Когда цветёт гортензия

      Ренджун завалился домой мокрый насквозь и злой, как сотня чертей. Скинув скользкие сандалии с ног, он поставил на пол пакеты и прошёл в дальнюю комнату. Растревоженные нервы требовалось чем-то успокоить. Только когда он выхватил взглядом всё такой же раскрытый чемодан, осознал, что виски вчера отправился в полёт, и больше горячительного у него не осталось. Запас терпения к миру у Ренджуна был крайне маленьким после того случая в театре, он выходил из себя по щелчку пальцев, и хотел то ли кричать, то ли плакать, и ненавидел всё и всех вокруг. В данный конкретный момент объектом его страстных чувств был хамоватый кассир, по бессменному и бессмертному сарафанному радио маленького городка узнавший его имя. Да что вообще с тем парнем было не так? Разве новые лица здесь, в Тэбэке, были такой страшной редкостью, что надо было пугать каждого хмурой миной, приправленной пожеланием отправиться куда подальше?       Вцепившись в пластиковые ручки пакетов, Ренджун оттащил продукты на кухню. Может, там, где-то в недрах шкафов, была выпивка? Тенденции к подобному деструктивному поведению Ренджун обычно пресекал, но сегодняшнее столкновение отчего-то так вымотало его, что хотелось просто отключить мозги.       Сняв липнущие к телу рубашку и шорты, он бросил их в раковину — вещи нужно было выжать и развесить сушиться, но заниматься этим сейчас не было ни малейшего желания. Гроза за окном всё набирала обороты, и на мгновение стало так темно, как ночью — гром прокатился низко, будто над самой крышей, и что-то в высоте треснуло, словно гигантское дерево. Замерев, Ренджун уставился в узкое окно под потолком, и небо заглянуло ему в лицо, дыша спертым, жарким воздухом.       Окно было приоткрыто, и Ренджун не помнил, чтобы оставлял его в таком виде. Неприятный холодок пощекотал внутри, Ренджун дёрнул раму, чтобы закрыться. Теперь ему хотелось выпить ещё сильнее, и он с удвоенным энтузиазмом ринулся обыскивать ящики. На третьем удача улыбнулась ему: в самом углу нашлось несколько закупоренных плотно бутылок, и Ренджун достал одну. Через её мутное, запыленное стёклышко виднелся извитый янтарно-желтый корень, и на дне скопился осадок из каких-то измельчённых трав. Это была, по-видимому, традиционная женьшеневая настойка — такие повсеместно продолжали готовить в маленьких городах, и частенько они становились одним из предметов торговли: верящие в народную медицину люди покупали их в подарок, и настойки, содержащие по-настоящему большие корни, могли продаваться за немалые деньги. Ренджун обмыл бутылку под краном, схватил клубничный сендвич и вернулся в комнату.       Дверная створка стояла открытой нараспашку, и влажный ветер шатал тонкие перегородки комнаты — и Ренджун вдруг, повинуясь неясному порыву, схватил тонкое одеяло и вышел на задний дворик, сел на влажные соломенные подстилки. Было душно, и ветер приносил облегчение. Первый глоток обжег глотку, прокатился огненным комом по пищеводу и рухнул в желудок. С непривычки Ренджун закашлялся, но стоило отдышаться, снова припал к горлышку. Настойка пахла чем-то пряным, горьковато-сладким, приятно ложилась на язык. Она была вязкой и жгучей, как июньский полдень, и кружила голову ровно так же.       Лето.       Это было первое лето с того далёкого года, когда десятилетний Ренджун, уже слишком большой, чтобы идти с мамой за руку, и слишком маленький для того, чтобы в полной мере осознавать, какое будущее ему предстоит, переступил порог балетной школы. В бесконечных, изматывающих тренировках он провел каждое последующее душное лето Гирина, а потом и Сеула, когда смог поступить в Юниверсал. Даже в театре, среди таких же фанатиков классического балета, он слыл трудоголиком, ведь выходных почти не брал. Ренджуну так хотелось поскорее вскарабкаться на танцевальный Олимп, получить роль премьера, что он словно ослеп и оглох ко всему, кроме балета.       А теперь он был здесь, у подножия Тэбэксан, где провёл кусок своего забытого детства. Сидел с кружащейся от алкоголя и духоты головой, набивал рот запрещённым некогда и страшно вкусным сэндвичем и глазел, как гроза гоняет по маленькому двору листья. Это было первое лето его нечаянной свободы, ненужной и нежеланной, доставшейся ему слишком дорогой ценой. Снова захотелось плакать, но Ренджун не стал: стихия рыдала, терзала себя вместо него, рвала в отчаянии охапки цветущей гортензии — одно крупное сердцеобразное соцветие подкатилась прямо к босым ногам, и Ренджун поднял его, чтобы прижать к груди.       Пышущая роскошью гортензия пахла всем, кроме себя самой. Ярко-лиловая, с восковыми лепестками соцветий, она вдруг напомнила Ренджуну его самого: он был ярким и пустым, когда блистал на сцене, так ни разу и не успев задуматься о том, действительно ли это то, чего он хочет.       Чего хочет именно он, Хуан Ренджун, мальчик из Тэбэка, оставивший родной город и своё детство для безумной погони за недостижимым идеалом.       Гроза кончилась так же внезапно, как и началась. Небо посветлело, и Ренджун, успевший выпить треть бутылки, опьянеть и вновь отрезветь, лениво вернулся в дом, натянул сухие шорты. На часах было шесть вечера, и он с удивлением обнаружил, что просидел на улице несколько дольше, чем показалось на первый взгляд. Обедать было поздно, а ужинать ещё слишком рано, и потому Ренджун вытащил из холодильника сырную лепешку и запил её чаем. Боже, его балетмейстера хватил бы удар, увидь она, сколько мучного Ренджун съел за день!.. Но здесь не было бдительного ока Квон Боа, да и в целом власть её над Ренджуном кончилась в тот момент, когда он, одетый в зелёный костюм Питера Пэна, ступил за кулисы с охапкой цветов. Ничего уже не было так, как раньше. Не было и не будет. И потому Ренджун вгрызся в мягкую лепешку, схватил стакан с чаем и отправился исследовать дом.       Вчера, в приступе желания хотя бы минимальной чистоты жилища, он перемыл всюду полы. На большее сил не хватило: дом был старым, подходящим для проживания как минимум шести человек, и комнат в нём находилось целых десять, с учётом кухни и маленькой ванной, облицованной белым кафелем. Ренджуну было страшно интересно покопаться в старых вещах. Может, ему и правда удалось бы найти альбом с фотографиями, или бабушкину одежду — хоть что-то, что могло намекнуть на то, кем была она и чем занималась.       «Ты правда ничего не помнишь, Ренджун? Разве это не странно: ты говоришь, что уехал из Тэбэка, когда тебе было восемь. Твои родители ничего не говорили о родственниках?»       Вытащив из кармана телефон, Ренджун набрал знакомый номер, рассеянно заглядывая в комнату слева от входа. Там стояли высокий шкаф с резными створками, явно сделанный на европейский манер, и маленький комод в углу, а вдоль стены тянулись ряды абсолютно пустых полок. Поставив стакан, Ренджун подошёл к полкам, и тут в трубке раздался мягкий голос:       — Привет, детка. Почему вчера не позвонил? Как ты доехал?       Мама едва отпустила его сюда: ей пришлось вернуться в Гирин уже спустя неделю с травмы Ренджуна, но каждый вечер она требовала отчёта о том, как прошёл день её любимого и единственного сына — Ренджуну удалось соскочить с иглы родительского внимания лишь пару недель назад, и сократить время отчётности до раза в два-три дня. Но после того, как он внезапно объявил, что собирается вернуться в Тэбэк, мама снова начала волноваться, и хотя старалась сдерживать эмоции и не накручивать себя, перестать переживать отчего-то не могла. Пожалуй, дело было в том, что её волновали любые перемены в жизни сына — даже те, что в перспективе могли эту самую жизнь улучшить.       — Я хорошо добрался, мам. Дом старый, конечно, но в неплохом состоянии, — Ренджун смахнул пыль с полки, задумчиво поглядел на выцветшую от времени поверхность.       Там виднелись более яркие полосы и круги — явно раньше здесь долго стояло что-то, что сейчас убрали. Вопросов было много: кто сделал это, когда и зачем, и Ренджун вздохнул, пережидая оживленный монолог с той стороны трубки (мама готовила его любимый хотпот, и сетовала на то, что Ренджун не мог его попробовать).       — Я что хочу спросить, — пробормотал он, — почему вы больше никогда не привозили меня сюда, в Тэбэк, к бабушке? Даже на похороны её не взяли.       Мама вздохнула. Голос её из оживленного стал усталым, будто она не хотела рассказывать, но Ренджун её вынуждал:       — Детка, тебе было тринадцать. Зачем, по-твоему, нам было везти тебя на похороны бабушки? Я не думаю, что детям стоит видеть мёртвых. Они словно застывшие, восковые куклы. Я помню, как страшно ты плакал в тот день, когда мы были в музее, и там ты увидел восковых кукол. Они напугали тебя так сильно, что ты не мог спать.       — Но, мам, тогда мне было всего пять, — возразил Ренджун. — И к тому же, разве у меня не было здесь друзей? Мы жили в Тэбэке больше восьми лет, я ходил в детский сад и школу. Почему вы больше не привозили меня сюда? Даже в тот год, когда я ещё не ходил в балетную студию?       — Да, ты общался с какими-то мальчиками из твоей школы, но разве в Гирине ты не нашел новых друзей? — в тоне её проступило лёгкое раздражение. — Ох, давай не будем об этом. Какой смысл ворошить прошлое. Отдыхай. Кушай побольше, дыши свежим воздухом. Говорят, жизнь в традиционном доме благоприятно влияет на здоровье, а в Тэбэке воздух горный, свежий и чистый. Только в горы не ходи, это может быть опасно. Пообещай мне, Хуан Ренджун, что ты не полезешь в горы! Не хватало ещё расшибиться там ненароком.       — Да-да, обещаю. Не волнуйся, мам. Я пойду уже, передавай привет папе, — Ренджун, поджав губы, поспешно попрощался.       Кажется, это клеймо страха за него мама будет носить всю жизнь. Оно ложилось тяжёлым грузом боли и вины, боязни потерять его окончательно, и делало её мягче к Ренджуну, внимательнее, и вместе с тем лишь отчаяннее. Мама не хотела его душить своим контролем, и через силу отпускала от себя, лишь бы Ренджун был счастлив. И он был за это по-настоящему благодарен.       Обыск шкафа результатов также не принёс: Ренджун нашел там только дополнительное зимнее одеяло, а ещё стопку истлевших от времени соломенных цинновок. По дальней стенке шкафа шла резко, ядовито пахнущая зелёная плесень, и Ренджун, не найдя там ничего интересного, захлопнул створки с облегчением, чтобы приступить к изучению содержимого комода. Он сказал бы, что это было ожидаемо и не удивительно, ведь тот оказался тоже совершенно пустым — но это было удивительно. Чем дольше Ренджун смотрел на этот дом, на находящуюся в нём мебель и лампы, тем сильнее становилось чувство неправильности: почему здесь не осталось ничего, что могло рассказать о его владельцах? Ни единой вещи, хранящей отпечаток личности тех, кто жил тут десять лет назад.       Комнаты стояли пустые и безликие, словно отельные номера, готовые к заселению временных жильцов. Дом был обжитым: плитка в ванной комнате хранила следы тщательной ручной обработки, и явно в своё время стоила недешево, мебель выглядела добротной, сделанной из дорогих пород дерева, а подушки и матрас были набиты овечьей шерстью и гусиным пухом — всё указывало на то, что жили здесь люди явно не бедствующие, знающие цену комфорту. Но где были все те милые безделушки, призванные наводить уют? Где документы, альбомы и рукописи? Где вся одежда, наконец?       Больше эти старые комнаты не казались Ренджуну подготовленными отельными апартаментами, нет. Это были искалеченные глазницы глаз, вырезанных наживую, удаленных чьей-то методичной рукой, желающей стереть то, что может хранить в себе крупицы информации.       Что-то звало Ренджуна из таинственных, пугающих глубин памяти. Шевелилось в живой, дышащей темноте. Звало к себе, шептало на тысячу голосов. И Ренджун прислушался к ним, ощущая, как в нём растёт и ширится непреодолимое желание узнать всё.       Он как раз заканчивал вечерний душ, когда в дверь постучали. До одежды, сложенной в шкаф спальной комнаты было далеко, и потому Ренджун, обмотавшись полотенцем, вышел в прохладную темноту дома, по пути зажигая свет, двинул в сторону створку двери.       — Хей! Ты уже ужинал?       Там был Минхён с кастрюлькой в руках. Приветственная улыбка медленно стекла с его лица, сменяясь томатной краснотой. Он попятился и резко отвернулся, и Ренджун не сдержал смешка.       — Ну привет. Ты не зайдёшь?       Он сложил на груди руки глядя, как Минхён медленно поворачивается, но всё равно старательно смотрит в другую сторону.       — Ну почему опять голый, — пробормотал он едва слышно и вошёл за Ренджуном в дом. — Я тут это, мясное рагу принес. Мама много наготовила, а ты тут один.       — Спасибо. Ты сам-то ужинал? — достав из шкафа тонкий шелковый халат, Ренджун скинул полотенце и оделся.       Он слышал сдавленный ох Минхёна, проследовавшего за ним в комнату с кастрюлей, и закусил губу, чтобы не рассмеяться: дразнить его было так забавно, что Ренджун просто не мог перестать. Он подтащил на центр комнаты низкий обеденный столик, служащий ему всё это время тумбочкой, и сел на матрас, откинув в сторону одеяло. Рагу пахло потрясающе даже через толстую крышку: Ренджун пододвинул к себе угощение, в предвкушении облизнулся:       — Будь добр, принеси две пары палочек. Они в кухонном шкафчике слева.       Минхён есть не хотел, но Ренджун отказывался ужинать в одиночестве, и в итоге пришлось сдаться. Он вздыхал, лениво копался палочками в рагу и всё пил предложенный чай.       — Слушай, — сказал Ренджун, неспеша пережевывая кусочек мяса, — ты говорил, что моя бабушка для твоей была важным человеком. Но я так и не вспомнил ни её лица, ни того, кем была она. В этом доме абсолютно пусто.       Минхён вздохнул и принялся гонять по кастрюльке кусок морковки. Было видно, что разговор ему уже не нравился, но Ренджун нуждался в ответах — хотя бы каких-то, и потому продолжил:       — Ты жил здесь всё время, да? Расскажи мне про бабушку. Пожалуйста, — он потянулся, чтобы накрыть чужую беспокойную руку, и Минхён отложил палочки.       — Я не очень много знаю, правда. К тому же, больше десяти лет прошло, — заметил он мягко, и ладони не забрал. — Госпожа Бэ была в Тэбэке довольно известной: она работала кем-то вроде целительницы, и к ней постоянно приходил кто-то, чтобы попросить травяной сбор или рецепт для настоек, — большой палец Минхёна, словно сам собой, погладил запястье. — Честно признаться, мы с друзьями госпожу Бэ побаивались, стояли перед ней по стойке смирно. Она казалась нам жутковатой: могла сказать что-то невпопад, смотрела в пустоту так, будто что-то там было. Но она была, на самом деле, хорошей: Джено рассказывал, что когда он был маленьким, то сильно заболел. Ему даже доктор помочь не смог, но госпожа Бэ от него не отказалась. Она не отходила от него несколько дней, и Джено пошёл на поправку. Кто бы мог подумать, что в детстве он был таким слабым? Вырос теперь здоровый, как медведь.       Минхён фыркнул, закатил глаза и приязненно улыбнулся. Лицо его лучилось, когда он говорил о своих друзьях, и Ренджун вдруг подумал о том, что было бы, останься он в Тэбэке тогда. Дружили бы они с Минхёном? Сложились бы у них тёплые, доверительные отношения людей, знакомых с самого детства? Чужой взгляд упал на настенные часы, и глаза гостя забавно округлились:       — Ох, чёрт! Я же на пятнадцать минут отлучился, — он подскочил, неловко хихикнул и взъерошил волосы. — Поздно уже. Я пойду. Кастрюльку я завтра заберу: ты оставь её на крыльце, хорошо?       — Ладно.       Ренджун поднялся, чтобы проводить его до двери. На улице занимались сумерки, и отблески заката красили небо лилово-синим, сливающимися с гортензиевыми кустами — казалось, это бесконечное поле цветов поднимается выше и выше, словно силясь заполнить собой всё небо. Поглядев ещё пару минут, Ренджун запахнул халат поплотнее, зевнул и вернулся в комнату. Пора было готовиться ко сну.