***
Говорят, жизнь с самого начала предопределена. Мистики многозначительно кивают на звезды, которые складываются над головой новорожденного в индивидуальную, зачастую скабрезную фигуру; теософы верят в некоего модератора извне, в чьих силах создавать персонажей разнообразного дизайна и прописывать им сюжеты; скептики снобистски ссылаются на генетику и заверяют, что случайное сочетание определенных молекул гораздо точнее, чем сочетание бесконечно удаленных друг от друга раскаленных шаров, расскажет о том, кем в будущем станет младенец — человеком или кентавром, холериком или химиком, геем или европейцем, магом или некромантом. Судьбу Джеффри, человека хаотичного и замысловатого, определила, как рассказывали ему множество раз все до единого родственники до четвертого колена, уличная гадалка из тех, что толпами десантируются на площади крупных городов по весне и конкурируют с голубями за внимание прохожих. Именно она, трагично выдыхая пары дешевого вина, предрекала когда-то его матери, сколь несчастливым родится ее чудесный мальчик и сколько бед принесет семье — хотя самого мальчика тогда не существовало даже в планах. Никто не мог сказать с тех пор, было в ли ее словах пророчество или проклятие — а может, Джеффри просто с самого детства послушно воплощал то, о чем твердили ему пораженные неврозами взрослые; семья, из которой он происходил, была слишком велика и разнообразна, так что членам ее было проще развязать небольшую позиционную войну на всю центральную Англию, чем прийти к согласию. От Джеффри ждали, конечно же, как и от других потомков из его поколения, что он унаследует от многочисленных предков какой-нибудь талант: деловую хватку, к примеру, или склонность к рисованию и стихосложению, или умение заговаривать зубы и продавать воду русалкам и шерсть оборотням. В крайнем случае, как думали с опаской, он мог бы открыть в себе дар некроманта. Однако мальчик не только ухитрился упустить все предложенное — он не унаследовал даже внешность у собственных родителей: ему не досталось ни фамильной огненной рыжины отца, ни сдержанной бледности и белокурых локонов матери. Золотистой кожей, темными кудрями и доверчиво распахнутыми карими глазами, доставшимися от какой-то боковой ветви семьи, он напоминал юного бедуина, выдернутого прямиком откуда-то из Аравийской пустыни. Абсолютно чистым листом без единой черты и склонности он, однако, не был и в конце концов проявил свой уникальный талант. С каким-то творческим упоением, с неутомимым энтузиазмом и совершенно не со зла он все портил: ломал, поджигал, затапливал и иными способами вредил окружающей его реальности и нередко себе самому. Рассеянность, неуклюжесть и вместе с тем неуемная фантазия, подпитанная книгами из семейной библиотеки, сочетались в нем в самый гремучий коктейль, который когда-либо видела семья. Проявившийся уже в юные годы магический дар стал для этой смеси метафорическим запалом; последствия, однако, были отнюдь не метафорическими. Как-то раз Джеффри попросту растворил в воздухе часть стены в гостиной; сам он, ужасно стыдясь и отворачиваясь от пораженных и негодующих взглядов домочадцев, пояснял, что всего лишь желал удостовериться, существуют ли на самом деле воздушные замки. Через полгода пострадал пристроенный к дому зимний сад — как выяснилось, заговоры на прочность стеклянного купола оказались бессильны против экспериментального запуска локального смерча. Еще через год, на рождество, когда Джеффри с простуженным горлом не пустили играть в снежки с другими детьми, он материализовал у себя в комнате персональный сугроб размером с самую комнату. Родители узнали об этом лишь наутро, когда снег начал таять и устроил в столовой этажом ниже по-весеннему звонкую капель по выставленным к завтраку тарелкам. Дом, в котором мальчик рос, переживал крупные и мелкие ремонты; родители и родственники переживали крупные и мелкие истерические припадки и нервные приступы. Книги помогали отвлекать юного экспериментатора, приключенческие и фантастические в особенности. Правда, и у них обнаружилась оборотная сторона медали: Джеффри с его творческим мышлением слишком живо воображал описанные сюжеты и порывался претворить что-нибудь в жизнь. Ему было восемь, когда бабушка отловила его в лесу в нескольких милях от дома за дрессировкой лягушек. Несчастные земноводные маршировали между деревьев под стук вязальных спиц о жестяную коробку из-под печенья и, казалось, вот-вот были готовы заквакать «Боже, храни королеву». Отпускал их Джеффри со слезами, сознавшись, что о такой армии вычитал в «книге сказок из библиотеки»; невесть как попавшую ему в руки «Войну мышей и лягушек» Аристофана в тот же день оттуда изъяли. Родителям оставалось лишь молиться богам всех религий, чтобы чадо взялось за ум и взяло под контроль самого себя и свою магию, поскольку традиционные воспитательные методы — увещевания, поощрения, наказания и долгие лекции от нанятых в дополнение к школе учителей — не работали. Интерес к учебе, если таковой и прорастал когда-то в юной кудрявой голове, был сдут порывом ветра, который в этой голове гулял. К шестнадцати годам Джеффри кое-как удалось обуздать наиболее крупные колдовские порывы; облегчение всей семьи было таким большим, что их дружным выдохом можно было бы сместить центральный трилитон Стоунхенджа на добрых пару футов — и даже покидать центр Англии для этого не пришлось бы. Правда, надеждам на то, что теперь всю свою любознательность мальчик — вернее, теперь уже юноша — направит на учебу, лопнули с грохотом: от академических достижений он был еще дальше, чем от Стоунхенджа. Обязательный выпускной экзамен средней школы он едва осилил ценой вымотанных нервов двух учителей и одного профессора из Сорбонны — все более близкие профессора отказывались работать с ним, не дослушивая предложений. Высшее образование не могло пригрезиться ему даже во время опиумной фантазии — что было, в общем-то, логично, поскольку ни к опиуму, ни к другим изменяющим сознание веществам парень не стремился никогда. Кое-кто из родни даже начал подшучивать, что такими темпами он всю жизнь проработает уборщиком или мусорщиком; эти слова дошли даже до графа Смолбрука, все еще здравствующего прадеда Джеффри и по совместительству главы семьи, и тот… неожиданно согласился. «Отдайте его учиться на мага-ликвидатора, — телефонировал он из своего поместья. — Раз ему так хорошо удается накладывать свои проклятия, то получится и снимать чужие». Прадед как в воду глядел — способность эта не вызывала удивления, если учесть, что его жена, а с нею и все родственники по ее линии, происходили из клана водяных. В колледже третьей ступени, где из магов-недоучек деловито вылепляли полезных членов социума, Джеффри кое-как пообтесали, научили сдерживать хаотические порывы энтузиазма, затолкали в мечтательную голову немного полезных знаний — и ему неожиданно понравилось. Или, возможно, он попросту ухватился за первое дело, в котором не провалился с самого начала; родственникам результат был важнее мотивации. Результат же поражал и теософов, и мистиков, и скептиков внутри семьи: мальчишка, которому еще до рождения пророчили самое плохое, не только получил образование, но даже устроился на работу — и покидать ее не собирался. То ли он взялся за ум, то ли у предсказания пьяной гадалки истек срок годности, но Джеффри наконец признали повзрослевшим, серьезным, самостоятельным человеком, который если и продолжил рушить мир вокруг себя, то хотя бы научился аккуратно прятать это от семьи. Скептикам же было достаточно услышать название конторы, в которой Джеффри работал, чтобы уважительно покивать и замолчать; а большего им знать не стоило. Контора эта звалась Бюро по Обнаружению и Ликвидации Опасных Темномагических Объектов — знающие люди привычно и почти не ехидно сокращали до краткого и емкого БОЛОТО — и располагалась в юго-западной части лондонского Сити, в цокольном этаже Эджбридж-хауса, десятиэтажной массивной глыбы послевоенной постройки. Дом был назван в честь Питера Эджбриджа, видного чародея и алхимика времен ее величества Виктории. Время стерло из памяти людей, что он прославился больше не колдовскими деяниями, а категоричным неприятием прогресса, в особенности железных дорог — так, что однажды даже наслал проклятие вечной недостоверности на Юстонский вокзал в Лондоне. Оттого никто не возмутился, когда его именем назвали здание, в которое совместным решением лондонской мэрии отселили все самые крупные магические конторы под городским управлением — от Некромагического отдела при коронерском бюро до Службы по контролю за оборотом артефактов. Впрочем, в названии могла крыться злая ирония, но все причастные истово ее отрицали, чтобы не навлечь на себя гнев обитателей Эждбридж-хауса. Как и когда в этом здании появилось БОЛОТО, не знал никто; ходили слухи, что оно зародилось само, словно мыши в трактатах средневековых схоластов или журналы с нагими дриадами под кроватями невинных приличных мальчиков. К какой организации оно относилось, также было неизвестно. Одни говорили, что оно подчиняется Скотленд-Ярду, другие приписывали к коронерскому бюро, а третьи и вовсе утверждали, что БОЛОТО является чуть ли не филиалом Кингс-Колледжа; злые языки уверяли, что все эти конторы — и полдюжины других — перекидывали бюро друг другу, как ненавидящие друг друга родственники ненужный хлам. Глава бюро, величественная кентаврида мадам Кадри, наверняка знала ответ, но спрашивать у нее боялись — вопрос отчего-то ввергал ее в безудержный гнев, и любопытствующий рисковал отхватить полированным копытом в незащищенный участок тела. Если же кто-то интересовался у Джеффри, чем именно он занимается на службе, тот отвечал короткой, годами отточенной фразой: «Снимаю с населения порчу по госконтракту». В его инструкциях были написаны какие-то иные, крайне смутные формулировки вроде «сбор и обработка актуальных данных», «осмотр предметов» и «внесение предложений» — в общем, все те красивые фразы, за которыми прятались фрустрация и непонимание работодателя, зачем ему нужно это бюро и как его применить. Джеффри это касалось мало; он, как было велено, собирал, вносил, осматривал и иными способами имитировал бурную деятельность. У выщербленных каменных ступеней, ведущих к главному входу в Эджбридж-хаус, его уже ждали двое кентавров в серых форменных попонах транспортной компании. Позади них на внушительной картонной коробке сидела сухонькая пожилая дама, от которой за десяток метров шел дух педантичности, музейной пыли и снобизма. Рядом громоздились коробки — было их не меньше дюжины, и, составленные в подобие пирамиды в японском саду дзен, они доходили высотой немаленькому кентавру до груди. Джеффри подавил желание вскочить обратно на велосипед и рвануть на максимальной разрешенной скорости подальше от этого места. В его голове промелькнула досадная мысль, что он слишком оптимистично воспринял слова мадам Кадри о нескольких часах работы. В конце концов, восемь и даже десять тоже можно было уклончиво назвать словом «несколько». Самонадеянно-оптимистичный образ мысли снова его подвел. — Добрый день, мадам, — усилием воли добавив в голос побольше заискивающей вежливости, начал он, приблизившись на относительно безопасное расстояние в пару шагов. — Меня зовут… — Слава богу, хоть кто-то! — перебила она и смерила его не по-летнему прохладным взглядом. — Хотя я надеялась увидеть доктора Кадри, а не… Взгляд заледенел стремительно, словно в него подали жидкого азота. — Ее подчиненного, я полагаю. — Мое имя Джеффри Джеймс Третий, я специалист по проклятьям, — договорил он, ссутулившись и спрятав руки в карманы. — Доктор Кадри, э-э, занята, но и я в состоянии вам помочь. — Вы не в состоянии даже извиниться, юноша, — дама поднялась с ящика и так резко шагнула вперед, что Джеффри с трудом удержался, чтоб не попятиться к ступенькам. — Я была вынуждена вас ждать! Я, доктор археологии, служащая Британского музея, должна тратить свой выходной, сидеть на солнце в компании… — Она резко замолчала и коротко оглянулась на невозмутимо замерших кентавров. — В компании незнакомцев! И все это для того, чтобы мне прислали вас? Джеффри сложил губы в подобии вежливой улыбки и промолчал. Жизненный опыт подсказывал, что от него не требовалось ни возражать, ни соглашаться — сейчас он был лишь былинкой из сферы обслуживания перед лицом урагана под названием «Рассерженная заказчица». Теперь, однако, он ясно понимал, почему доктор Кадри не явилась на встречу лично; да что там — он и сам бы сейчас с удовольствием вернулся в хостел, доламывать промокшую кровать. — Идемте в офис бюро, — предложил он, когда дама на секунду замолкла, чтобы набрать воздуха в грудь для очередной тирады. — Вы введете меня в курс вашей проблемы? — Вы еще и преступно неосведомлены! Впрочем, неудивительно, — она окинула Джеффри еще одним взглядом, без слов говорящим, что толкового специалиста в нем не выдают ни мешковатые штаны, ни старая майка, ни тем более мокрые дреды. В том, что толковости за ним никогда и не значилось, ее уведомлять не стоило. — И все же, мэм, прошу, — настоял он. — Это возмутительно! — дама, казалось, не слышала его. — Вы единственная городская служба, которая принимает на утилизацию темномагические предметы, или сборище шарлатанов? Если бы я знала, что меня встретят таким отношением… — Прошу прощения, — Джеффри без всякого энтузиазма обхлопал карманы в поисках связки ключей — та, как он и ожидал, обнаружилась в самом нижнем, и именно она стучала о линзу Доллонда. — Идите за мной, пожалуйста. Вы могли бы прийти завтра, доктор Кадри будет здесь… — Я всю неделю потратила на забеги по разным конторам, — голосом маньяка-астматика просвистела она. — В полиции сказали, что не занимаются некриминальными предметами, и отправили в службу контроля за артефактами. Служба проверила документы и отослала в архив. Куда меня отправили из архива, мне даже говорить не хочется! И вот наконец меня послали к вам, а вы предлагаете прийти завтра?! — Вам не пришлось бы тратить выходной… — Джеффри обернулся, услышав за спиной подозрительный металлический лязг. К счастью, музейная работница не собиралась превращаться в трансформера-убийцу, как подумалось ему секундой ранее; звуки же доносились из высокой коробки из-под холодильника, которую нес один из кентавров. — Я бы посоветовала вам, юноша, не рассуждать о том, чего вы не знаете, это поможет вам в жизни и карьере, — ответила она. — Вы, возможно, живете в пещере и не слышали о нашей грядущей экспозиции из Египетского музея? — Я живу в Хемел-Хемпстеде, — поделился он со всей искренностью, которая одних подкупала, а других выводила из себя. — Я однажды был в музее египетской истории. Меня водил туда крестный. Дама в пару шагов нагнала его — только затем, чтобы еще раз испепелить его глазами. — К музею Петри выставка не имеет никакого отношения, — брезгливости в ее голосе было так много, словно она увидела на месте Джеффри плохо законсервированную подтухшую мумию. — Коллекцию отправили к нам прямиком из Каира! Завтра в шесть утра ее уже привезут из аэропорта, и к этому моменту мы должны подготовить хранилища! Но в одном из них с подачи какого-то нашего коллеги… — Дама одарила его очередным ядовитым взглядом, словно пыталась сказать, что этот коллега явно состоял с ним если не в кровном, то точно в духовном родстве. — С чьей-то подачи в одном из хранилищ организовали склад проклятых предметов из разных экспозиций. Ни в коем случае египетская выставка не должна с ними контактировать, вы же чувствуете, какой от них идет темномагический фон? Джеффри покивал головой, хотя чувствовал сейчас только досаду, усталость и легкий голод. Ко всевозможным аурам и эфемерным полям он был не особенно восприимчив с младенчества; впрочем, из опыта он знал и то, что людей, не владеющих магией, любой колдовской предмет ввергал в трепет, и какой-то особенный фон они додумывали самостоятельно. — Надеюсь, вы осознаете, какая ответственность лежит на вашем бюро, — продолжила дама. — Все, что находится в этих коробках, несет огромную ценность для музея и для истории! Вы должны нейтрализовать эти артефакты и передать их обратно нам, когда закончится египетская выставка. Я заготовила для вас список… Надеюсь, вы его не скурите. — Как можно, мэм, — вздохнул уже без особой досады Джеффри. От парадного входа дорога к бюро вела их мимо поста гаргулий-охранников по длинному и высокому, как в армейском бункере, коридору вдоль всего здания, дважды поворачивала налево и оканчивалась крюком короткой лестницы на цокольный этаж. Хитро расположенные ступени сначала приподнимались на несколько сантиметров от пола наподобие порожка и лишь затем сбегали вниз; немало людей и нелюдей, не замечая этих коварных сантиметров, оканчивали свой путь к бюро распластанными на полу и не всегда невредимыми. Музейная дама преодолела препятствие с какой-то даже обидной легкостью, но грузчику, следующему за нею, повезло гораздо меньше: уследить за четырьмя ногами вместо двух, да еще и с тяжелой, закрывающей обзор коробкой, не вышло бы даже у Трисмегистуса, отца всех магов и алхимиков. Ноша его ухнула вниз и ударилась об пол; лязг изнутри на мгновение стал громче и затих. — Что вы себе позволяете, уважаемый? — дама тотчас же развернула орудия к несчастному кентавру. — Это пехотные доспехи, датированные началом шестнадцатого века! Имейте совесть обращаться с ними аккуратнее! — Снизойди ко мне, о сладкоголосая дева, — прогудело вдруг из коробки густым басом. — Отринь покров стыда и целомудрия, внемли зову естества! Мой уд налит первозданной мощью… — Молчать! — теперь тон «сладкоголосой девы» был полон совершенно бессильной ярости, и даже в полумраке коридора, разбавленном только светляками табличек «выход», стало заметно, как она покраснела. В последнем Джеффри был с нею даже солидарен — после сорванного свидания от одного только пошлого предложения из коробки к щекам — и не только к ним — прилила кровь. — Я велела вам нести коробку осторожно! Они просыпаются от резких движений… — Дозволь мне взглянуть на твой благоуханный цветок, — голосом матерого соблазнителя продолжила коробка. — Он ждет меня и трепещет! — Быстро несите доспехи куда он скажет и возвращайтесь за остальными экспонатами! — прошипела дама, опасно багровея. — Чем скорее вы справитесь, тем выше будут ваши чаевые. И минуты больше не хочу здесь оставаться! — Что-нибудь еще из ваших экспонатов умеет говорить? — уточнил Джеффри, косясь на коробку с доспехами, вновь поднятую в воздух. — Я проверю, конечно, но о таких сюрпризах лучше предупреждать. — К счастью, больше ничего, — тихо и сердито ответила дама. — И я искренне надеюсь, что когда вы вернете доспехи в музей, они также замолчат. — Мое семя вскипает, когда я вижу тебя, моя прелестная блудница! — игриво донеслось из глубины коридора. — А если вы сможете найти, кто заклял их говорить такие гадости, я доплачу вам из своего кармана, — пообещала она с неожиданным отчаянием в голосе. — Хорошо, мэм, мы непременно постараемся, — заверил ее Джеффри, с тоской глядя на еще одну внушительных размеров коробку в руках второго грузчика. — Но если злодей уже умер, то вы не сможете с ним пообщаться. Разве что поднять его из могилы… На такой случай у нас в бюро есть штатный некромант.***
Погибать в одиночку Джеффри не собирался даже за двойную оплату и потому сбежал с работы спустя часа полтора или около того; вернее, не сбежал — тактически отступил, выскользнул, как неуловимый ниндзя, из-под внезапно навалившейся горы бумажной волокиты и ответственности, пока та не погребла его навечно. Желание оказаться как можно дальше от бюро придало ему нетипичной прыти, и уже через двадцать минут вместо привычного получаса он был на Юстонском вокзале; к сожалению, за прошедший день никто так и не удосужился снять с него проклятие недостоверности — как и за прошедшие сто лет, — и поезд пришлось сперва ждать, а затем догонять, словно попутку с сердитым водителем. Но судьба, похоже, еще в бюро дочиста вытрясла над головой Джеффри мешок с неприятностями, и на этот раз ему вроде бы повезло: спустя всего одну короткую потасовку на платформе и часовой перегон на поезде он, помятый несколько сильнее обычного, сошел на станции Хемел-Хемпстед. Его дальнейший путь начинался в нескольких метрах над землей, на виадуке через скоростную трассу, и, резко завернув на юг, выводил на длинную, нелогично изгибающуюся Фелден-лэйн, практически однополосную и радикально лишенную не только пешеходных дорожек, но и толковой разметки. Джеффри вырос в этих местах и мог проехать по ней до самого дома с закрытыми глазами, беседуя по телефону и жуя чипсы из притороченного к рулю пакета, а вот кому-то еще — туристу, проезжающему через город в поисках красивых мест, или местному жителю из другого района — даже чудом не удалось бы с первого раза добраться до нужного адреса, не запутавшись в переулках-отростках, не свернув с дороги и не угодив в какой-нибудь пруд, пристроенный у самого асфальта для красоты и ловли случайных зевак. Дома номер сто семьдесят три по Фелден-лэйн, того самого, где Джеффри провел все детство и обитал по сей день, будто бы и вовсе не существовало. Там, где ему надлежало стоять, между милыми таунхаусами-близнецами номер сто семьдесят один и сто семьдесят пять, выпрыгнувшими прямиком из рекламного буклета, тянулась полоса светлого, но густого и на вид непроходимого леса. Сторонний наблюдатель не нашел бы в этом ничего удивительного: в городе, наполовину уничтоженном бомбардировками и отстроенном заново в спешке, терялись порой целые кварталы. По отсутствующему дому никто не скучал, наоборот: эта часть улицы была по обе стороны так густо обсажена миловидными трехэтажными особняками с однотипными лужайками и цветниками, что глаз отдыхал от переизбытка оптимизма и благопристойности, стоило ему только упасть на милый, несколько неухоженный лесок, который тянулся вдоль дороги старую добрую четверть старой доброй мили и обрывался так же резко, как и появлялся. Дом номер сто семьдесят три, впрочем, существовал и даже не был скрыт от сторонних глаз никакими чарами — само его расположение, не поддающееся ни автоматической навигации, ни законам формальной логики, работало гораздо эффективнее. К нему вел узкий безымянный переулок, буквально прорытый между стенами близстоящих домов номер сто семьдесят девять и сто восемьдесят пять, преодолев который, следовало сделать резкий поворот налево, к началу тропы такой изломанной и косой, словно ее прокладывали два пьяных фавна. Тропа совершала круг почета, пересекала саму себя как минимум дважды и лишь затем выворачивала к широкой прогалине, спрятанной в нарочито неухоженном лесу в каких-то десяти метрах от Фелден-лэйн. Ряды сосен здесь естественным образом перетекали в такой же неухоженный сад, который, в свою очередь, расступался, давая место компактному особняку, исполненному в стиле поздневикторианской нео-готики с легкой примесью модерна, мавританских мотивов и откровенного бардака. За сто с лишним лет своего существования он успел повидать и прочувствовать на себе многое. Когда-то давно его выстроил граф Смолбрук, бирмингемский аристократ и держатель нескольких похоронных бюро, для своей единственной дочери, однако пожить здесь довелось не только ей. В разные времена дом населяли люди, упыри, водяные и оборотни; его стены помнили неудавшиеся некромагические опыты и разнузданные праздники лондонской творческой молодежи, а полы слышали топот множества ног подрастающих поколений и принимали на себя отдачу от волн спонтанного колдовства. Каждый обитатель и каждый гость будто бы преисполнялся желанием привнести что-то новое в облик особняка. Стены меняли цвет с перезрело-томатного на небесно-голубой и подтухше-печеночный, окна обзаводились причудливыми рамами и оформлениями — еще не успел закончиться двадцатый век, а в особняке не осталось двух одинаковых оконных рам. Мансарду украшали две разномастные башенки, круглая и восьмиугольная, а перила крыльца перед главным входом отличались слева и справа не только формой и высотой, но даже материалом. Дом казался — и был по сути — хаотичным и замысловатым, ровно таким же, как дорога к нему, как его история и как его обитатели, в том числе и сам Джеффри. Как к настоящей крепости, как к рыцарскому замку, к особняку нельзя было подойти без усилий. Почти у самого конца тропы, уже перед самым парадным входом, оборонительным рвом перегораживала путь лужа — нет, даже Лужа. Она простиралась на несколько метров в длину и поперечнике и с высоты казалась точной уменьшенной копией американского озера Онтарио. В самой глубокой точке уровень воды достигал полуметра и не высыхал даже в самую теплую погоду. Семейная легенда гласила, что много лет назад мать хозяйки, происходившая из клана шотландских водяных, приказала разбить в середине сада пруд, а когда ее не послушали, наколдовала его сама. Джеффри легенду старательно поддерживал; немногие знали, что подлинным виновником был именно он — и потому, что вызвал воду, и потому, что за столько лет не сумел от нее избавиться. Где-то на дне, погребенный под грязью и камешками, покоился крохотный портал, соединявший ее с океаном — оттого Лужа всегда достигала уровня моря и была солона, однако никто из жильцов до сих пор не осмелился попробовать ее на вкус. В обычные дни Джеффри пролетал через нее на велосипеде, разбрызгивая воду в обе стороны, и останавливался только у крыльца, но на сей раз ехал медленно, не обращая внимания на вымокшие штанины и кеды — после случайного душа в мотеле ему было все равно. Он опустил голову, не глядя на особняк — и оттого лишь в центре Лужи понял, что упустил нечто важное. В одном из окон на втором этаже, прямиком напротив него, горел свет. Холодок, пробежавший по спине, не имел отношения к поднимающейся вверх по штанам влаге. Он прекрасно знал расположение комнат, и хватило всего пары секунд понять: свет горел в спальне его троюродной бабушки Нэнси, единственной хозяйки дома. Он вытащил из кармана телефон и судорожно проверил список входящих звонков и все подряд мессенджеры, допуская, что пропустил звонок или сообщение, хоть строчку о том, что она заглянет погостить, но безрезультатно. Тревога, скопившаяся в затылке под узлом из мокрых дредов, просочилась в грудь. Прежде бабушка сообщала всегда, и он успевал подготовить комнаты к ее приезду, превратить из замусоренной берлоги молодого раздолбая в приличное на вид жилье — так что если она и догадывалась о том, что вне ее визитов здесь царит беспорядок, то даже не намекала на это. Но сегодня — сегодня она, вероятно, увидела весь первозданный хаос, из которого он уезжал утром, все оставленные сохнуть коробки из-под китайской еды и огрызки яблок, слой пыли на всех поверхностях и грязи на полу, курган из грязных маек, не доехавший до прачечной в подвал и поселившийся у дивана в гостиной... Конечно же, бабуля, всю молодость общавшаяся с цветом юных лондонских художников, музыкантов и бездельников, не возражала так уж строго против вольного отношения к быту — но за тот кошмар, что развел Джеффри, могла и всыпать. Усилием воли он подавил поднявшуюся в пальцах дрожь и набрал номер бабушки. Пока из трубки тянулись гудки, он вглядывался в горящее окно, высматривая хоть какое-то движение, и переступал с ноги на ногу, хлюпая водой в кедах, но не двигался с места ни на шаг ближе к расправе. К моменту, когда на другом конце провода раздался радостный, громкий и моложавый голос, он уже едва находил себе место. — Джеффри, дорогуша, как хорошо, что ты позвонил! — оптимизмом бабушки Нэнси можно было облучать вместо солярия. Фоном ей слышался бодрый джаз; со стороны дома, правда, не доносилось ни звука. — Ба, а когда ты приехала? — пробормотал он в трубку, чувствуя, что еще немного — и, не выдержав неизвестности, он сядет прямо в Лужу, давая отдых неверным ногам. — Ты не звонила… — Мальчик мой, ты уже взрослый мужчина, зачем все эти формальности? Ты уже можешь себе позволить называть меня просто по имени! — снисходительно перебила она. — Мне совсем некогда приезжать, я была бы, конечно же, бесконечно счастлива навестить тебя, но ремонт в галерее нельзя доверять рабочим! Я должна следить за каждой деталью!.. — У тебя свет горит, — сказал Джеффри осипшим вдруг голосом. Его одновременно накрыло волной облегчения и еще более сильной тревогой: если это не бабуля, значит, туда пробрался кто-то посторонний. — Я так и знала, что малыш Арти выберет мою комнату! — польщенная радость в голосе Нэнси усилилась до рентгеновских масштабов. — Самую роскошную, согласись, дорогой мой. Ему будет весьма комфортно в моей гамме, он ведь унаследовал мою страстную творческую натуру! Ах, бедняжка.... — Арти? — ноги Джеффри подкосились. — О, я совсем забыла порадовать тебя этой новостью! Арти переезжает к вам! — ответила она с таким восторгом, какой может испытывать только бабушка, даже такая молодая и активная, во время семейных воссоединений. — Но я ведь знаю, что ты всегда обожал сюрпризы, мой мальчик. Вам будет так весело вместе, вы ведь почти ровесники! Уверена, ты скучал по нему. Только проследи, чтобы он не курил в постели, не хватало еще прожженных покрывал. Джеффри машинально кивал, но смысл ее слов ускользал за переполняющей нутро досадой. Он все еще не мог уложить в голове, какую гигантскую подлость приготовила для него судьба на окончание этого и без того веселого воскресенья; как могло так случиться, что в особняк нагрянул и, похоже, намеревался остаться насовсем не кто иной, как самый гадкий и нелюбимый тип из всех родственников. По правде говоря, каким бы неудачливым колдуном с самого детства ни был Джеффри, дружить с многочисленными кузенами, которые росли с ним бок о бок или бывали наездами, это никак не мешало — наоборот, в их глазах любая выходка делала его интереснее и круче. Артур являлся неприятным исключением — может, из-за того, что был на шесть лет старше, а может, из-за сквернейшего характера. Всю жизнь он звал Джеффри исключительно «лягушонком», а то и прозвищами похуже, а любимой его проделкой было грозиться схватить за ноги и выкинуть в окно. С таким же удовольствием он рассказывал всякие небылицы, а затем с обидным смехом наблюдал за реакциями. Так, однажды он после просмотра новостей начал убеждать маленького Джеффри, что война в Югославии началась именно из-за его колдовства; тот даже не знал, что в мире есть такая страна, но искренне поверил и долго ревел от стыда и страха. В другой раз Артур выдумал байку про маньяка-парикмахера, который любит отхватить ножницами уши и нос, и с пугающими подробностями рассказывал о нем кузену, чем зародил страх перед стрижкой. А однажды и вовсе рассказал, что в подвале от сырости может завестись гигантская гидра с невидимыми щупальцами, которую можно победить, только засыпав солью, и даже показал картинку в учебнике естествознания; Джеффри, пойманного с полупустым пакетом соли в руках возле прачечной, на неделю лишили сладкого. Рассказать взрослым о проделках Арти не удавалось никогда: в ответ на любые неудобные вопросы он пожимал плечами и говорил, что у кузена опять разыгралось воображение, и ему, как старшему, верили больше, чем маленькому Джеффри, в самом деле известному богатой фантазией. А на ответные угрозы заколдовать он обычно мгновенно ретировался, порой даже выпрыгивая в окно собственнолично — даже второй этаж этому легконогому засранцу был нипочем. Джеффри даже пробовал его заколдовать, но безрезультатно, для ответных мер мерзкий Арти был почти неуязвим: в его родословной свой щедрый след оставили водяные, упыри, фавны и птицы-алкионы, и каким-то немыслимым образом это сочетание кровей защищало его от проклятий. А наказания ему, самому любимому из внуков бабули Нэнси, и подавно не грозили. Джеффри терпеть его не мог все то время, пока они жили под одной крышей; позже, когда в семнадцать лет Арти съехал в Лондон, неприязнь несколько утихла... Чтобы теперь вспыхнуть с новой силой. Он как живой появился перед глазами — щуплый, с тонкими конечностями, с проклевывающимися на лбу через мочалку черных кудрей острыми рожками и вечно самовлюбленным лицом. Он был самым некрасивым из всех кузенов, с вечно обиженными темными глазами, рябым от мелких родинок и веснушек лицом, большим ртом и щелью между крупных передних зубов; это он был сильнее всех похож на лягушку. Джеффри слишком хорошо помнил его злые и обидные шутки, как и противные ужимки, с которыми тот кривлялся в стащенных у матери блузках, когда изображал звезду глэм-рока... С каждой минутой и каждым новым воспоминанием идти домой хотелось все меньше. Постояв в Луже еще немного, он все же убрал телефон в карман и печально побрел к крыльцу. Идея вернуться в бюро и заночевать на проклятой навевать кошмары оттоманке в архиве казалась очень заманчивой, а компания исторического хлама манила сильнее, нежели компания вредного кузена. Впрочем, на работе не имелось ни уютной кровати, ни запрятанного на черный день пакета с чипсами под нею; на нем Джеффри мог спокойно продержаться до утра, а уже после придумать, что делать дальше. Замок входной двери явно был не заперт, но сама дверь даже не думала выходить из косяка — год назад, во время небольшого ремонта, ее привесили криво, и теперь ее надлежало закрывать, особым образом потянув влево и вверх, чтобы она не заклинивала. Арти, разумеется, об этом не знал, хотя даже если бы знал, из вредности сделал бы вид, что это не так. В любом случае, теперь самым быстрым способом попасть внутрь оставалось окно позади дома, из которого Джеффри в период бурного отрочества приноровился ловко сбегать в поисках приключений. Цепляясь за спускающийся с крыши виноградник, выступающие кирпичи и перегородки на стыке отсутствующих стекол зимнего сада, который удобно располагался прямо под коридором возле его комнаты, он осторожно вскарабкался наверх и вскоре очутился в темном холле, оставляя за собой грязные мокрые следы на пыльном паркете, еще более лохматый, злой и печальный. Он не знал, чего хотел сильнее — укрыться у себя в спальне или вытрясти душу из противного кузена, который начал портить ему жизнь, едва приехав. Первый вариант казался предпочтительным совсем недолго: из кухни до него донесся соблазнительный запах пряностей, и желудок болезненно скрутился, напоминая о пропущенном ланче и далеком, будто из прошлой жизни, завтраке — а вместе с этим злость вспыхнула вдвое сильнее. Не было лучшего средства успокоить нервы, чем небольшой семейный скандал с наглецом, который уже начал свою наглую интервенцию в привычный быт Джеффри; недолго думая, он решительным шагом отправился на кухню. Запах запеченного рагу встретил его ударной волной, а музыка из радио, пусть и негромкая, оглушила, и он замер на пороге, моргая в недоумении. Сперва он увидел туфли — лаковые, стопроцентно женские черные туфли на высоких и пугающе острых на вид каблуках. Джеффри резко поднял глаза и уставился на волну черных блестящих локонов, спускавшихся до плеч, и торчащую из них пару острых аккуратных рожек длиной в пол-ладони, пробежал взглядом по спине до короткого, явно подкрученного, дергающегося в такт музыке хвоста и задержался на маленькой круглой заднице, обтянутой низко сидящими джинсовыми шортами с рваным краем. Рваными были и темные чулки, обтянувшие пару стройных ног, будто их обладателя уже успел от души похватать за бедра кто-то когтистый. Больше на Арти, узнать которого в незваном госте можно было лишь с очевидным усилием, не было ничего. — А, лягушонок, — он повернулся к Джеффри, сощурив густо подведенные глаза, и растянул в ехидной улыбке накрашенный бордовой помадой рот. — Ну привет… Дослушивать Джеффри не стал. Едва отмерев, он развернулся и, перескакивая по три ступени, позорно сбежал к себе вместе с натянувшим штаны предательским стояком и терзающим голову непониманием, как же его безопасное до сих пор жилье успело превратиться в место съемок порнофильма в стиле Рокки Хоррора.