Тиша

Шторка около балконной двери беспомощно трепыхается, подхваченная наглым весенним ветром. По ногам сильно дует. Оказавшись в комнате, Тихон первым делом плотнее закрывает рассохшуюся дверь. Сам он не мёрзнет, но Серёжа сидит прямо на выстуженном полу, а у Тихона иногда проскальзывает — особенно, когда Серёжа, когда для Серёжи — гиперопека. — Ну зачем, Тиш? Оставил бы… Тихон не отвечает. У ног Серёжи две начатые бутылки вина и широкий стакан, а пьёт он прямо из горлышка. Смятый окурок догорает в толстостенной хрустальной пепельнице. Серёжа что-то празднует. С тех пор, как полгода назад переехал в Питер, он празднует постоянно. — За первый дождь! Вино звучно льётся в стакан. Серёжа тянет к Тихону бледную руку. На запястье цветные резинки для волос — мимолётные трофеи. Тихон знает, что Серёжа забирает их у своих девочек. Почти каждую неделю резинки новые, девочки тоже. Думать об этом неприятно, как будто пытаться выдрать зубами занозу. Заноза — это Серёжа. Тихону двадцать восемь, и он уже забыл, что такое — всю ночь пить в прокуренной общажной комнате, а утром тащиться на первую пару. Если бы не Серёжа, то и не вспомнил. У Серёжи вокруг шеи намотан клоунский шарф, длинные пёстрые концы его лежат на полу. Рукава пиджака закатаны, из-под лацканов торчит светлая рубашка. Шарф, пиджак и рубашка странным образом гармонируют с девчачьими резинками и смешной вязаной шапочкой, натянутой до бровей. В таком наряде кто угодно смотрелся бы нелепо. Но Серёже восемнадцать, и он так ненормально красив, что любая одежда на нём выглядит органично. Как тут и было. Устав держать руку на весу, Серёжа возвращает стакан на пол и снова глотает из бутылки. За окном капли разом падают на карниз, как будто кто-то взял аккорд в нижней октаве. Стёкла отзываются лёгким дребезжанием. — Первый дождь, — словно только что заметив, снова сообщает Серёжа. — Первый! Тихон всё-таки опускается на пол рядом с ним, отодвигает в сторону пепельницу, чтобы не задеть коленом. Мимолётно: а если бы Серёжа про него говорил «первый»? В животе горячо дёргается. — Ты сейчас линолеум прожжёшь, — Серёжина сигарета опасно свешивается с края пепельницы, уголёк вот-вот сорвётся. — Похуй, — радостно вскидывает на него глаза Серёжа. — Тиш, а почитай стихи. Твои любимые. Тихон кусает губы. Ему хочется про «мой идеал и моё мерило» или «бледный, сшатался с пятого этажа». Он точно знает, что Серёжа оценит. Или, «скажешь «умру» — сойдёшь за пророка. если умрёшь, конечно». Но Тихон на десять лет старше Серёжи и он не хочет читать искреннее ему — пьяному, в клоунском шарфе и с выжидающей улыбкой. Пусть шарф у Серёжи, а за клоуна сегодня он. Он и строчки неизвестного поэта: — Тебя всегда любили Музы, Тебе готовили венцы. Пой ты, — а я пойду арбузы Сажать и сеять огурцы. Серёжа смотрит с пьяным изумлением, глаза становятся круглыми, как у плюшевого енота, неизвестно кем забытого на подоконнике. Тихон немного напрягается — вдруг переборщил? Но Серёжа — уже весь улыбка — снова тянет к нему стакан, сверкая побрякушками на запястье, и на этот раз Тихон сдаётся. Красное вино чуть кислит на губах. Дождь стучит в окно уже ласково, просится, чтобы его пустили на собственный праздник.

***

В светлых кудрях Тихона цветные девчачьи резинки. Серёжа тепло дышит ему в щёку, едва не касаясь распахнутыми губами щетины. От этих губ пахнет сладким алкоголем, и в голове Тихона будто вишнёвый сироп. Мысли тянутся, леденцово поблёскивая. Кровать узкая и неудобная, жёсткие перемычки под тонким матрасом больно упираются в поясницу. Тихон вертится, пытаясь удобнее устроиться и не разбудить Серёжу, потому что пока ещё не придумал, что ему скажет. За окном молочно клубится туман. Дождь закончился. Интересно, что Серёжа будет праздновать сегодня? У Тихона нет ничего, что можно было бы нацепить на Серёжу в качестве трофейных украшений. Серёжа и свои-то ему отдал, смеясь, путаясь, больно дёргая за волосы, но всё-таки пристроил пару, укротив мягкие кудри. Только тогда успокоился. Тихон к тому времени был уже достаточно пьян, чтобы особо не сопротивляться. Ни резинкам в волосах, ни Серёжиным губам, которые вдруг сухо ткнулись ему в живот, прямо над пуговицей джинсов. Разве не за этим он сюда пришёл, на самом деле? Таскался несколько месяцев подряд, каждую неделю. Интересничал, заводил разговоры. Хорошо, хоть Маяковского не стал декламировать под конец. Сдержался. И так всё слишком красиво получилось. Ночь, дождь, вино, дымные признания… И Серёжины глаза в темноте. Всё ещё круглые, блестящие, зрачки перекрывают радужку, дыхание хрипло сбивается. Тишатишатиша… Тихону хотелось, чтобы после стало противно. Чтобы плюнуть, растереть и забыть. Чтобы отпустило. На плече голова спящего Серёжи, тихое сопение возле уха. Плотный туман за окном, разделён рамами на квадраты. Тихон лежал, стараясь не шевелиться, мысленно ставя в них крестики и нолики. Оказалось, что ему не просто хотелось Серёжу — взять, ненадолго подчинить своим желаниям и своему ритму, попробовать на вкус. Оказалось, что ему хотелось с Серёжей быть. Существовать рядом в этом перманентном состоянии пьяного праздника, среди его книжных стопок и пестроцветных рубашек, в эпицентре хаоса, который Серёжа создавал одним своим присутствием. Не выпускать — ни из рук, ни из себя. И ещё — по-настоящему читать стихи. Даже свои. Серёжа обиженно вздыхает во сне, когда Тихон перелезает через него, стараясь не скрипеть матрасом. Он воровато оглядывается, соскакивая на пол, линолеум всё ещё холодный до противного, в винных бутылках остатки вчерашнего праздника. Сигаретная пачка пустая — последнюю выкурили с Сережей на двоих, не вылезая из-под одеяла. Пепел падал на подушку, а Сережа сдувал его и смеялся. Он и сейчас чуть улыбался во сне, уголки губ приподнимались, неудержимо тянулись вверх. Тихону не хотелось оставлять его. Он ещё раз кинул быстрый взгляд на запрокинувшееся лицо и вышел из комнаты. От одежды пахло сигаретами и дождём.

***

В этот раз ветер был сухим, уже летним. Он поднимал пыль над серым асфальтом и закручивал её в миниатюрные смерчи. Тихон наступил в один из них, разрушая крошечную стихию, стало жалко. Дверь Серёжиной комнаты не отзывалась на стук. Выглянули соседи, шумно поприветствовали. Тихон кивнул, быстро попрощался. Уже спускаясь по лестнице запоздало подумал, что надо было хотя бы номер телефона спросить. Но возвращаться не хотелось. Гулкие щербатые ступени были разной ширины. Тихон перешагивал сразу через две, почти дошёл до выхода и, вдруг развернувшись, побежал наверх. Люк чердачного окна приглашающе скалился навстречу. В старом здании всего пять этажей, но небо тут казалось совсем близким. Синее, дыбившееся облаками, оно наваливалось со всех сторон. Хотелось упасть как в ватные одеяла, ненадолго забыться. Серёжа лежал на широком бордюре. Одна нога упиралась в нагретый шифер, шнурки на кедах развязаны, рукава толстовки сползли до локтей — голые запястья с выступающими косточками по бокам. Ни одной новой резинки. Тихон встал над ним, сунув руки в карманы, не зная, что говорить. Надо же — нашёлся неуловимый. — Сядь, — Серёжа начал первым. — Ты мне солнце загораживаешь. Тихон перевёл взгляд на небо. Яркий диск в очередной раз скрылся за быстрыми облаками, его вины в этом не было. Но в сторону всё-таки отошёл. Серёжа недовольно открыл глаза — зелёные, с опрокинувшимся в них облачным небом и мрачной фигурой Тихона. В прошлый раз было намного легче. Наверное, потому что Серёжа тогда был пьяный, и в комнате темно, а Тихон был уверен — это закончится так же быстро, как началось. И не ждал продолжения. — Что сегодня отмечаем? — у бордюра, на крошащемся кирпиче стояла тёмная бутылка с чуть ободранной этикеткой. — День долбаёбов, — хмыкнул Серёжа. Сел, потянулся за вином. В губах сигарета, лохматая чёлка закрывает злое лицо. — Выходит, я по адресу, — Тихон умел признавать собственные промахи. Понимал, что Серёжа его побег тем апрельским туманным утром воспринял как личное оскорбление. Наверное, те девчонки, что щедро дарили ему свои цветные безделушки, таких подлянок не делали. Но Тихон не девчонка. Серёжа выдохнул дым в сторону, болезненно щурясь на бочком выползшее из-за очередного пенного облака солнце, посмотрел сквозь русые пряди на Тихона. Отсалютовал ему бутылкой: — За тебя. — Ты только в следующем году позвать не забудь. Редкий праздник, — Тихону становилось всё веселее. — А ты? Честно веришь, что через год мы ещё будем… вместе? Веселье улетучивается вместе с сигаретным дымом. На этот раз Серёжа не делится с ним своим вином и смотрит в сторону, болтая разношенными кедами. Тихон вспоминает окно в Серёжиной комнате. Крестики-нолики. Проиграл сам себе?