***
Свет плавно сходит на нет, в зале становится настолько темно, что не видно собственных ладоней, и действовать приходится по памяти. Выходят они сразу вчетвером. Егор, пока еще есть возможность, пока еще не включен свет, хлопает Антона по плечу и сворачивает к барабанной установке, зная, что его поняли. На сцене нет времени для объяснений, они понимают друг друга с помощью жестов. Вступать первому нужно Антону, и внутри него комок волнений разрастается, давит на органы и мешает собраться. Ему необходимо взять себя в руки. Хотя бы ради Эда, Егора и Арсения, если собственная жизнь его не особенно волнует на данный момент. — Dimmi le tue verità, — Антону в глаза ударяет свет, и он умудряется не зажмуриться, зная, что его со всех сторон снимают камеры и нужно выглядеть презентабельно; Арсений вступает следом, как только Антон выдыхает окончание, и бросает за его спиной взгляд на Эда. — Coraline, Coraline, dimmi le tue verità, — пока Антон несколько раз повторяет одну и ту же строку, Эд выходит из их ровной линии, делает несколько шагов назад и подмигивает Арсу, надеясь, что от этого они оба смогут выдохнуть. — Coraline Coraline..* Ни Егор, ни Эд не вступают, не переглядываются и просто ждут своих моментов, волнуясь за Антона, плечи которого заметно опустились и как будто бы даже сузились. Арс, держа губами медиатор, расслабленно движется на одном месте, бесшумно отбивая каблуком ритм. — Coraline bella come il sole, guerriera dal cuore zelante, capelli come rose rosse, — Антон скользит пальцами обеих рук по микрофону в стойке, опускает взгляд к судьям и на каждом задерживается, словно пытаясь что-то в нем найти. — Preziosi quei fili di rame, amore, portali da me. Se senti campane cantare, vedrai Coraline che piange, — делая шаг назад, он волочит за собой стойку вместе с микрофоном и уводит взгляд в зал, цепляясь за какой-то белый плакат. — Che prende il dolore degli altri e poi lo porta dentro lei.** Оставляя стойку в центре, Антон достает микрофон и делает несколько шагов вперед, намереваясь и к камере подойти, и плакат поближе рассмотреть, будто бы на нем может быть информация, ценою в жизнь. Арсений остается на своем месте, смотрит Антону в спину и старается не разомкнуть случайно губы и не выпустить медиатор. — Però lei sa la verità. Non è per tutti andare avanti con il cuore che è diviso in due metà. È freddo già, — Антон, кажется, даже сам ежится и передергивает плечами, так старается вжиться в роль. — È una bambina però sente come un peso. E prima o poi si spezzerà, — он наконец разбирает, что нарисовано на плакате, и едва сдерживает улыбку, видя очертания их тел с подписью «ZITTI E BUONI». — La gente dirà: «Non vale niente», — возвращаясь к микрофонной стойке, Антон тянет ее назад, ступая спиной, и отставляет в сторону, чтобы не мешала им и при этом не перекрывала Егора. — Non riesce neanche a uscire da una misera porta. Ma un giorno, una volta lei ci riuscirà.*** Он остается на время проигрыша возле переднего, лежащего на боку барабана, переглядывается с Егором, который поправляет волосы, лезущие забавными кудрями в лицо, и одними губами желает удачи. Пока Антон позади мимикой говорит с Егором, Арс перехватывает пальцами медиатор, опускает руку и вступает уже с новой, более живой и активной партией, отклоняясь назад и следя за собственной рукой, ударяющей по струнам. — E ho detto a Coraline che può crescere, prendere le sue cose e poi partire, — Антон начинает возвращаться в центр мягкими выверенными шагами, ступая будто не по чистой сцене, а по болоту, в котором шаг может стоить жизни. — Ma sente un mostro che la tiene in gabbia, che le ricopre la strada di mine, — он замирает, как только Егор ударяет по барабанам, вступая со своей партией, и, пропевая уже повторявшиеся строки, готовится к одному из самых серьезных моментов этого трека. — Ma Coraline non vuole mangiare no. Sì, Coraline vorrebbe sparire!**** Антон сгибает ноги в коленях, немного опускается, чтобы проезжающая мимо камера зацепила Егора, ударяющего по тарелкам и приятно чередующего удары по барабанам. На ходу отклоняясь, Эд вступает со своей партией, громко в ритм ударяет подошвой и жмурится, понимая, что своего внутреннего монстра Антона убивает прямо сейчас. Легко подпрыгивая на месте и уходя с помощью прыжка несколько назад, Арс уже не обращает внимания на то, что в лицо лезут волосы, и едва успевает бросать довольные взгляды на расходящегося Антона, у которого сейчас, наверное, только одна мысль — хоть бы не сдать позиции до конца трека и не проиграть самому себе. — E Coraline piange. Coraline ha l'ansia. Coraline vuole il mare, ma ha paura dell'acqua. E forse il mare è dentro di lei, — Антон оканчивает строку легко, улыбается от своего же умения собой владеть и становится вполоборота, повернувшись к Эду. — E ogni parola è un'ascia, un taglio sulla schiena. Come una zattera che naviga in un fiume in piena! — они переглядываются, успевая вырвать мгновение среди движений, и Эд понимает, насколько важно Антону уметь свои внутренние страхи побороть, насколько этот трек — его трек, насколько он его чувствует. — E forse il fiume è dentro di lei, di lei.. ***** Умудряясь коротко распеться на последнем звуке, Антон возвращает на место стойку для микрофона и, пока звучит проигрыш, устанавливает его. В это время Арсений и Эд делают шаг вперед, практически налетают на небольшие рельсы для движущейся камеры и, не сближаясь, оставляя место в самом центре для Антона, сыгрываются. У них никогда не было такого, чтобы их разделяло в этот момент расстояние, и сейчас у них дебют. Эд раскачивается на месте, отводя плечи назад, и то отступает, то снова наступает, краем глаза следя за возвращающимся на свое место Антоном, чтобы с ним случайно не столкнуться. Да, у них уже на подкорке мозга ощущения друг друга, им не приходится задумываться, чтобы не мешать и не сбивать, потому что за год выступлений они к этому привыкли. Арсений успевает перехватить медиатор губами, совсем расслабляется и, повернув голову, встречается со взглядом Антона. Глаза у него сияют, и Арс не может понять, от чего именно: от слез или от счастья. — Sarò il fuoco ed il freddo, riparo d'inverno, — Антон обхватывает микрофон обеими ладонями, прикрывает глаза, оставляя на щеках тени от блестящих ресниц, и плавно покачивается, давая подхватить нужную атмосферу. — Sarò ciò che respiri, — у него внутри целая буря эмоций, которые не выплакать, не выкричать, не высказать. — Capirò cosa hai dentro. E sarò l'acqua da bere, il significato del bene. Sarò anche un soldato o la luce di sera.****** Отрывая одну руку, он указывает куда-то выше последних зрительских рядов, сквозь свет софита, который тенью ложится на его лицо, скрывая эмоции. Громкие, словно отчаянные удары Егора по барабанам и тарелкам разделяют трек на «до» и «после», Антон отводит ногу назад для устойчивости и наклоняется вместе со стойкой, чувствуя, как крепнет голос. — E in cambio non chiedo niente. Soltanto un sorriso, — не обращая внимания на выбившуюся из укладки и опустившуюся на лоб прядь, Антон собирает брови на переносице, возвращая тот звук, который на вчерашней репетиции не мог найти, и победно усмехается, не прерываясь. — Ogni tua piccola lacrima è oceano sopra al mio viso, — ударная партия Егора сейчас скорее похожа на череду выстрелов, Эд и Арсений незаметно для себя качаются вперед-назад совершенно одинаково и синхронно, как будто бы это существует в плане их выступления. — E in cambio non chiedo niente. Solo un po' di tempo, — Антон собирает указательный и большой пальцы, показывает эти несколько миллиметров залу и судьям и взмахивает головой, отбрасывая прядь с глаз. — Sarò vessillo, scudo o la tua spada d'argento e!..******* Антон, склоняясь в сторону вместе со стойкой и микрофоном, тянет последний звук, жмурясь до звезд перед глазами, ровно в нужный момент выпрямляется и, успевая вдохнуть за мгновение полные легкие воздуха, продолжает уже сильнее и громче. Он хочет сделать все, что может, для их победы. — E Coraline piange, — стоит Антону вернуться к припеву, Эд и Арсений становятся активнее, энергичнее, отбивают ритм подошвами, переходят с места на место от взрывающихся эмоций внутри и не могут остановиться, чувствуя, что движение им сейчас необходимо. — Coraline ha l'ansia. Coraline vuole il mare, ma ha paura dell'acqua! E forse il mare è dentro di lei, — Антон снова замечает среди зрителей тот самый плакат и неосознанно улыбается. — E ogni parola è un'ascia, un taglio sulla schiena. Come una zattera che naviga in un fiume in piena! E forse il fiume è dentro di lei, di lei.. ***** Заканчивая припев, Антон, прихватывая с собой стойку, уходит спиной назад, разворачивается на ходу и счастливо сверкает глазами для Егора, чтобы и он понял, насколько все идет хорошо. Арс и Эд синхронно выскакивают вперед, сходятся на середине, где обычно стоит Антон, и сталкиваются коленями, отклоняясь назад и перебрасываясь горящими взглядами, как будто ничего лучше уже никогда не случится — каждое выступление такое, и эта стабильность радует, дает воздуха. Арс откидывает голову назад, встряхивает волосами и возвращается в нормальное положение, делая шаг вперед и ударяя медиатором по струнам. Когда Эд, развернувшись, начинает уходить к своему месту, Арсений заканчивает свою партию и с резкой сменой света с белого на бледновато-красный тоже отходит в сторону, отдавая место Антону. Антон выходит вперед размеренным шагом, покачивает стойкой в руках и все-таки ставит ее, крепче обхватывая микрофон ладонями и устремляя взгляд в подъехавшую к нему камеру. — E tu dimmi le tue verità, — Антон начинает тихо, успокоенно, как будто за тот десяток секунд смог выдохнуть, и Арсений сбоку начинает наигрывать ту же мелодию, что и в начале, зажав губами медиатор. — Coraline, Coraline, dimmi le tue verità.. — пока Антон трижды повторяет одну и ту же строку, Арс и Эд перебрасываются взглядами, едва заметно кивают друг другу и улыбаются, отводя взгляды в зал. — Coraline, bella come il sole, — Антон показывает на верхний софит, светящий прямо ему в лицо, и обозначает его за свое личное солнце. — Ha perso il frutto del suo ventre, non ha conosciuto l'amore, ma un padre che di padre è niente, — все четверо понимают, о ком сейчас поет Антон, и этого достаточно. — Le han detto in città c'è un castello con mura talmente potenti, — пока Антон и Арсений заканчивают вместе, Егор бесшумно поднимается со своего места и идет в центр, чтобы не уйти без поклона, — che se ci vai a vivere dentro, non potrà colpirti più niente.. ******** Арс поворачивается к Антону в тот момент, когда он заканчивает строку, и последний раз касается струны, отмечая конечную точку, после которой свет вновь меняется на белый. Когда Эд становится к Антону, практически прижимаясь к его боку, и отводит гриф вперед, Егор берет его за локоть — никто не хочет получить по лбу грифом, и лучше его контролировать, занимая ладонь — и, поймав кивок от Антона, стоящего между Эдом и Арсением, наклоняется вперед. Они откланиваются, делают идентичные два шага назад и ждут, пока погаснет весь свет, чтобы можно было разобрать барабанную установку и унести ее в закулисье. Антон выключает микрофон, относит его вместе со стойкой к уже оставленным гитарам и возвращается к остальным, чтобы помочь с барабанами и не тянуть время, — они же не на своем концерте, где после концерта могут разбирать барабанную установку хоть полчаса, потому что после них никто не выступает. Здесь есть и другие группы, которые на нервах из-за предстоящих выступлений. И хорошо, что они вышли вторыми и не были вынуждены ждать своей очереди, изводя себя и друг друга разными предположениями. Судьи о чем-то говорят, их слышно даже со сцены, видимо, спорят, и Антон, забирая у Егора барабан, кидает в их сторону настороженный взгляд — их не видно из-за выключенного света, но он практически чувствует напряжение, исходящее от них, и следует за ним глазами — и после последним скрывается за колонной, отделяющей кулисы от сцены. Только тут он позволяет себе громко выдохнуть «блять» и свободной рукой обхватить плечи Егора, прижимая его к себе и пытаясь уткнуться в кудрявую макушку. Ему хватило стресса, теперь только наслаждение, которое он получает от того, что чувствует родных людей рядом. На его тактильность все трое отвечают только в гримерке, куда их провожают, попросив через десять минут выйти в коридор возле зала и дать там комментарии. Хорошо, что местная журналистка, которую они уже знают, понимает, что им нужно выдохнуть, обсудить выступление и только потом давать какие-либо комментарии. Не то чтобы их слова могут разниться, и им нужно договориться, просто хочется сначала разобрать все между друг другом, а потом уже высказываться на камеру. — Антон, мой хороший, иди сюда, я тебя поцелую, — опуская один из Егоровых барабанов на пол, Арсений обхватывает пояс Антона, притягивает его ближе к себе и, приподнявшись на носочки, целует его в губы, жмурясь. Каблук обоим придает роста, поэтому Арс все еще остается ниже. Егор, который старается не выбирать обувь с высокой подошвой, на их фоне кажется совсем крошечным, конечно, если не подойти к нему ближе и не посмотреть на него с полутора метров — тогда-то он безусловный великан. У Эда стабильность — либо шипованные ботинки, которые он купил на деньги с выступлений, либо каблуки, на которых он постепенно стал передвигаться уверенно и свободно. — Пацаны, это просто пушка. Шаст, я знал, шо ты сделаешь все, шо только можешь, — Эд опирает гитары, его собственную и Арса, на стену, поленившись убирать их в чехлы, и тоже лезет обниматься, радуясь, что теперь можно хоть сальто назад делать, и никакой шнур не порвется. — Мы тобой ужасно гордимся, правда, у нас все получилось, — у Эда улыбка практически до ушей, он закрывает глаза, тычется между лопаток Антона носом и умудряется дотянуться до Арса и обхватить его талию рукой. — Шо-шо, а вот собраться с мыслями в нужный момент ты можешь, Шаст, — из них троих получается бутерброд, а с Егором будет вообще сборная солянка, как ни крути. — Блять, пока Антон там разгонялся, я боялся обосраться и всю малину испортить, — выдает Егор, закрывая за собой дверь и устраиваясь сбоку от Антона так, чтобы положить ладони на поясницу и Эду, и Арсению. — Прикол был бы, если бы он все вытянул, а я бы взял и обосрался с партией какой-нибудь. — Трек-то новый, Булк, — шепчет Эд, укладываясь на плечо Антона голову и смотря на Егора. — Откуда б судьи знали, как именно у тебя звучит партия? Оно ж задумано может быть по-разному, хрен его знает, шо у нас в голове. — Оно могло бы не звучать, — подмигивая Эду, Егор делает маленький шаг вперед и жмется ближе, ощущая локоть Антона своим боком и прижимаясь губами к его плечу. — В общем-то, насрать, мы же сделали все, что могли, и сделали это на «отлично», значит и придумывать другие исходы — херня из-под коня. — Нам еще нужно дать краткие комментарии, не забывайте, — выдыхает в лоб Арсу Антон, путает его волосы, зарывшись окольцованной ладонью в пряди, и прикрывает глаза, оставляя на щеках тени от ресниц. — Скажем, что мы самые пиздатые блять, — он смеется, и в воздухе чувствуется, что обстановка заметно спокойнее и комфортнее, чем была до выхода. Наверняка на сцену уже кто-то вышел со своим выступлением, и они могли бы, дав комментарии, выйти в зал и понаблюдать за соперниками оттуда, но ни у кого сил и желания этим заниматься нет. Все равно этим ничего не добьются, лучше уж выпить кофе в гримерке и забить истории их общего инстаграм-аккаунта, пробуя маски и выясняя, кто из них какая принцесса, для кого из них какая дата будет роковой, какова же формула ускорения в физике и в каких годах правила Екатерина Великая. Так они хотя бы выдохнут и пойдут на озвучивание результатов без особенной нервотрепки — никто не отменял волнение и легкую панику, просто они не будут сгрызать с ногтей гель-лак и рвать на себе волосы от нетерпения. — Я скажу, шо сделал тебе за такие пиздатые строки предложение руки и сердца, — смеется Эд, когда они, смочив горло и собрав инструменты в чехлы, выходят из своей гримерной комнаты, чтобы наконец-то дать небольшое интервью — можно сказать, настолько небольшое, что даже вью — и не думать больше об этом. — Давай сюда кольцо тебе цепанем, — беря Антонову ладонь в свою, Эд стягивает с его среднего пальца кольцо, одевает его на безымянный и улыбается, делая вид, что целует пальцы. — Все, теперь ты мой муж. — Отлично, никакие ЗАГСы не обосрались, очень удобно, — Антон подхватывает, смеется до мелких морщинок в уголках глаз и целует Эда в висок, несколько наклонившись. — Предлагаю брак на четверых, тогда сенсация вообще будет. Вот как порвутся все кремлевские. — Это получается, что, когда вы на выпускном сосались, сами себе вы пропагандировали однополую любовь, — Егор смешливо хмурит брови, окидывает взглядом коридор — никого здесь нет, и это все-таки странно — и надеется на то, что их после оглашения результатов не заебут еще одним интервью, мол, тогда вы просто выступили, а сейчас знаете результат, поэтому и комментарии давайте отдельно по каждой ситуации. — Не, Булк, мне тогда восемнадцать было уже, значит я ему, — Антон кивает на Арсения, — пропагандировал в первую очередь. А потом уже вам, учителям, ученикам.. Зато как красиво было, это просто взрыв жопы! — Не, с этим я согласен, — уже замечая, как знакомая им местная журналистка выходит из своей гримерной и машет им рукой, прося идти ближе, Егор вздыхает и поджимает губы, понимая, что сейчас придется объясняться, кому-то что-то доказывать и пояснять, стараясь донести суть до других людей. А они, выступая со своими треками, надеются, что люди, увидев перевод, почувствовав музыку, сами поймут посыл, придут к итогам посредством своих размышлений и не будут идти преимущественно за мнением автора. Один человек может вложить совершенно одно в трек, а другой, прослушавший его, может увидеть там что-то иное и трактовать все по-своему. В этом, кажется, и есть как таковой смысл творчества.***
Они на сцене смотрятся уместно, как будто бы для нее и были рождены. В их движениях нет волнения, паники, опасения, сейчас им просто по-человечески хорошо в моменте. Не то чтобы их не волнуют результаты, которых они ждут в шесть коллективов на сцене, просто легче переживать волнительный момент, будучи с кем-то близким и важным, будучи с ощущением тыла, несмотря ни на что. Внутри они, конечно, переживают, потому что решается не просто какой-то незначительный момент — происходит отбор в финал, где определят три места, и им нужно оказаться в этом финале. Когда называют вторую прошедшую команду, как раз ту, которая кажется Антону особенно опасной в соперничестве, можно начинать волноваться. Их-то еще не назвали. Осталось четыре коллектива, считая и их, конечно. Антон прокручивает на пальце кольцо, выдыхает, радуясь тому, что этого никто не слышит, и жмется своим плечом к плечу Эда, стоящего справа. — Что вы думаете о том, что нужно бы давать дорогу тем, кто моложе, неопытнее и, возможно, перспективнее? Судьи редко с ними говорят вне оглашения результатов и некоторых отзывов на выступления или треки, и сейчас Егор вздрагивает, передавая дрожь и Антону, стоящему справа от него. Почему-то понятно, о чем говорит судья, но не понятно, для чего он это говорит? Если решил выгнать, то выгонял бы без этих игрищ и показушных слов. Если захотел подразнить и их, и зрителей, то это совершенно не весело — у Арсения так не останется нервных клеток, хорошо хоть волосы остаются на месте. Если ощутил желание сделать из происходящего еще большее шоу, то это неуважительно к ним — они волнуются, ждут, а он устраивает бесполезные сейчас блиц-опросы. — Возможно, выскажутся те, кто тут постарше остальных? Давит. Давит, и Антон всем телом это чувствует, стоя в десяти метрах от судейского стола. Ему в один момент кажется, что в него сейчас прилетит стул за молчание. Говорить, видимо, придется ему, и он делает полшага вперед, дожидаясь микрофона, — не срывать же ему голос, чтобы люди могли хоть что-то из сказанного им понять. — А как возраст определяет талант? Антон совершенно точно знает, что не станет ради прохода в финал подстраиваться под чужое мнение, таить свое мнение и задавливать «я» в себе. Лучше их выгонят честными, чем пропустят в финал обесчещенными. — Молодым легче переучиваться. Разве нет? — А мы же здесь показываем, что умеем, а не пытаемся измениться. Да и переучиться вполне реально и взрослому человеку, пускай и труднее. Или вы ищете тех, кого можно потом слепить под себя? — Антон не понимает, были ли эти слова лишними, но ни одна мускула на его лице не дрогает, вопреки вполне логичному предположению о том, что он испугается собственных слов. — То есть, вы считаете, что определять последнего финалиста стоит сугубо по творчеству? — А как еще? — Антон передергивает плечами и чувствует, как начинает закипать, окрашивая собственные щеки в красный. — Конечно по творчеству! Мы же не возрастом меряемся, а музыкой. — Мы считаем, — Эд уверен, что может говорить от лица их группы, и даже пододвигается к Антону, едва ли выходя вперед, — шо мы здесь ради музыки, ради того, шо эта музыка принесет, а не ради того, шобы кому-то уступать или поддаваться. Это честная борьба. Так ведь? Еще не хватало, честно говоря, чтобы Эд спросил, не греет ли кому-то из судей конверт во внутреннем кармане пиджака. Он понимает все риски и молчит дальше, закусив губу и пытаясь сохранить контроль над своими поступками, словами и эмоциями. Хотя бы до гримерки, где можно и хуями покрыть, и на хуй послать, и обвинить во всех смертных грехах. Нет, Эд их, безусловно, не боится. Было бы просто неэтично, если бы он под запись послал кого-нибудь на хуй. Смелость должна быть к месту. — Конечно, честная. После этой фразы Арс начинает сомневаться, но ничего не говорит, потому что слова в голове не собираются в предложения, остаются размазанными внутри по голове и погибают сырыми, не достигнув серьезных размышлений. Антону нечего ответить, он молча делает шаг назад, становится в ряд, ровняясь с Эдом и Егором и не опуская взгляда. Он уверен в том, что они сделали сегодня все, что смогли, и старается ничего не бояться. Страх сбивает, путает, напрягает, давит, оставляет след, и лучше бы люди его совершенно не испытывали — так было бы жить легче, тем более здесь. Они не были аполитичными никогда, не считали, что до них не дойдет удар, поэтому и сейчас готовы принять факт чей-то взятки и их вынужденного проигрыша. Они сами платить никому не собирались, потому что это против правил, о которых они чересчур переживают и думают. Они в себе уверены, им не нужно никому платить, чтобы знать о возможности выйти в финал. В нем они окажутся просто из-за того, что их музыка хороша. Не иначе. — Мы вас поняли, — кивает уже другая судья, держа ладонь на карточке с результатом — вопрос, заданный им, никак не влияет на итог, значит решение уже имеется. Антон кладет Эду и Егору руки на плечи, чувствует, как Арс скользит своей ладонью по его, осторожно гладит, стараясь успокоить, и не отводит серьезного взгляда от судей, которые продолжают молчать с таким видом, будто бы перед ними не музыканты, а какие-нибудь убийцы. По мнению Эда, выбор очевиден — они должны брать их в финал и больше не выебываться, пытаясь доказать, видимо, самим себе, насколько они могущественны здесь. По мнению Арсения, судьи просто давно не пиздились за гаражами, поэтому тянут все, как жвачку, и не собираются торопиться. По мнению Антона, все происходящее больше похоже на пиздецовую нервотрепку, которая не стоит практически никаких обещанных привилегий после победы; ему хочется набухаться до заплетающегося языка, курить, лежа в постели, и разъебывать собственный заряженный зал, а не команду судей, продолжающих сидеть с кирпичами вместо лиц. По мнению Егора, они пройдут, но много сил проебут только из-за этого бесполезного финала — никто им денег не заплатит, популярность может прийти временная, а нервы потом будут ни к черту. Когда называют их, Антон, откровенно говоря, почти посылает на хуй судей, потому что нервы не железные, и носом жмется Эду в волосы, как будто бы это может его спасти от всех имеющихся ощущений и чувств, которые его, безусловно, переполняют. Легче было бы машину в лотерею выиграть, чем в ожидании результатов простоять на сцене десять минут. Эд целует его в плечо сквозь одежду и надеется, что никто не вздумает отнести эти кадры туда, куда обычно несут их, и попытаться оставить черную метку на их группе. Отмирая, Антон разводит руки, принимает в объятия Арса и Егора, подошедших ближе, и выдыхает на ухо Эду, который, кажется, не согласен отдавать свое место ни Егору, ни Арсу. Эту победу они не считают незаслуженной или покрытой дымкой неправильности. Они ее действительно заслуживают, несмотря на провокацию судьи. Антон дергано выдыхает, жмурится и шепчет Эду на ухо, что его это все заебало. Любые конкурсы выматывают морально, и Антон только это понял. Сколько было брошено сил на подготовку, отработку треков? И если за свои старания они могут получить только шутливый шантаж от судьи, то им этот конкурс и даром не сдался. Антон понимает, что теперь они не сойдут с трассы и пойдут до конца, но чувствует, как стремительно теряет свои силы на борьбу. Конкуренция редко у кого вызывает положительные чувства, и то, что Антона раньше подзуживало и возбуждало, теперь его раздражает до скрипа зубов. Ему хочется плакать, рвать на себе волосы и никогда больше не открывать эту треклятую почту, письмо на которой сюда их затащило. И он понимает, что если и остальные в таком отвратительном состоянии, то никакой победы уже не нужно. Они хотят любить то, что делают, желать становиться сильнее ради своего удовольствия, а не победы в шоу, а сейчас им приходится себя местами ограничивать и одергивать. Антону хочется целовать Арсения или Эда, не задумываясь о том, как это повлияет на исход, играть с толпой, которая их чувствует, беситься и не переживать насчет точности текста, потому что его и с ошибками воспримут как любимого исполнителя. Антону хочется выходить на сцену без верха, без давящего ощущения, без стереотипа о том, как должны они выглядеть на сцене для победы, и без желания быстрее отсюда уйти. Антон хочет действительно любить то, что они делают, а не выматывать самого себя и самых близких людей репетициями и такими выступлениями. Он себя почти винит в том, что они сейчас здесь. Они выслушивают какие-то советы и рекомендации от судей, Антон только вздыхает пару раз, кивая, и чуть ли не ломает пальцы Эду, которого держит за руку. В один момент Антону начинает казаться, что ничего больше не имеет как такового смысла. Им советуют больше работать — Антон мысленно посылает всех нахуй, обещая самому себе, что завтра и послезавтра они проведут либо в кроватях, либо с пивом за какой-нибудь компьютерной игрой — над треком в финал. Этот совет им как собаке пятая нога, потому что и без него они знают, что нужно поработать над тем, чтобы все-таки победить. Они привыкли идти до конца. И усталость, желание отказаться от возможных лавров не перекрывают их стремление ни в коем случае. Им нужно просто чаще обычного выдыхать, останавливаться и набираться терпения, потому что ничего по щелчку пальцев не приходит. Люди долго борются за возможности и права, и они не являются никаким исключением из правил, несмотря на многие факторы. Они уходят со сцены тремя коллективами, но не сговариваются и только недвусмысленными взглядами друг друга одаривают. Может быть, без шоу они могли бы быть хорошими знакомыми, но здесь их связывает только конкуренция, а разъединяет желание победить. Эд тянет Антона подальше от сцены, вцепившись в его ладонь, и уже в гримерной комнате они вчетвером могут нормально обняться. На камеры не хотелось демонстрировать свое особенное отношение друг к другу — а те видео с выпускного и всех концертов вряд ли будут вставлять в шоу. А в гримерке можно все, и это отчасти успокаивает. Мол, вот, здесь ты снова являешься самим собой, не нужно ничего скрывать и доказывать, тебя тут принимают любым и понимают. От этого становится совсем тепло, они, не переговариваясь, обнимаются, переплетаясь руками и уже не зная, кто кого и где касается. Они давно единое целое. — А ты переживал, — шепчет Егор Антону на ухо, гладит его запястье, вызывая мурашки, и сам жмурится, как будто бы все еще не верит в то, что происходит. Особенного счастья не ощущается, и Егор надеется, что его затмевают борьба, неуместный вопрос и не совсем доброжелательная атмосфера. Спасибо и за то, что в краску для волос зеленку не подливают, что струны не рвут, что из зала не пытаются морально давить. Они рады, что люди здесь, по ощущениям, выбирают честную борьбу. Режимность может и не распространяться на все сферы жизни, и это все-таки радует. — Все было ахуенно, Шаст, — Эд, стоящий напротив Антона, целует его в щеку, падает головой ему на плечо и наконец улыбается. Улыбки могут вселять надежду, жечь города, уничтожать изнутри и вновь поджигать затухающий огонь. — Антох, у нас все получилось, выдыхай, — Арсений смеется, обхватывая рукой Антонов пояс, и переглядывается с Егором, оказавшимся в объятиях ровно напротив. — Нам надо или набухаться, или отоспаться. Я не вывезу такой ебалы больше, — никто не вывезет, честно говоря, столько репетиций и проверок. — Набухаемся обязательно, шо ж не набухаться? — Эду за его согласие ввязаться во все нужно постоянно говорить спасибо. — И на улицы можем выпереться, шобы чисто свое погонять, не как репетиции. — А нас нахуй потом не пошлют? — Мы же не агитируем за нами следить, нас выбирать где-то. У нас вообще-то своя жизнь тоже имеется. Выйдем, десяток треков прогоним где-нибудь в центре — и домой, — Егору эта идея нравится, и он уже готов грызть за нее глотки. — Надо спросить все равно. Антон не готов терять то, чего они добились трудом и бессонными ночами, лучше перестраховаться, чем упустить что-то важное и поплатиться за это тем, что наверняка важно. У них же не треки заберут, а возможность на победу, а этого совершенно не хочется — если не откажут в участии, то засудят, и Антон это отлично понимает. — Спрошу я, спрошу, тока позже. Сейчас давай-ка ты выдохнешь, — у Эда сейчас очень правильные поступки, потому что он очень хорошо чувствует Антона и волнами исходящее от него волнение то ли за будущее, то ли еще за прошлое. — Тебе бы набухаться, вот тогда ты бы реально отдохнул и перестал накручивать себя. Ты шо, спагетти, чтобы накручиваться? Тактика рассмешить и помочь на время забыть обо всем, безусловно, работает, раз Антон хихикает, прикрывает глаза и запрокидывает голову, собирая брови на переносице, — не хватает только закатанных глаз, ей-богу. — Я не спагетти, но накручиваться я очень люблю. — Да ты шо думал, шо мы не заметили? Седня или набухаемся, или проспим двенадцать часов, — предложение поначалу не казалось таким серьезным, пока Эд не обозначил свою твердую позицию по его поводу.***
Вечером они действительно напиваются, оставшись в гараже с ночевой, и на пьяные головы планируют уличное выступление. Даже улицу и время обозначают в сторис их общего инстаграм-аккаунта, и отказаться уже не могут. Мало того что они планируют выступать со своими треками, так еще и несколько русскоязычных берут, чтобы привлечь новую аудиторию, которая к этому моменту могла созреть. Во-первых, не все готовы слушать музыку, текст которой не понимают. Во-вторых, люди могут просто их не знать из-за того, что они в последнее время не так уж и много времени уделяют соцсетям. Антон бросается из огня да в полымя, и ни Эда, ни Арса, ни Егора это не смущает. Сейчас время тяжелое, пусть и всегда хорошее. И головы с похмелья тоже, к слову, тяжелые. Им приходится на пару часов разойтись по домам, чтобы позавтракать, сходить в душ, переодеться и собраться с мыслями перед спонтанным уличным выступлением. Они давно просто так не выходили на улицы, им привычнее работать в помещениях и по договоренности. Впаяют какую-нибудь статью за сбор — и что? Вряд ли кто-то позволит им победить, если им выпишут штраф. А это точно не пропустят их соперники, которые и рады бы лишиться главного конкурента — да, Антон может сколько угодно считать, что у них ничего не получится, но потом все равно скажет, что они главные претенденты на победу. Среди близких можно сомневаться, они этим не воспользуются, в отличие от соперников и противников. — Давай «Дрянь» ебанем? У Эда там партия просто секс, — Антон отводит в сторону микрофон, отклонив стойку вправо, и перемигивается с Арсением, который, кажется, в любой момент готов сыграть то, что они репетировали или разучивали для себя. — Эд, «Дрянь?» — Да давай, шо мне выебываться, я ток за, — он кивает и по-быстрому убегает к Егору, чтобы предупредить его о следующем треке. Пока Эд, предупредив Егора, возвращается на свое место, а Арсений с меньшей по значимости партией отходит назад, становится рядом с Егором и кидает взгляд за спину — выступают они на площади, и единственное, чего можно опасаться, — кусты и лавочки. Люди действительно собираются, и чем ближе становится вечерняя прохлада, тем больше их становится. Некоторые приходят с фотоаппаратами, кто-то приносит плакат или блокнот, чтобы после выступления на них расписались — автографы они уже раздают. Те, кто просто прогуливается по центру или никуда не торопится, останавливаются, читают с белоснежной таблички название их инстаграма и слушают еще несколько треков, оставаясь поблизости. Перепевать чужие треки они не перестают и не боятся, потому что на их авторство ни в коем случае не претендуют. — Снимайте там, Алену потом отметите вместе с нами на видео, только выложить не забудьте, — Антон смеется, подмигивает тем, кто ближе всего, снимает микрофон со стойки и, подойдя к Эду, забрасывает ему на плечо руку. — А то наснимаете и дроч.. сами там смотрите! — они на улице, и кому-то подобное выражение может не понравиться. Окинув уверенным четким взглядом толпу, впереди которой стоят те, кто снимают, Антон кивает, напоминает Эду про то, что этот трек строится только на их взаимодействии, и щекочет его под подбородком, вызывая смех и блестящий взгляд — спасибо обезболивающему, которое подействовало и дало выступить без головной боли. Эд выставляет одну ногу вперед, по возможности откидывается на Антона и, усмехаясь, вступает первым. У него буквально фетиш на бас-партию в этом треке. И с этим наверняка многие согласятся, она там просто ахеренная. — Молодая красивая дрянь, я разрушу всю твою жизнь, я, — Антон приставляет к своим губам палец, ликвидируя слово, которое кого-то может спровоцировать на конфликт, — твою девушку, так что подальше держись! — покачиваясь вместе с Эдом вперед-назад, он отбивает каблуком лабутены о пол ритм и умудряется подтанцовывать бедрами. — Молодая красивая дрянь, я заставлю тебя танцевать! Оставляя Антона, Эд делает шаг вперед и сгибает ноги в коленях, призывая обратить на него внимание и снять хоть несколько крупных кадров, пока еще его основная партия. — Даже если не хочешь, включаются звезды — come on, бесполезно бежать! — Антон раскачивается на каблуках, размашисто переступает с места на место и со вступлением Егора и Арсения начинает идти в сторону, собирая щели в асфальте массивными каблуками; хоть не проваливаются внутрь, как шпильки. — Не выпрыгивай в окно, типа хочешь пострадать, — пальцами он показывает кавычки, привстав на носочки, чтобы его было лучше видно с дальних мест и скамеек. — Месть настигнет все равно и мне даст поцеловать! — коротко скользнув по собственным губам свободной от микрофона ладонью, Антон посылает в толпу воздушный поцелуй и становится, по-сучьи отставив в сторону бедро. От барабанов начинает постепенно возвращаться Арс, мягко ступая подошвой кроссовок, являющихся непривычным элементом на выступлениях, по асфальту и разгульно размахивая грифом при каждом шаге. Егору совсем легко во время этого трека, несмотря на то, что партии у него обширные, долгие. Он просто привык и к большим трудностям, сейчас можно отдохнуть, чувствуя, что руки сами помнят направления и движения. — Я сжимала в кулаке сердце жалкое, твое ль? — Антон, несмотря на возможность попасть под какую-нибудь статью, — Россия, она такая — поднимает вверх руку с кулаком и передергивает плечами. — Может, нет во мне души, но зато есть алкоголь, — он упирает руку в бок и начинает движение к центру, где уже стоят на своих привычных местах Эд и Арсений, встретившиеся и переглянувшиеся. — Какой? Есть алкоголь, есть алкоголь.. Антон в центр врывается, на месте заведенно подпрыгивает, пока еще не кончился короткий проигрыш, и хватается за Эдово плечо, подталкивая его сделать шаг вперед. — Молодая красивая дрянь.. Запиваю шампанское страхом, а любви вашей нет! Это глупость и бред, я закрашу ее черным лаком, — у Антона черные ногти без единой блестки и без рисунка, он поднимает вверх руку, демонстрирует скорее свою свободу, чем маникюр, и ухмыляется, вышагивая вперед вместе с Эдом, отклоняющимся назад и привычно резко перебирающим струны. — Я пыталась когда-то любить, но ты сделал мне больно и жутко, — прошло больше года с выпускного, а Антон все равно вспоминает на этих строках Амурского, которого давно не видно ни в толпе, ни в числе людей, просматривающих их истории в инстаграме — может, шифруется? Хотя надо ли ему это? — И теперь пред тобой вместо девочки той молодая красивая су.. Он все-таки не решается, подмигивает толпе, которая сама по себе заканчивает строку, и со смехом идет спиной назад. Все же никто не ждал, что слушающие их люди придут в таком количестве и будут за Антона петь те слова, за которые могут загрести в ментовскую легковушку за мат в общественном месте. Они не зря все это делают сейчас, аудитория, безусловно, ценит их и любит. Антон гонит трек по второму кругу, срывается с места и, обежав барабанную стойку, указывает пальцем — кто ж его учил приличным жестам, раз тыкает пальцем в людей? — на Арса и Эда, смеющихся между собой и сыгрывающихся без особых усилий. Они уже стыкуются и ловят друг друга почти на автомате, им это ничего не стоит, научились, привыкли. Им еще не время заканчивать выступление, и они берут минутный перерыв на воду и выбор следующего трека — конечно, сейчас хочется выступить с чем-то, что их фанаты еще не слышали, — два трека, с которыми они выступали на шоу, не обкатаны с их аудиторией, и Антон рассказывает о них и предлагает послушать — скорее ставит всех перед фактом, потому что выбор не предусмотрен. Да и вряд ли кто-то против послушать новинку.***
Антон поднимает взгляд от кружки, в которой уже несколько минут гипнотизировал чай, и обращается к матери, заканчивающей с завтраком и параллельно собирающейся на работу. Чтобы не вызывать вопросов, он наврал ей, что ему просто не спится. На самом же деле он просто не смог ночью уснуть, пролежал с Арсением под боком до пяти утра, а потом все-таки встал из-за все больше затекающих конечностей. Пусть Антон старается и не показывать этого, он волнуется. И за финал, и за будущее, которое они сейчас отстраивают кровью и потом. Никаких предпосылок к тому, что у них все разрушится, нет, но Антон все равно больше похож на клубок нервов, чем на человека. Он не пессимист, но мысли, что хватит слова или поступка, чтобы разрушить их настоящее, не покидают его совершенно. Кажется, сейчас они делают все по совести, не врут, не крадут чужие мотивы, не ставят никому ногу на грудь, ради лишних денег не пишут треки в поддержку власти — этим промышляют те, у кого нет понимания о чести — и не собираются пробиваться в свет отчаянным нечестным путем. Никаких взяток и договоров с судьями. Хотя нет, не кажется, они действительно остаются честными и чистыми. Чтобы в будущем не пожалеть, можно допускать мысли о том, что вы скажете своим детям, когда они спросят о том или ином событии вашей жизни. Да, ни один из них не планирует детей, да и планировать им никто не даст — Россия для грустных. Но ведь никто не может запретить им думать о том, что они все-таки ответят в такой ответственный момент. А некоторые промямлят что-то из разряда «я тогда не углублялся в политику» или «тогда давать взятку было приемлемо». Обязательно будет стыдно. Антону не страшно быть собой, он, чисто теоретически, готов и к удару в лицо за макияж, и к сломанным пальцам за маникюр, и к отбитым почкам за какую-то не такую, по мнению недалеких, одежду. Физически людей легче сломать, чем морально, и это нужно всегда держать в голове. Те, кого все-таки сломали, злятся не на тех, кто их сломал, а на тех, кто выстоял и не упал в грязь лицом. А еще, к слову, стоящих на коленях редко, но метко трогают, пока те, кто не отступает от своих слов, то падают от боли, получаемой из-за отказа быть частью системы, то снова встают, зная, что они такие не одни. И кристально понять, кто будет сильнее, закаленнее и жизнеспособнее. — Антош, как у вас там с конкурсом тем? Ты говорил, вы в финал прошли, когда он будет? — в последнее время мама действительно интересуется тем, чем они живут, и Антон пока не знает, что думает на этот счет. — Скоро, мам, скоро, — у Антона гудит голова, ноги отдают неприятной тяжестью, и он опять уставляется в чай. — Ты хотела посмотреть прийти? — Да кто ж там пустит меня? — проходки, конечно, выбить возможно, если постараться, хоть Антон об этом и не задумывался. — Буду в записи смотреть, когда показывать вас станут. Хорошие у вас там песни, да? — У нас все хорошие. Но туда мы самые новые и проверенные взяли, — на конкурсе они очень отошли от своих настоящих образов, и Антону это не нравится, ему привычнее с голым торсом бежать к зрителям, чем петь в камеру и чувствовать, как рубашка неприятно елозит о тело; это совершенно не для него. — Ту взяли, которая тебе нравится. Вот только недавно с ней выступили, во втором туре, и прошли. Мы еще тебе запись с ней с концерта показывали, помнишь? Та, которая про Коралин. — Вот она у вас очень хорошо получается! Я прям слушаю и нарадоваться не могу. Вроде совсем недавно вы гараж только купили, только стали наигрывать что-то, перепевать чужие песни, а сейчас уже целые альбомы делаете. — Ну.. У нас только один целый и выпущенный. Другие треки мы еще формируем. Ну, знаешь, чтобы они звучали похоже, чтобы посыл был какой-то схожий. А перепевать мы перепеваем до сих пор. Не на концертах, конечно, но перепеваем. Это тоже опыт, — Антон опять отвлекается от кружки и начинает глазами следить за тем, как она заканчивает завтрак, собирает сумку и параллельно подкрашивает глаза у окна. — У вас все хорошо получается, я ж знаю. Антон боится того момента, когда родители решат прийти на их концерт и не скажут об этом. У них же все по настроению, могут и без действий с двойным дном отыграть, а могут на сцене целоваться и с залом заигрывать. Как работу, которую необходимо выполнять одинаково, они музыку не воспринимают и не собираются воспринимать. — Спасибо, мам. — А у Арсения как дела? В том плане, что с родителями. Они не общаются все еще? — Мам, — Антон вздыхает, жмурится и качает головой, понимая, что не хочет говорить об этом; ему за Арса, честно говоря, больно и обидно, пускай он и нашел поддержку в его, Антоновой матери. — Я знаю только то, что он мне рассказывает. Но про них мы даже не говорим. Может, он и хочет с ними о чем-то поговорить, но не собирается выслушивать все то, что они наговорят ему. — Я тоже в его возрасте не общалась с твоей бабушкой, Антон. Поругались, я уехала учиться, связи с ней не было, потом виделись пару раз, и все. — Жалеешь? — О чем? — О том, что ты с ней чего-то не обсудила. Она выключает чайник, останавливается, опирается бедрами на столешницу и складывает руки на груди — защитный жест. — Не знаю. Бывает, что считаю, что надо было с ней общаться. А бывает, рада, что тогда уехала. Тогда мне казалось невыносимым там оставаться, с ней общаться.. Тяжело. Да и чего обсуждать, если уже ничего не сделать? — Спасибо, что ты не пошла по ее стопам, что ты со мной по-другому.. — А должна была стать ее копией? Я же понимаю, насколько это неприятно, поэтому и поступаю так, как хотела бы, чтобы поступали со мной. Бывают, конечно, индивидуумы, которые отрицательно отзываются о своих родителях, говорят, какие они плохие были, но воспитывают теми же отвратительными способами, как и они, и требуют к себе уважения, хотя сами своих таких же родителей презирали. — Мам, правда, спасибо. Мы, конечно, бывает, ругаемся, но я рад, что ты понимаешь то, о чем мы говорим. — Я рада, что у нас с тобой не такие отношения, как у меня с твоей бабушкой, — можно, конечно, придраться к тому, что отношения матери и дочери отличаются от отношений матери и сына, но сейчас об этом не получается заговорить. Да это и не нужно.***
Проснувшегося Арсения выдает его собственный вздох, и Антон, сидящий за столом над новым текстом и грызущий карандаш, замирает и переводит взгляд на растрепанную макушку. Когда Арс слегка приподнимает голову, осматриваясь, Антон победно улыбается — его не заметили, но теперь-то он точно знает, что Арсений проснулся — и застывает. Подняв телефон с пола, Арс бросает взгляд на панель уведомлений, вздыхает и, оставив телефон на полу, кажется, пытается продолжить спать. — Арс, голова разболится, не засыпай, — шепотом одергивает его Антон, вставая с кресла, и сам вздрагивает, стоит Арсу дернуться и задрать голову в попытках заметить Антона. — Ты здесь.. Давно встал? Арс кладет руки на подушку, сверху умещает подбородок и, сонно моргая, смотрит на Антона, уже присевшего перед разложенным диваном. — Давно, — если не ложился, то вставал явно давно. — А чего ты подскочил? У нас же выходной. Арсений уже задумывается о том, что это он запутался в датах и случайно забыл про договор на репетицию. А это Антон не смог уснуть. — Хуй знает, — вплетая пальцы в длинные густые волосы, Антон целует его в лоб, гладит по вискам, массирует затылок и постепенно начинает улыбаться, видя, как расплывается от удовольствия Арсений. — Доброе утро, Поповка, — со временем Арс даже стал радоваться тому, как его называют близкие люди. — Эд и Егор не отписались еще? Встали они? — В сети не было со вчера. Понятие слова «вчера» стало для них растяжимым. День для них не заканчивается, пока они не уходят спать, и иногда одни сутки длятся два дня — они просто не ложатся спать, максимум — смотрят какое-то расслабляющее видео для иллюзии отдыха, а потом снова репетировать. Сейчас они, конечно, больше думают о том, как сохранять хорошее состояние для лучшей продуктивности, но иногда они все-таки промахиваются, не спят ночь, репетируют, выступают ночью и только потом ложатся спать, добравшись до диванов и кроватей. — Спят. — Почему ты такой заебанный? Арсений тянется вперед, чувствуя совсем слабое давление руки в волосах, и целует Антона в щеку, мажет губами по скуле, чмокает в кончик носа и с улыбкой подмигивает. Почему-то ему кажется, что это вернет Антону боевой дух. Антону всего-то необходимо поспать, чего он сейчас, конечно, уже делать не будет. Во-первых, день насмарку пойдет — проснется под вечер, только таблетку от головы выпьет — и уже ночь. Она его, безусловно, не останавливает, но немного напрягает, как будто бы не комильфо ночью шататься по круглосуточным магазинам. Во-вторых, для отдыха они и взяли выходной день, а Антон планирует загрузить его какими-то делами, все так же связанными с музыкой. — Не выспался? Арс гладит его по щеке, трет большим пальцем появившуюся щетину, склоняет голову к плечу во внимательном жесте и елозит по постели, шурша одеялом о простынь. — Давай еще часик? Безусловно, Арс звучит соблазнительно. И это не про то, что он говорит какие-то грязные вещи или прямо заявляет о своих желаниях, что Антону действительно нравится, а про то, что велик соблазн вернуться в постель и попытаться еще раз уснуть. — Шаст, выходной. Бросай там свои тексты, они не убегут, я тут же соскучился, — если бы Арсений знал, сколько Антона нет в постели, то соскучился бы вдвойне; иногда неизвестность все-таки лучше. — Соскучился? Когда успел? — Пока ты там писал, — Арс подмигивает, смотрит искушающе и начинает приподниматься на локтях, как кот, готовящийся поймать руку хозяина и вцепиться в нее всеми возможными способами. Антон медлит, и Арсений ведет, перехватывая инициативу. Он упирается коленями в кровать, садится на свои пятки и тянет Антона за руку на себя, призывая встать с колен и забраться на постель. Не то чтобы Антон думает, что не сможет не сдаться сну, просто в нем еще пытается кричать продуктивность, которую безжалостно давят. — Ну Шаст, мне тебя на ручки еще взять? Антон только улыбается, смотря в ответ на Арса. — Не будем спать, просто поваляемся вместе в выходной. А Антон упрямо продолжает молчать. — А то потом я опять буду просить тебя посушить мне волосы и подержать палетку, пока я крашусь, и никакого спокойного утра! Звучит как самая серьезная угроза из шуточных, и Антон медленно приподнимается, встает с колен и начинает привычно возвышаться над Арсением, стоящим на кровати на коленях. — Этот дерьмовый аргумент действует?! — Арсений, это заметно, удивлен. — Может быть и да, может быть и нет. — Дурак, — уже это Арсений выдыхает ему в губы, когда, подтянув к себе и наклонив на себя для большего удобства, усмехается с таким видом, будто сейчас смог уговорить Антона на что-то совершенно безбашенное — в этом они действительно профессионалы, вспомнить только бездельные летние походы по заброшенным зданиям. Антон не стойкий оловянный солдатик, поэтому под напором чужих рук валится вперед, придавливая смеющегося Арса собой, и довольно чмокает его в губы, улыбаясь до морщинок в уголках глаз. Они переглядываются, сталкивают пятками подушки с постели и цепляются друг за друга пальцами, прижимаясь теснее. Им всегда хорошо наедине. Им действительно нужны такие разгрузочные от репетиций, поездок и работы дни, когда можно спать днем, завтракать в шесть вечера и весь день смотреть каких-нибудь «Ранеток», злясь на Анину маму и сравнивая Эда с Леной — а не надо было волосы два месяца не стричь, забывая каждый день записаться и не собираясь среди ночи звонить в парикмахерскую, где все равно никто не ответит. Антон может звучать пессимистично, когда думает сугубо о будущем. Но мысли о настоящем всегда перебивают печальный голос, разбавляют темное небо светлыми облаками, подбрасывают в камин жизни дрова — и уже легче, проще и свободнее. Никто не требует от него розовых очков, но и тонуть в болоте жизненной печали — в конце концов, Россия разве для веселых? Сейчас уж тем более веселых тут все меньше и меньше — нельзя. Всего поровну, чтобы был баланс, не дающий свалиться ни в одну, ни в другую яму. С Арсением легче всего отключаться от соцсетей и дел, потому что для этого не нужны компьютерные игры, рестораны или сигареты. Они просто могут остаться вдвоем, просто выдохнуть, просто отдохнуть и просто продолжить жить дальше, набравшись новых сил. Остановки делают даже поезда, что уж там до человека из плоти и крови. И Антон сейчас позволяет себе отключиться от всего, улегшись на Арсову грудь головой и переплетя с ним ноги, как будто бы от него хоть когда-то пытались убежать. На самом деле, так лучше чувствуется и спится. Спокойнее будто бы. А Арсу отказывать нечего, самому нравится тактильность и близость. И заснуть, оказывается, реально.