Тёмные воды (21+)

Сюэ Ян вынул Тигриную Печать, сделал пас рукой, и перед взорами светлых заклинателей открылся портал. — Входите, не бойтесь, — проговорил Сюэ Ян, сам шагая последним. Вышли заклинатели на вершину холма, который несмотря на практически разгар лета был лысым — на нем не росло ни одной травинки, и вообще энергия этого места была удручающей. Уже смеркалось, потемнело, и все увидели, как внизу в поместье загораются фонари. Поместье было неухоженным, внизу, казалось, началась стройка: перекрывали крышу, латали подгнившие постройки… — Вот те раз… — прошипел Сюэ Ян. — Вернулся, значит? Первым желанием было схватить меч, вломиться в стены поместья, отыскать посмевшего принести сюда свой зад Чан Пина и закончить свою месть. Руки противно задрожали, стоило увидеть это проклятое всеми небожителями место. Вспомнить, сколько боли здесь пережито, сколько похоронено тех, кто был рядом в те годы, сколько оставлено крови и слез на мягких койках спален для клиентов… сколько раз этот самый Чан Пин приходил по его душу… вернее, тело. Как иногда Сюэ Ян позволял себе порадоваться, что пришел именно он — тогда еще подросток-альфа, познающий свое тело. Он не был ни первым, ни последним. Он был грубым, но не был извращенцем и не бил. Синяки от его визитов держались на бедрах и запястьях не так долго, как после клиентов, подобных самому первому борову, что истязал тогда его, семилетнего ребенка, до потери сознания. Но именно именно он провел с Чэнмэем ту роковую течку, его семя дало жизнь нерожденному первенцу омеги, разделив его жизнь на «до» и «после». «До» А-Ян был забитым истерзанным ребенком, чья вера в доброту и счастье уходила с каждой ночью, проведенной здесь, и на смену им приходило черное отчаяние вкупе с желанием умереть. Небеса помнят, как слезно он умолял даровать ему избавление! А «после» отсюда вышло чудовище, готовое весь мир утопить в чужой крови во имя мести, не верящее ни во что, кроме своего оружия и своей силы, не способное ни любить, ни сострадать, лишенное последних крох чести и человечности. А потом было еще одно «после», которое спасло его из лап глухого безумия. Но боль, застарелая, не забытая, ноющая где-то под сердцем, никуда не ушла ни после рождения сыновей, ни после свадьбы, ни после почти пяти лет жизни в мире с собой, будучи любимым и прощенным самым родным человеком, которого послали небеса будто в уплату за пережитые муки. Но он пришел сюда не только за кровью семейства Чан. Нужно было взять себя в руки и сделать то, что должен. — Что это за место? — спросила Баошань, вырывая его из мучительных воспоминаний, хотя, могла себе представить. Она видела глазами А-Яна этот холм со стороны. Если ее догадка верна, здесь лежат тела почти сотни детей. И их, не увидевших света, вырезанных из чужих утроб пиньинь*. — Вы и сами знаете. Мне повезло выбраться из тех подвалов, — кивнул Сюэ Ян на поместье внизу. — Им нет. Ночная хмарь набежала быстро, на небосклон вышли первые звезды, поднялся легкий ветерок, который здесь, отчего-то, промораживал до костей. — Вот твари, — прошипел Сюэ Ян, оглядывая то место, куда перенес позднюю гостью. На вершине холма лежал камень с печатями, который не давал мертвецам восстать из братской могилы, но и держал здесь их души, впрочем, не позволяя им отойти от своих тел и отомстить. Или обрести покой. — Зачем мы здесь? — прошептал Сяо Синчэнь. — Что ты хочешь сделать? — Познакомить мужа с друзьями, — горько усмехнулся Сюэ Ян. — Не мешайте мне сейчас и сами все увидите. С новым порывом усиливающегося ветра темный заклинатель сформировал вокруг себя кольцо из вихрящейся энергии инь и запел: То не ветер ветку клонит, Не дубравушка шумит — То мое сердечко стонет, Как осенний лист дрожит… С первым куплетом непрошеных гостей обступили призраки — здесь было несколько взрослых женщин, одетых в простые, заношенные ханьфу, видимо, служанки, умершие от болезней или увечий, нанесенных хозяевами. Изможденные или окровавленные, они производили гнетущее впечатление. Следом стали появляться подростки лет, четырнадцати-тринадцати, полуголые, со вспоротыми животами или развороченными половыми отверстиями, со вскрытым горлом и выпотрошенной утробой, с отрезанной грудью и корнем ян, жженые, избитые… затем дети. Самым младшим было едва семь-восемь, и их раны заставляли сердца кровью обливаться. Синчэнь бессильно сжал кулаки, зная, что сейчас гуйлао выглядят так, как в момент своей кончины, и один этот вид приводит в священный ужас. Стоило представить здесь, например, А-Вэя, как руки сами тянулись к мечу. За такое нельзя судить. Только карать. Зверски и жестоко. Как это сделал его муж. На Баошань не было лица. Она видела, как мертвые рвали, живых, но чтобы живые так терзали детей… Даже безумный Сюэ Вэйшенг и его полоумный сынок не творили такого ужаса. Она зажала рот ладонью, чтобы не прервать Песнь Отчаяния, но в следующий миг все же едва не заскулила, потому что когда Сюэ Ян запел второй куплет, осязаемые озлобленные духи, вместо того, чтобы разорвать их на части, окружили их в тесное кольцо, не решаясь преодолеть барьер из темной ци, вдруг хриплыми глубокими голосами запели вместе с Чэнмэем. Извела меня кручина, Подколодная змея!.. Догорай, моя лучина, Догорю с тобой и я! Это была еще одна старая поминальная песня, в которой говорилось о смерти невесты и безутешном женихе. Ее часто пели обитатели весеннего дома в те редкие ночи, когда не приезжали клиенты и не навещали хозяева, даже в спокойные для себя часы не могли они петь ничего, кроме погребальных песен, оплакивая свою судьбу и предстоящую смерть. Сюэ Ян еле держал дыхание, чтобы не разрыдаться и не прервать ритуал призыва с помощью Песни Отчаяния, потому что видел тех, с кем рос, и ту, кто худо-бедно его там растил — тетушку Мин, мать А-Лин и А-Цин. Видимо, та все же умерла после того, как он смог сбежать, и сейчас смотрела на него с почти невозможным узнаванием, отчего ноги не держали. Глаза повлажнели, но слезы словно удерживало что-то внутри. Хотелось плакать, а не получалось. И от хора мертвецов даже ему самому становилось немного не по себе, не то, что его спутникам. Синчэнь был белее снега, на повязке вновь проступила кровь… как же он жалел сейчас, что вмешался в чужую месть! Хотелось поднять тех, кто творил такое с беззащитными детьми, и убить повторно. Но они с другими заклинателями тогда упокоили души адептов клана Чан, не зная, что в упокоении и поминовении нуждаются вовсе не они. Не житьё мне здесь без милой: С кем пойду теперь к венцу? Знать, судил, судил мне рок с могилой Обвенчаться, молодцу. Сюэ Ян сдерживал слезы до тех мгновений, пока рядом с призраками не появились голубоватые огоньки, похожие на маленькие холодные звёздочки, и одна не отделилась от общего роя и, минуя, барьер, не подлетела к нему, ложась на ладонь, чуть холодя руку. Она словно ластилась, признавая родную кровь, и Чэнмэй, еле допев последние строки куплета, упал на колени, сотрясаясь в беззвучных рыданиях. Круг пропал, и Синчэнь с Баошань вынули мечи, готовые защищаться, но никто не рванул с ними на бой. Призраки стояли и смотрели, и лишь один из них, дух взрослой смутно знакомой женщины подошел с Сюэ Яну, но не чтобы убить, а чтобы обнять. Черные когти призрака легли поверх серого домашнего ханьфу Сюэ Яна, не пытаясь вырвать сердце или просто оцарапать. Маленький огонек приземлился на его плечо. — Что это? — прошептал Сяо Синчэнь, глядя на странное свечение. — Это… — Баошань не сдержала всхлип, — это душа отверженного младенца. Нерожденного малыша, которого вытравили из утробы. Это его убиенное дитя. О, небеса… за что такая жестокость?! Сюэ Ян с шумом втянул воздух в грудь и закончил песню: То не ветер ветку клонит, Не дубравушка шумит — То мое сердечко стонет, Как осенний лист дрожит… Потом поднялся на ноги, огонек соскользнул с его плеча, вновь ложась на ладонь. Сюэ Ян достал из мешочка цянь-кунь талисман упокоения и зажег его, окуривая дымом душу своей так и не увидевшей свет дочери: — Прости меня, маленькая моя… прости, что не защитил. Тогда твой жалкий папа не мог защитить даже себя. Прости. И прощай, — с последними искорками талисмана огонек и сам рассыпался на маленькие голубоватые звездные песчинки, которые с порывом ветра устремились прочь. Сяо Синчэнь хотел обнять мужа, который вновь рыдал, прикрывая глаза ладонями, и никогда еще Сяо Синчэнь не видел, чтобы тот так плакал. Никогда он не показывал своей настоящей боли и слабости. Но ему не дали подойти к супругу. Та женщина-призрак вновь обхватила Чэнмэя за плечи, прижимая к себе: — Мой бедный мальчик, — услышали все глухой голос призрака, который должен был лишь остервенело выть, — А-Мэй… ты вернулся. Где они? Где мои дочери? — Я вернулся за ними, тетушка Мин, — прошептал Сюэ Ян. — А-Лин ушла на перерождение после долгой болезни. А малышка Цин-Цин живет со мной. Она мне названная сестра. — Спасибо, мой мальчик. Я могу уйти спокойно. А как ты? Столько боли и Тьмы в тебе? Что с тобою сделали, А-Мэй? — призрак отошла на шаг назад, и Сяо Синчэнь, наконец понял! А-Ян говорил с материю А-Цин! Вот кого ему напомнила эта женщина. Она не была изуродована, как и сказала девочка, ее забрала болезнь… она не была похожа на мстительную душу, но что-то держало ее здесь. Видимо, тревога за детей. — Я убил их, тетя Мин. Они ответили за всех вас. И сегодня ответит последний. У меня теперь есть супруг. Он стоит позади меня. Не троньте его. Он хороший человек. Есть трое сыновей. Простите, что не освободил вас раньше. Что опоздал. — Ты ни в чем не виноват, А-Мэй. — Эй, какого демона здесь происходит? Неужели, печать больше не работает? — услышали они чужой голос. К холму идет, пошатываясь, пьяный мужчина в дорогих одеждах и с бутылкой вина. — А вот и ты, — шипит Сюэ Ян, хватает Цзян Цзай и разрубает охранный камень. В тот же миг лица духов искажаются, и все они оборачиваются к пришедшему на огонек Чан Пину. Тот не так сильно пьян, чтобы не понять происходящего: — Сюэ Ян… ты, гребаная шлюха. Цзинь Гуанъяо обещал мне, что ты подох! — призраки кинулись к нему, но Сюэ Ян крикнул: — Стоять! — и те замерли, как вкопанные. — Эта мразь и его грязная кровь принадлежат мне… — Это ты, блядь, принадлежишь мне! Забыл, как извивался подо мной, как умолял меня, как целовал мне ноги и… За спиной Чан Пина открывается портал, и Сюэ Ян рычит: — Молись, мразь, чтобы в твоем подвале я не нашел новый притон. Если там ничего нет, ты умрешь быстро, но если ты возродил дело своего папочки… ты пожалеешь, что твоя сука-мать исторгла тебя из своей гнилой утробы! — и толкает его в портал, входя туда сам. И призраки отмирают. Они бросаются на Сяо Синчэня и Баошань, но тетушка Мин закрывает мужчину, говоря: — Не троньте. Нельзя! А насчет госпожи Бессмертной указа не было, и все они наступают на нее, а та еле поднимает меч, потому что драться с детьми, пусть и мертвыми, это слишком даже для нее. — Я подготовлю ритуал упокоения, Наставница, будьте осторожны! — обычное орудие призванных духов не берет, и Баошань отбивается при помощи чистой ци и талисманов, пока Сяо Синчэнь готовит Ритуал. Когда они заканчивают, Баошань садится прямо на землю, утирая пот со лба. — А-Чэнь, я живу больше шестисот лет… шесть веков. И за эти шесть веков я не видела подобного. Там, дома в Обители так легко забыть, как жесток этот мир. Прости меня. Прости, что отпустила тебя не готовым к таким испытаниям… — Почему вы отказались от дочери? — напрямую спросил Сяо Синчэнь. — Чем моя жизнь была дороже ее жизни? — Мальчик мой, не вини себя. Сюэ Ян прав. Я не презирала ее. Просто боль от потери ее отца была слишком сильна. Я хоронила родителей, братьев, друзей, любимого… и мысль, что придется видеть, как она стареет и умирает, сводила меня с ума. Мне было легче считать, что она живет где-то счастливо, чем знать правду. Выходит, я собственными руками погубила самое дорогое, что было у меня. А ты ни в чем не виноват. Я бы все равно помогла тебе. Ты потомок одной из ветвей рода Чжан, в тебе словно проснулись силы моего брата Ван Ина. Поэтому я отдала тебе Шуанхуа, меч, что носили мужчины моего клана. Поэтому относилась теплее, чем к другим ученикам. Поэтому отпустила, зная, что тебе тесно там… И не смогла защитить от бед и ошибок. — Если раньше я думал, что сделал много ошибок, то сейчас я не жалею о своих решениях. Каждое из них в итоге вело меня туда, где я должен был оказаться. К тому, с кем должен был встретиться, — улыбается Сяо Синчэнь. — Наставница, я должен пойти туда. Он ведь сейчас не Чан Пина убивает. Он себя на части рвет… это невыносимо… — Ты так хорошо чувствуешь его? — вздыхает Баошань. — Словно себя самого. Что вы будете делать? — А что я могу? Пойти в твой дом и убить твоих детей? Они мне и по крови правнуки. Сражаться с твоим мужем? Это правильно. Я должна искоренить зачатки зла. Но как я могу? Как могу поднять меч на безвинных младенцев? На того пухлощекого мальчишку, чей смех слышала еще на пути к твоему дому? Как могу судить твоего мужа, после всего, что он тут вынес? Как он только разума не лишился, пережив такое? Он ведь, хоть и обращается с Тьмой, как с ручной, не безумец, и умеет контролировать себя. Я вернусь пока в Байсюэ. Мне нужно все обдумать. Потом, если позволишь, я навещу вас. Хочу еще раз с ним поговорить. Он позволит? — Наставница поднимается, находя талисман перемещения. На это остались духовные силы. А вот душевных сил больше нет. Не после того, что она увидела в этом проклятом месте. — Конечно. Тогда я покину вас, Наставница. Приходите в мой дом в любое время. И, умоляю, с добрыми намерениями. — Береги себя, А-Чэнь. И свою семью. Ты выбрал непростой путь, на грани Тьмы и Света, любви и ненависти, надежды и безумия. Но ты очень сильный. И Сюэ Ян тоже. Я очень хочу верить, что ваш союз не обернется горем ни для кого. — Я тоже, Наставница… я тоже… *** Сюэ Ян перенес Чан Пина в подвал и тут же задохнулся от злости: клиентов не было, но было несколько детей, в главной комнате, где слуга, молодой омега, давал им те же наставления, что и Чэнмэю годы назад. Самый старший из детей поднял глаза на Сюэ Яна: — Помогите нам, молю вас… — в отличие от младших, он понимал, куда попал. Сюэ Ян достал несколько огненных амулетов: — Швыряй их в охрану, и бегите. Бегите в соседний город, найдите там постоялый двор Цзу Юншэна, расскажи ему все. Пусть свяжется с Главой клана Цинхэ Не. Он поверит вам. Старший схватил амулеты и потащил детей за собой к выходу из подвала. — Далеко не убегут, — прохрипел Чан Пин. — Это ты, милый, далеко не убежишь, — прошипел Сюэ Ян, и у того с последними звуками голоса выветрился хмель из головы. Сейчас перед ним стоял тот, кто вырезал всю его семью. Один. И не собирался никого щадить. — Сегодня я отправил душу нашей дочери на небеса. Ей бы не помешал проводник, но тебе дорога только в самые грязные задворки Диюя, — смеется Чэнмэй своим безумным смехом, заталкивает Чан Пина в комнату, в которой когда-то принимал клиентов, и лепит ему на одежду талисман. Та загорается, Чан Пин визжит дурной свиньей, но его кожа пока что цела. В центре комнаты колонна, которая поддерживает свод потолка, и Сюэ Ян толкает к ней обмякшую тушку бывшего мучителя. Его грудь обвивает крепкая веревка, а Сюэ Ян достает острый кинжал. Тоже нашел на Могильниках давным-давно. — Хотел бы я помучить тебя хорошенько, Чан Пин, но, жаль, не могу задержаться надолго. Меня ждут мои дети. А тебя? Слышал, ты женился. Твоя сука успела понести? Говори! — Нет… нет! Она пуста, — хрипит Чан Пин и не лжет. Жена не могла пока что понести, хоть они и хотели продолжения рода. — Это хорошо. Не хочу гонять твоих отпрысков по всей Поднебесной, — смеется Сюэ Ян. — Да, придется ограничиться двадцатью порезами… — Что? — хрипит Чан Пин. — Ты не посмеешь? — Ну, ты же смел совать в меня свою вонючую елду. Тебе никто не мог помешать. Вот и мне сейчас ничто не помешает. Здесь плохая слышимость, я даже не вырежу твой язык. Хочу, чтоб ты орал до последнего вздоха. Чтоб умолял меня о смерти, — и Сюэ Ян делает первые надрезы — отрезает брови. Кровь заливает глаза Чан Пина, он верещит, словно рожающая баба, Сюэ Ян ждет: — Это лишь первые два пореза, мразь. Затем он срезает куски с обеих ягодиц, лепит на кожу талисман, поддерживая в теле Чан Пина жизнь: — Ты вытерпишь все до конца! — кровь заливает его одежду, он макает пальцы в разу и слизывает красную жижу: — Вот этот твой сок я не прочь пробовать на вкус. — Убей! — вопит Чан Пин то ли от боли, то ли от страха того, что последует дальше. — Продолжим, милый? — смеется Сюэ Ян и медленно, издеваясь, срезает с тела последнего из клана Чан оба соска и отрезает по куску мяса с обеих сторон груди. Чан Пин срывает голос и теперь сипит: — Надо было придушить тебя в койке, шлюха! — Надо было. Всем было бы лучше. Но такие, как ты, не должны поганить эту землю, — ярость потихоньку тает, но боль остается, и она сильнее ярости. И сейчас, чтобы ее заглушить, остается только причинять эту боль другому: и Чэнмэй совершает седьмое и восьмое резание: кинжалом медленно отпиливает кисти рук Чан Пина. Тот мечтает умереть от боли, но странный темный талисман не позволяет лишиться чувств. Он в сознании и чувствует каждое движение ножа по мягкой плоти и белой кости. А-Ян слышит, что с призраками покончено, значит, стоит поторопиться. И стража, и слуги, и домочадцы спрятались, слыша вой гуйлао, но сейчас выберутся поглазеть на случившееся. Не тратя времени, он совершает девятое и десятое резание: отнимает руки до локтей. — Прости, — хрипит Чан Пин. — Я знал, что тот ребенок мой. Ты нравился мне, вот и ходил… отец бы не позволил ему родиться. Чэнмэй смахивает снова накатившие слезы, пачкая и так забрызганное кровью лицо еще больше, и совершает одиннадцатое и двенадцатое резание: встает на колени и режет стопы с левой и правой ноги. Чан Пин хрипит. Тринадцать и четырнадцать: лишить ног до колен — сделано. Глаза утыкаются в дряблый корень ян, что в свое время принес столько боли и унижения, и Сюэ Чэнмэй решает немного усовершенствовать казнь. Брезгливо касается обмякшего органа и тяжелых яиц, проводя по ним лезвием ножа: — Неужели я, шлюха, преступник, убийца, монстр в человечьей шкуре, дожил до того дня, когда грязный род Чан Цыаня прервется? Умел бы молиться, поблагодарил бы небеса за подарок! — и отрезает достоинство Чан Пина, отбрасывая плоть в грязный угол комнаты. Ладно, это не считается… Что там было пятнадцатым? А, распороть брюхо! Кишки валятся на пол, и в этот миг в комнату врывается Сяо Синчэнь. Когда он видит тело еще живого Чан Пина, его просто выворачивает на пол. — О, небеса… А-Ян… это… — Ну, пожалей его еще. Может, полечишь и прирастишь хуй на место? — с горькой усмешкой хрипит Сюэ Ян. — Знаешь, сколько раз я лежал под ним? Знаешь, что он сам тащил меня под нож к лекарю, убивая своего ребенка? Да, тогда я сам был ребенком, да, я не хотел от него рожать… Но у меня могла быть дочь, Синчэнь. Больше не будет. Он с юности участвовал в делах своего отца и заново отстраивал это место. Даже привел первых детей… — Что? — шепчет Синчэнь. — Чан Пин, ты посмел… — Были… желающие… — булькая кровью, шепчет тот. — Я изменю порядок казни, ты не против? — шипит Сюэ Ян, доставая меч и рубя ему руки до плеч, а затем обрубая обе ноги. — Милый? Ты здесь? Чан Пин? — кто-то идет по коридору подземелья. — А-Ян, нужно уходить, — просит Сяо Синчэнь. Он сейчас не смеет ничего противопоставить жестокости мужа. Представляя того, совсем хрупкого, юного в руках этой твари, называющей себя человеком, он сам хочет его убить. — Пока не увижу, что он сдох, не уйду. — Тебя увидят. — Убью и женушку, плевать! — отмахивается Чэнмэй, наблюдая за агонией. — А хочешь, чтоб мы скорее ушли, так заверши казнь. Я же твой муж, в конце концов. Говорил, что принимаешь меня таким, какой я есть? Так принимай. Или вали отсюда, спасая репутацию. Глупо было думать, что все у нас наладится. — Сяо… даочжан… ты… на шлюхе… — шепчет Чан Пин, Сяо Синчэнь одним рывком вынимает Шуанхуа, располосовав Чан Пину горло. Тот, наконец, замолкает. Даочжан впервые убил живого человека. Но не чувствует ни капли раскаяния. Дверь в комнату со скрипом отворяется.