несколько часов, проспит А-Мэй, наверное, около суток. Ребенок ваш, впитав в себя энергию, сейчас в порядке, но ему нужно молоко… — Дома есть. А-Ян пару месяцев назад купил у бродячего торговца едва живую козу, выходил ее, откормил, так что молоко есть, — Сяо Синчэнь чувствует себя, словно выпотрошенная курица, но сейчас не время расслабляться. Холодно, зима, а вещи А-Яна все в крови… нужно вернуться домой, принести теплую одежду, чтобы укутать Чэнмэя и малыша потеплее… — Тогда закутывай его в простыню, а я возьму ребенка. Корзинку потом заберете, я продукты сохраню, — Фэй берет на руки ребенка, и вокруг них начинает формироваться темно-синее свечение: — Ну же, я сейчас перемещу вас прямо в дом! Синчэнь, уже ничему не удивляясь, осторожно оборачивает Сюэ Яна простыней, вновь подхватывая легкое тело на руки, подумав, что надо следить, чтобы А-Ян как следует ел в будущем. Как бы его стройность не перешла в болезненную худобу… Свечение перекидывается и на них, после этого Синчэнь обнаруживает себя посреди собственной комнаты в бывшем похоронном доме. Здесь уже приготовлена колыбель: это первое, что Сяо Синчэнь сделал в их столярной мастерской своими руками после того, как А-Ян вернул ему зрение. Фэй кладет ребенка в люльку: — Молоко подогрей чуть-чуть и напои малыша. Тоже немного… как назовете-то? — Хотели — Сяо Вэй, — шепчет даочжан, аккуратно укладывая А-Яна в их кровать. — А-Вэй, значит? Ему подойдет. Скорее всего, мальчик — омега. Ты береги их, А-Чэнь. Возможно, больше небеса вам детей не дадут… но есть и еще один исход. Если вы вдруг окажетесь предназначенными, он сможет снова понести. Но лучше года полтора обождать. Сейчас его, знамо дело, не трогай хотя бы месяц, а как будет первая течка, пусть травы специальные соберет, А-Мэй сам знает, что нужно, чтобы не допустить новой беременности раньше срока. И сходите уже к старосте, что ли, да поклоны отбейте. А то люд судачит уже, — распоряжается Фэй, которую теперь язык не поворачивается называть бабушкой. — Я домой, если хуже станет, А-Цин пришли за мной. Ребенка покорми и сам отдохни, бледный, как смерть… Фэй исчезает в том же синем свечении, а даочжан, как был, в перепачканной кровью одежде идет во двор — надо подоить козу, развести очаг, нагреть воды и молока. Да и в доме пусть нагревается, не хватало еще, чтобы маленький А-Вэй простудился, едва появившись на свет… А-Цин, оказывается, ждала их до поздней ночи у окна, да так и задремала на кухне, а когда Синчэнь вошел с ведром воды, подскочила, тоненько вскрикивая: слишком уж заметны пятна крови на белой ткани. — Даочжан, святые небеса, что стряслось? — хрипит она низким голосом спросонья. — Что с братиком? — она теперь, не таясь, называла Яна так, хоть они и не были родней. Но ее сестра была с ним дружна, вот и А-Цин почитала юношу за старшего брата. — А-Цин, не кричи, — ребенка разбудишь, — шепчет Синчэнь. — Помоги-ка мне очаг разжечь, хорошо? А я пока все расскажу… И Синчэнь, пока оба хлопочут на кухне, подробно рассказывает о случившемся на рынке и после. — А там этот, с порезанной рожей, был? — дрожащим голосом спрашивает девочка, когда он описывает бой с бандой Черного волка. — Был, — Синчэнь помнил главаря, которому досталась самая страшная смерть. — И поделом. Это он нас туда притащил. Сестру, меня и мать. Мама старовата для этих уродов была, на кухне работала, пока не умерла от болезни. Я маленькая была, меня не трогали. А А-Лин, моя старшая сестренка, пережила тот же кошмар, что и А-Ян. Я помню, как они прощались у ворот клана. Она скоро умерла. После всего случившегося здоровье слабое было совсем. Так что эти гады еще легко отделались… их бы самих в такой притон, — шипит А-Цин, находя в шкафу для посуды странный маленький то ли чайник, то ли еще какой сосуд с тоненьким носиком. — Вот, я сейчас его вымою как следует. Это чтобы напоить малыша молоком осторожно. Его и греть можно, — меняет она тему, — а ты добудь-ка молоко. Эта животина только А-Яна слушается, я к ней не подойду, забодает! И Сяо Синчэнь, выходя во двор со специальным котелком для молока, только сейчас в полной мере осознает: у него теперь есть сын! Маленькое продолжение его и его… супруга? Выходит, что так. Сюэ Ян из страшного заклятого врага стал сначала близким другом, потом — партнером, а сейчас — он его муж перед людьми и перед небесами. Быть может, стоило многое потерять, чтобы обрести семью? Дом? Словно в первый раз даочжан оглядывает заметенный снегом двор, дом, что из похоронного давно стал теплым и живым, сарай-мастерскую, огород, стойло для безымянной вредной козы… и понимает, что сейчас безгранично счастлив без всяких условностей. Он, определенно, отыскал куда больше, чем потерял… Потом они с А-Цин греют молоко, тихо споря о нужной температуре, осторожно кормят малыша, потом нежно обтирают маленькое тельце мягкой влажной тряпочкой, не решаясь купать, осторожно пеленают и укладывают спать. — Сяо Синчэнь, ты сам бы переоделся и отдохнул? Я одежду постараюсь отстирать, пока совсем кровь не въелась. А ты поспи, — предлагает А-Цин, когда сытый А-Вэй сопит в колыбели. И даочжан слушается. Переодевается в чистые домашние вещи, еще раз проверяет сына, прежде чем лечь на кровать поближе к А-Мэю и мягко обнимает его, стараясь не задеть живот. Под его тихое дыхание он проваливается в сон. Сюэ Ян не приходит в себя ни в этот день, ни в следующий… *** Фэй говорит ждать, но к вечеру второго дня Синчэнь не находит себе места. Прошлой ночью он не сомкнул глаз: волновался, да и малыш капризничал, плакал… скучал по А-Мэю тоже. В который раз Сяо Синчэнь поблагодарил небеса за А-Цин: без нее он бы давно угробил малыша, так как не знал толком, как обращаться с новорожденными. Ученики Баошань хоть и были иногда совсем детьми, но не младенцами… А девочка легко справлялась и с кормлением, и с пеленанием, и с купанием… а вот с усыплением были проблемы. От ее голоса А-Вэй заходится ревом, и колыбельные были забыты до того времени, когда очнется А-Ян… — Просыпайся скорее, — шепчет Синчэнь, в который раз подпитывая Чэнмэя светлой энергией. Он еще долго смотрит на него, пока ночь не погружает их комнату во тьму, а потом усталость берет свое, и даочжан проваливается в сон. Сюэ Ян приходит в себя в темноте, думая, какого гуя, раз он скопытился, так сильно болит брюхо. Он с тихим стоном касается плоского теперь живота, похоже, перебинтованного, а затем пытается сесть. Но его удерживает рука, перекинутая поперек груди. Рядом кто-то сопит. Он поворачивает голову, и привыкшие к темноте глаза различают силуэт Сяо Синчэня. Ночную тишину разрывает тоненький детский всхлип, и Чэнмэй, забыв обо всем, выбирается из объятий даочжана, стиснув зубы, поднимается и идет на плач. Колыбель там, где и должна быть. По привычке Ян призывает талисман для освещения, тот оказывается в руке. Выходит, это не сон и не бред? Он дома? И ребенок? Малыш в порядке? Воспоминания вызывают противную тошноту. Сюэ Ян помнит уродов, которых убил на рынке, помнит, как бабушка Фэй обернулась хулицзин, как его сын появился на свет, а потом его каналы ци открылись… и благо, что в его записях была одна история об этом! — Спасибо, мама, — шепчет он. — Хоть в этом помогла… Талисман освещает комнату, и, уже подойдя к люльке, Сюэ Ян с замиранием дыхания смотрит на своего крошку-сына. Малыш унаследовал его черные, как ночь, глаза, и, вероятно, его силу. Как иначе он поглотил столько темной ци, и теперь недовольно сопит, намекая на то, что пора бы сменить пеленку и покормить его… — Ну, привет, мелочь, — Сюэ Ян и сам удивляется той мягкости, что появилась в его голосе. Двигаться все еще больно, но он все же меняет пеленку и идет на кухню в поисках молока. Чистый поильник обнаруживает там же: — Гляди-ка, справляются… — шепчет он, подогревая молоко при помощи Темной энергии. Некогда разводить огонь в очаге. Когда малыш поел и опять спокойно засопел, Сюэ Ян снова замер над колыбелью, судорожно думая, что делать: он был уверен, что не переживет роды, а потом понимал, что умрет, когда утихомиривал выброс темной ци. Но он жив. И это одновременно радует и все усложняет… он жив, ребенок жив, Синчэнь, вон, отсыпается… видимо, малыш ему тут устроил испытание почище ночной охоты. Что теперь? На суд его потащит? Прогонит прочь? Он ведь ясно сказал: «Когда родишь, наши пути разойдутся». А что до признаний, прозвучавших позднее, так мало ли их в койке говорят? Как поступить? Убить его, как планировал, кажется, в другой жизни? Сюэ Ян на пробу призывает меч, думая, где он: его вещи были у Фэй дома. Забрали ли их оттуда? Но Цзян Цзай привычно ложится в руку, стоит о нем подумать. Своевольный меч, но все же верный. Чэнмэй подходит к постели, замахивается, и руку прошивает отнюдь не фантомной болью, не говоря о том, что внутри словно перемешиваются все внутренности, стоит лишь подумать о том, чтобы снести с плеч эту святую голову… — Что за… — шепчет он. Сюэ Ян и так знает, что отвел бы меч, что не поднялась бы рука на такого Сяо Синчэня — беззащитного, спящего, обнимающего его, словно сокровище какое. Но так? — Нет! — ответ слишком очевиден, Чэнмэй свободной рукой хватает себя за шею, нащупывая след почти затянувшегося укуса. — Нет… Он хватает теплое одеяльце, что лежит на небольшой тумбе возле колыбели (сам сколотил ее когда-то из остатков материала для гроба), осторожно, чтобы не разбудить, закутывает сына, думая, как бесшумно достать из старого шкафа свой запасной комплект ханьфу… бежать. Бежать отсюда подальше, пока… пока что? Впервые паника накрывает с головой, впервые он не знает, что делать. Больше всего он боялся лишиться свободы, что выгрыз тогда зубами, расправляясь с охраной клана Чан и сбегая, и вот теперь – метка. Принадлежность. Клеймо, способное превратить его в безвольную суку. Дыхание перехватывает, а боль от не зажившего разреза прошивает насквозь, и, конечно, это будит Сяо Синчэня, который подскакивает на кровати: — А-Ян, ты очнулся? Что ты делаешь? — он видит замотанного в одеяло сына, видит, как в руку стоящего к нему спиной Чэнмэя скользит меч. Видит, что тот едва стоит на ногах. — А что мне делать, даочжан? — срывающимся голосом шепчет юноша, тяжело опираясь на свое оружие и не оборачиваясь. Смотреть на альфу сейчас нет сил. – Что же мне делать? Я даже убить тебя не могу теперь. Впервые рука дрогнула. Впервые за семь лет… Сбежать? Так ты же меня с меткой из-под земли достанешь. Нет, метку я однажды смогу выжечь, но к тому времени меня уже сотню раз повесят. Или сам? — Что сам? — Синчэнь опешил от таких речей. — Убьешь… — отвечают ему. — Прирежешь? Под суд отдашь или просто выгонишь вон, как псину шелудивую? Но лучше тебе меня убить, Сяо Синчэнь. Я же чудовище. Если буду жив, сына я тебе не отдам. Ну, так что мне делать, даочжан? — последний вопрос звучит тихо, то ли от боли, то ли от слез перед глазами все плывет, а Синчэнь поднимается с кровати, что-то достает из шкафа, накидывает ему на плечи и отвечает: — Что делать? Ребенка из этого кокона освободи, А-Ян. Ему же жарко в доме. А сам вернись в постель, не приведи небеса, рана откроется… Если я противен тебе, если не гожусь на роль твоего супруга, сам уйду. Этот дом ты обустраивал, от меня мало толку было. С чего тебе уходить отсюда? Но и я вряд ли смогу оставить вас, уж прости. Это и мой сын тоже. И ты — мой. Поэтому, согласись, пожалуйста? — На что? — хрипит Ян, чувствуя на своих плечах мягкую ткань. — На это… — Синчэнь губами нежно касается свежей метки, целует невесомо, так, что по всему телу проходит дрожь, и Чэнмэй, утерев слезы ладонью, наконец, видит, что на его плечах — ярко-красное ханьфу… — Даочжан? Это шутка такая? Ты же сам сказал… — не сдержавшись, всхлипывает он, и Синчэнь осторожно разворачивает к себе, крепко обнимая: — Я много чего сказал. И ты тоже. Я жалею сейчас о многом из этого. Я не знатный господин, все, что у меня есть — это мой меч и я сам, А-Ян. И есть моя любовь к тебе. Что бы ни случилось в прошлом, больше всего на свете я боюсь потерять тебя и нашего сына. Вы оба едва не погибли из-за моей глупой гордости! Прости! Прости, что ранил словом и делом! Прости, что не сделал этого раньше! Не предложил метку, не отвел в храм. Прости, что заставил думать, будто терплю тебя только из-за А-Вэя! Прости, что так и не сказал снова, как сильно люблю… я и сам это понял только тогда, когда ты едва не умер на моих руках! — Синчэнь сжимает его в объятиях, говоря те слова, какие Сюэ Ян никогда и не мечтал услышать, и все, что он может, это выдавить: — Я сплю, Сяо Синчэнь? — Нет, — отвечает тот. — Но сейчас пойдешь. Ханьфу осторожно стягивают с плеч, а его самого подхватывают на руки, укладывают на постель, накрывая теплым одеялом, малыша наоборот освобождают из жаркого плена, устраивая в колыбели, а затем Синчэнь ложится рядом, беря Сюэ Яна за руку, переплетая их пальцы: — А-Ян… так ты станешь моим спутником на стезе самосовершенствования? Позволишь защищать тебя и нашего сына? Позволишь быть рядом? Все эти месяцы я узнавал настоящего тебя. Узнавал правду о нашем прошлом. Много думал о том, как быть дальше. Как поступить правильно. Но вот оно, единственное правильное решение: отвести тебя в храм, как давно уже говорила мне А-Цин. Просто жить, растить сына… хочешь ли ты того же? — Наяву этого быть не может, — шепчет Чэнмэй. — А раз я сплю, то можно сказать правду. Конечно, хочу, даочжан… когда я убрался из того борделя, больше никого к себе не подпускал. Думал, никогда не пересилю себя. Не позволю прикасаться к себе никому. Как обнажиться перед кем-то, помня, как получен каждый шрам на этом теле? Зная, что словно в грязи вывалян, и этого не оттереть даже в богатых ванных самых знатных орденов… как снова позволить кому-то взять себя после той боли… И вот появляешься ты. Тот, кого я не могу убить. Кого не хочу убить за каждое касание. За кого умру и убью любого на этой земле. И если это не любовь, даочжан, тогда я не знаю… мне не с чем сравнить… — Это «да»? — осторожно спрашивает Сяо Синчэнь. — Это «да», — шепчет Сюэ Ян за мгновение до того, как его соленые от слез губы накрывают теплые, до боли знакомые губы даочжана. Реалистичный сон. Пусть не заканчивается подольше? — Засыпай, Чэнмэй, — слышит он, и веки предательски смыкаются. — И не забывай: ты мой теперь, слышишь? А я — твой. До конца времен…