Ben Howard — Black Flies
Эрвин живёт на окраине города, поэтому, как добраться домой, Леви не имеет ни малейшего понятия. Звонить Ханджи не хочется, но он очень кстати вспоминает о существовании такси. Пока Аккерман ждёт вызванную машину у подъезда, как назло, начинает лить дождь. Он промокает за секунду, и даже маленькое крыльцо не спасает от холодных крупных капель. Леви старается не думать о том, что произошло. Произошло неожиданно, но он почему-то не был против, и это вводит в недоумение ещё больше. Какого хера? Хорошо хоть, Эрвин не попёрся за ним. Настроения обсуждать случившееся и слушать его оправдания нет никакого. Хотя в груди всё же что-то неприятно скребёт. Нет, ему не противно было целовать Эрвина, противно скорее от себя — убежал, снова бросил. Правильно ли Леви поступил? Он не знает, он просто ждёт грёбаное такси и мокнет под залетающими под маленький навес каплями дождя. Когда машина подъезжает, Леви гулко сглатывает и выходит под дождь. Он последний раз оборачивается, бросая взгляд вверх, туда, где примерно должна располагаться квартира Эрвина, прежде чем сесть наконец в такси и захлопнуть дверь. Почему-то показалось, что Леви захлопнул дверь не только машины, но и чего-то ещё. Чего-то важного. И как бы ни старался он не думать ни о чем, мысли о том, чтобы вернутся посещают его в момент этого короткого взгляда, но Леви топит их где-то в глубине своей души, залипая на то, как капли воды медленно стекают по окну автомобиля, скатываясь в одну или же разбиваясь на несколько более маленьких. Потом они все равно умирают — растворяются в огромной луже таких же маленьких капель, а дождь усиливается.***
Квартира встречает его тишиной, одним горящим светильником на кухне и запиской на холодильнике. Ханджи снова убежала на свидание. Ну, и хорошо, думает Леви — не хочется разговаривать совсем, хоть язык проглоти. Странное чувство в груди не покидает, а в голове какие-то яркие вспышки, которые Леви с порога в свою комнату (в студию он не заходит) распознаёт как… вдохновение. Оно посещает его внезапно, накрывает волной и кричит в затуманенной голове громким басом «писать! сейчас!». Леви не может ему сопротивляться и не хочет. Он заворачивает в студию, даже не переодеваясь, оставаясь в промокшей одежде — нет времени на такое, когда в душе́ уже вырисовывается образ. Леви чувствует: за очередную абстракцию Ханджи его не похвалит, но то, что он пишет так сразу после срыва — уже прогресс. И Леви не понимает, что так повлияло на него, не понимает, пока не придумывает название для будущей картины.***
Эрвин так и стоит посреди гостиной, словно статуя. Пластинка заканчивается и идёт по второму кругу, а рыжий кот смотрит на хозяина устало — Эрвин забыл его покормить. Отмерев, наконец, он выключает проигрыватель, пряча винил обратно в конверт и покидает комнату, глуша свет. Харуки торопливо бежит за ним на кухню. Эрвин насыпает коту долгожданный корм и сам садится за стол, точно не планируя есть. Тишину заполняет лишь хрумканье животного и его довольное урчание. Эрвин не выдерживает и закуривает прямо на этом стуле, на котором сидит, сведя колени вместе и дёргая одним быстро и хаотично. Нервы. Верно, он нервничает. Он знает, какую ошибку совершил, знает, что наделал, испортил все одним нелепым поступком, порывом, глупым желанием, о котором жалеть теперь будет чуть ли не до самой смерти. Почему он не может просто дружить с Леви? Общаться, как приятель с приятелем? Зачем нужно влюбляться? Эрвин не знает, что с ним не так. Он не знает, что не так с Леви. Вернее, что в нём настолько так, что не полюбить этого чудаковатого художника оказывается невозможным. А за окном усиливается недавно начавшийся дождь.***
Он достаёт с полки масло и растворитель, находит нужные кисти, что стоят в небольшой баночке для воды, так и не тронутые никем с тех пор, как их туда поместил Эрвин. Леви вздыхает. На мольберте уже закреплён чистый холст, туда же, на подставку, помещаются кисти, палитра висит на большом пальце левой руки, пока Аккерман раскладывает тюбики с краской. В банке вскоре оказывается вода, и Леви закатывает рукава белой рубашки. Скорее всего, он её испачкает. Испачкает, но не испортит — искусством невозможно что-либо испортить, оно не бывает плохим, если идёт из глубин души. А душа Леви сейчас буквально рвётся наружу, чтобы вывернуться наизнанку и лечь на пустое полотно красивой картиной и чтобы рукам не пришлось пытаться интерпретировать чувства в мазки и кляксы, потому что порой это бывает попросту невозможно. Теплые краски жёлтых оттенков идеально ложатся на чистое полотно, наполняя его светом и жизнью. Леви пишет жизнь, пишет свою душу, свои чувства, сомнения, зарождающиеся лучи нового солнца, которое доселе не было ему известно. Эти лучи — маленькие лучики, на самом деле, — растут с каждым мазком, а название картины крутится в голове снова и снова, будто на повторе — заевшая пластинка, которую никто никак не может снять и спрятать далеко в коробку с такими же заедающими пластинками. Сегодня Эрвин распотрошил коробку Леви к чертям, и теперь все пластинки играют разом и невпопад. Вот, что пишет Леви. Это музыка его сердца в красках, потому что-то задели и заставили зажить по-другому, иным способом, перевернули, сжали и резко отпустили. Вернее, Леви сам в испуге выдернул сердце из чужих рук и сбежал, а оно, такое привыкшее за эти секунды к теплым ладоням, теперь стремилось вернуться обратно. Это Леви и пишет. Пишет метания его сердца. Правда, получается в итоге что-то совершенно спокойное и умиротворённое. Другая сторона картины пустует — её ещё не осветили эти новые маленькие лучики. Ну, и пусть — Леви сам половиной своего нутра не принимает этот свет, отталкивает его, выстраивая чёткую границу. Контраст на полотне отражается контрастом чувств Аккермана. Или же совсем наоборот — неважно. Ничего не важно, кроме палитры, зажатой в одной руке, и кисти — в другой. Руки Леви движутся плавно, но быстро, а вот мысли текут медленно, но так хаотично, что череп хочется вскрыть и достать оттуда всё, что мешает жить спокойно. У Леви это было бы буквально всё, потому что он только с пустой головой способен полностью расслабиться и наслаждаться чем-либо. Леви устаёт, глаз замыливается и мысли спутываются в клубок невероятных размеров, но он пишет дальше. Картина выходит немного другой, не такой, какой Леви задумывал её изначально, не то оказывается на полотне, что Аккерман видел там, под дождем и в машине такси. Но через четыре часа он ясно понимает, что ничего другого получится и не может. Через ещё два часа Леви сидит в кресле, которое он придвинул к мольберту, с чашкой горячего чёрного чая и изредка приподнимается, тянется вперёд, хватая кисть и дополняя какой-нибудь недоработанный на его взгляд уголок новым мазком. Ещё через час, когда третья чашка чая заканчивается, а краски подсыхают и их снова нужно разводить, Леви всё смотрит на наполовину недописанную картину и думает. Думает он долго и не замечает, как гремит входная дверь и загорается свет в коридоре. Через пару минут приоткрывается дверь в студию и в комнату заглядывает растрёпанная Ханджи. Леви крепко спит в кресле, зажав в руках кисть и палитру, что вот-вот свалится на пол и испачкает красками пол и обивку. Перед ним на мольберте стоит наполовину расписанный холст. Аккерман мирно посапывает, размеренно дыша и иногда хмуря брови. Ханджи улыбается тепло и проходит в комнату, она забирает всё из свесившихся с кресла рук и тихо отодвигает мольберт в сторону, тушит свет и прикрывает за собой дверь. Леви начал картину… Удивительно.***
Эрвин проснулся поздно, ближе к двенадцати. На этой неделе ему нужно доработать один проект, а уже пятница, и у него готова только половина. Потерев глаза пальцами, Эрвин тяжело вздыхает и идёт на кухню, чтобы заварить кофе и покурить. Мыслей… много. Не то, чтобы в остальное время их было мало, но такого характера раньше — никогда. Леви пролез ему под кожу плотно и, кажется, надолго. Настолько, что Эрвин не может выкинуть из головы его ладони, губы, трепет его ресниц и выражение лица, когда он отстранился. Это не было отвращение, но чистое удивление — да. Аккерман, вероятно, сам от себя не ожидал такого, а Эрвин даже не думал о том, какой Леви ориентации. Просто поцеловал… Чёрт. Эрвин быстро мотает головой, словно это поможет разгрузить сознание, и ставит вариться кофе, пока сам закуривает, прислонившись к холодному окну. Погода на улице кажется прохладной. Холодный воздух так и норовит пробраться Эрвину в квартиру, но плотное стекло не позволяет, отталкивая порывы подальше и позволяя сохранить то тепло, которое ещё держат эти стены. Эрвин, стоя в одних майке, боксерах и тёплых носках, задумчиво следит за прохожими, бредущими по тротуару под его окном. Они кутаются в свои пальто, полы которого разлетаются от ветра. На ком-то уже есть шапки, и Смит ничуть этому не удивляется. Октябрь в Германии в этом году выдаётся по-настоящему холодным и промозглым. До мурашек. От «веселого» наблюдения, сопровождающегося дымом тлеющей меж пальцев сигареты, отвлекает Харуки, проскользнувший на кухню. Он громко мяукает, привлекая внимание наконец пробудившегося хозяина, требуя еды. Эрвин мысленно корит себя и, потушив окурок в пепельнице, достает кошачий корм. Налив в кружку горячего кофе, Эрвин возвращается в спальню, чтобы сесть за компьютер и взяться наконец за работу. Висящие над столом две аккермановские картины непривычно гармонируют с интерьером, и Эрвин бросает на них косой взгляд. Надо бы попытаться написать Леви или позвонить. Может, встретить его у дома? Нет, эту мысль Эрвин сразу же отбрасывает. Леви точно не поблагодарит его за сталкерство — Смит и так слишком «одержим» Аккерманом. Если так можно описать его непонятную ему самому и глупую влюблённость. Потопив мысли и чувства глубоко в себе, Эрвин, дождавшись включения компа, принимается за проект, потягивая кофе из большой кружки. Работы у него много, а Леви наверняка требуется время, чтобы всё переварить, поэтому Эрвин решает пока не беспокоить его и сосредоточиться на проекте.***
Леви разлепляет глаза к полудню. Всё тело привычно ноет (не первый раз он засыпает за работой), и немного покалывает где-то в правом виске. Он морщится и приподнимается, скидывая с себя плед. Наверное, Ханджи нашла его тут уснувшим и решила укрыть. С каждым днём ведь холоднее становится. Девушка как раз в этот момент заглядывает в студию и, заметив сонного Леви, проходит внутрь с чашкой чего-то горячего — это Аккерман понимает по пару и запотевшем очкам Зое. — Доброе «утро», — хихикает Ханджи, передавая кружку в руки Леви. Тот лишь кивает и, обхватив чашку, греет ладони о ее поверхность, а потом отхлёбывает любимый чёрный чай. — Спасибо, — хрипит он. Вчерашнее ожидание под дождем сказывается не очень хорошо. Ханджи озабоченно касается чужого лба на предмет температуры, но кожа Леви привычно тёплая, а хриплый голос объясняется долгим сном. Девушка присаживается на ручку кресла и переводит взгляд на полотно. Леви замечает это и тоже смотрит на начатую картину. — Интересно, какое на этот раз ты придумаешь название, — усмехается Ханджи, зная, как скудна фантазия Аккермана на такие вещи. — Уже придумал, вообще-то, — парирует Леви, отпивая из кружки. — Поделишься? — Позже. Ханджи кивает и поднимается со своего места. Ещё раз окинув Леви своим беспокойным взглядом, она покидает студию, быстро понимая, что Аккерман не так скоро выйдет из этой комнаты.***
Через два дня монотонной работы и мысленных мучений разума Эрвин получает сообщение. И это сообщение его пугает, потому что ожидать такого содержания от такого отправителя он точно не мог… Леви написал ему с предложением сходить на выставку Мане в эти выходные. Леви ему написал. Леви. Эрвин не имеет ни малейшего понятия, кто такой этот Мане и сделал ли Леви ошибку в слове, написав его через «а», но ему это и не важно. Важно то, что Леви написал. Сам. Да ещё и так скоро. В этом точно должен быть какой-то подвох, думает Эрвин. Но подвоха нет, потому что Аккерман действительно захотел пригласить Смита на выставку, и он пригласил. Вот так просто. Кажется, Леви совсем не волнует недавно случившееся, и он, видимо, предпочитает притвориться, что ничего не было. Хорошо, Эрвин согласен, если это единственный путь к сохранению их кое-каких, но все же дружеских отношений. На встречу он приезжает на машине: и Леви забрать, и до галереи доехать. Одевается по совету Моблита в завалявшийся кремовый свитер и классические брюки, и выглядит он в этом, честно говоря, не очень — нелепо, неловко и слишком не подходит ему, как он думает. Леви выходит из подъезда в своем неизменном пальто с зонтом под мышкой и бумажным стаканчиком в руках. Его волосы слегка неопрятно уложены, андеркат он, кажется, успел обновить — и Эрвин не знает, когда, — тонкие ноги облачены в черные брюки, а под пальто скрывается такая же черная водолазка — её ворот обтягивает изящную шею и упирается Леви в подбородок, придавая ему уютный, но в то же время строгий вид. Эрвин чувствует себя глупо, вот так откровенно пялясь на Аккермана. Тот садится в машину молча, ставит зонтик между ног и отхлёбывает из своего стакана — наверняка там чай. Леви ничего не говорит, и Эрвин тоже молчит, боясь начать разговор первым. Он чувствует себя идиотом, подростком, если можно, который просто не знает, с чего начать разговор с понравившимся человеком. Вместо слов звучит рык двигателя, и Эрвин трогается с места. Всю поездку к месту, где проходит выставка, они молчат: Леви пьёт чай и смотрит в окно, следя своими темными глазами за пролетающим мимо улицами, накрытым сумерками вечера (в середине октября солнце садится ещё раньше), и лишь блики от ярких вывесок отражаются в его глазах. Это Эрвин замечает, когда отвлекается от дороги и бросает взгляд в сторону Аккермана, чтобы убедиться, что тот ему не причудился и на самом деле сидит на пассажирском сиденье его фольксвагена. И Леви действительно сидит. Совсем рядом, так, что Эрвин может ощущать запах его травяного чая. Тот сизым парком валит из стаканчика и растворяется в пространстве, а ладонь Леви от тепла напитка мягко румянится. — Чем занимался всё это время? — голос Аккермана звучит неожиданно, но мягко, без поддельного интереса, так, что Эрвин понимает, что это не очевидная попытка заполнить тишину, потому что тишина между ними не кажется инородной и неловкой, она лишь дополняет собой пространство. — Работал, — прочистив горло, отвечает Смит, не глядя на Леви, который, в свою очередь, наконец отлипает от окна и разворачивается полубоком к Эрвину. — И я, — говорит Леви, хотя Эрвин ещё не успел спросить его в ответ. Он добавляет: — Писал. — Картину? — Эрвин все же переводит взгляд на Аккермана, удивлённо приподнимая брови. Он мало что понимает в творческих людях, но Леви отчётливо дал понять своими действиями и словами, что у него наступило что-то вроде творческого кризиса. Эрвин всё-таки не совсем уверен. Аккерман согласно кивает, отпивая уже остывший чай. — А что именно? — желая утолить свое любопытство и поддержать зародившуюся беседу, спрашивает Смит. — Увидишь, — Леви чему-то хмурится, отстранённо глядя в лобовое стекло, а потом поясняет: — После выставки. Я закончил её в кратчайшие сроки, что очень удивительно. Днями из студии не вылезал, зато она… мне нравится, да. И он улыбается Эрвину в лицо, а Смит зеркалит чужую улыбку, но тут же вспоминает о дороге и отворачивается. Что-то мимолётное и совсем незначительное, едва заметное и расплывчатое пролетает в воздухе и будоражит пространство. Что-то изменилось, понимает Эрвин и больше не думает об ошибках и неправильных поступках, потому что Леви всё это время не думал, а лишь черпал вдохновение и писал. И кто знает, Эрвин, конечно, не может быть так уверен, но вдруг его вдохновением стал именно он. Или, по крайней мере, ещё может им стать.***
Леви выходит из комнаты к четырём утра. На улице ещё темно, но сумеречно, и кажется, что солнце вот-вот вынырнет из-за горизонта, однако до рассвета оставался целый час. Потянувшись и размяв затёкшие мышцы, он несёт на кухню грязные кисти и тут же моет их прохладной водой, заодно умывая лицо и освежаясь. Спать хотелось только первую половину ночи, а сейчас не хочется уже ничего, разве что чашку крепкого кофе, но Леви, напротив, заваривает крепкий чай и усаживается за стол небольшой, тесноватой кухни, задерживая взгляд на мутноватом окне, за которым, впрочем, ничего не разглядеть, только собственное отражение. Он второй день пишет без остановки, почти не спит и не ест, словно одержимый проводит часы за мольбертом. Ханджи не раз успела упрекнуть его, но Леви плевать, потому что он не знает, когда ещё что-то в его груди будет так рваться наружу, что сдержать невозможно. Эта картина станет особенной для него, это Аккерман знает точно, но чего он не знает — это когда он её закончит и что выйдет в итоге. Пейзаж или все же абстракция? Контрастное полотно получится или спокойной в своей цветовой палитре? Ещё два дня он проведет в студии или две недели? Ответ не приходит ни сейчас, ни через полчаса пустого разглядывания собственного отражения. Леви вдруг вспоминает свою картину с таким сюжетом, испорченную им же и навсегда потерянную, и чувствует своего рода отвращение. Он не жалеет, что перечеркнул все полотна из прошлого, потому что в его жизни начинается настоящее, новое и неисследованное. И эта картина положит всему начало.***
Эрвин паркуется практически у входа, и Леви, оставив пустой стаканчик в машине, выныривает наружу. Эрвин выходит следом и быстрым шагом нагоняет летящего Аккермана. Леви сказал, что больше всего любит посещать именно вечерние выставки, и вообще его образ жизни больше походит на ночной, потому что писать картины легче всего в темноте и тишине сумерек. Эрвин ни разу не был в галереях, не считая выставок с произведениями Леви, поэтому толком ничего не знает об их устройстве, что уж говорить о художнике, чьим работам посвящено мероприятие. По словам Леви, Эдуард Мане — известный французский импрессионист, и копия его лучшей картины будет представлена в галерее. Эрвин ни о чем этом, конечно же, не имеет ни малейшего понятия, но он понимает, что вместе с Леви ему становится интересно узнать больше о живописи. Аккерман словно вместе с собой погружает Эрвина в глубины искусства, о которых Смит прежде даже не задумывался. Он работал и не видел смысла в духовном просвещении, но с нахождением картин Леви, все круто изменилось. На выходе охранник просит их пропуска в виде заранее купленных менеджеркой Леви билетов. Эрвин с интересом оглядывается вокруг, оказавшись внутри. Главный зал, в который сразу же ведёт его Аккерман, оказывается выполнен в каком-то очень красивом и интересном стиле, в каком — Эрвин не знает. Картины на стенах кружат голову и слегка темнят светлое помещение, но, засмотревшись на них, Эрвин чувствует, что абстрагируется от остальных посетителей, и остаются только он и Леви, с таким же интересом разглядывающий картину. Перед ними драгоценный «Завтрак на траве». Картина, которую Аккерман мечтал увидеть ещё в далёкой юности. Его взгляд мечется по полотну, жадно высматривая каждую деталь, взгляд Эрвина же приковывает обнаженная девушка, изображённая передним планом, что вводит его в некий ступор. — Леви, — отчего-то шёпотом зовёт Эрвин. — Что это за картина? — Шедевр, — восхищённо вздыхает Леви. — Дерзкий, вызывающий и абсолютно новый для того времени, непонятный, но шедевр. — А девушка почему голая? — с видом неловкого школьника спрашивает Смит. — Тц, Эрвин, — смеётся Аккерман, и его плечи мелко подрагивают. — Не пытайся что-то понять, просто смотри и наслаждайся. И Эрвин смотрит. И он не соврёт, если скажет, что по-настоящему наслаждается временем в галерее, рядом с Леви и в окружении захватывающих дух полотен. Да, он мало, что знает и понимает, но не нужно много знаний, чтобы созерцать.***
Когда картина оказывается законченной, Леви со вздохом падает в кресло и не спускает взгляда с расписанного полотна. Картина получается настолько яркой и живой, что самому Аккерману до жуткого непривычно. Что-то в ней заставляет радоваться и праздновать эту жизнь — Леви ещё никогда не писал подобного. Были в его арсенале разные полотна, но настолько прекрасного, как он сам может считать, нет. И впервые, наверное, ему настолько нравится собственная картина. Она готова, закончена, и голову больше не заполняют образы и детали, которые Леви переносил на холст с помощью красок и мазков. Теперь там пусто и звенит, и тишину хочется заполнить чем-то. Мысли об Эрвине сами возникают в уставшем разуме. Настолько он проник Леви в голову. И… в конце концов, именно он стал главным вдохновением, идеей этой картины. Эрвин… хороший человек, и Леви усмехается этой банальной мысли, а потом вспоминает, как тот поцеловал его, и усмешка сползает с его губ. Эрвин… Леви определённо что-то чувствует к нему. Уважение, возможно, интерес, а может быть… симпатию? Может быть, Леви и убежал оттого, что испугался своих чувств? Эта мысль заставляет Аккермана копнуть глубже, залезть в самые чертоги разума и разгадать самого себя. Что такого увидел он в Эрвине в те секунды, что картина родилась сама собой? Целая картина… Ответ не приходит сам, но Леви откапывает его в глубинах своего сердца. За эти дни неловкий и ничего не смыслящий в искусстве, далёкий от образа жизни Аккермана Эрвин просто напросто понравился ему. Его манера говорить, его смех и улыбка, его беспокойство… Всё-таки именно Эрвин помог ему во время срыва, и, как стало понятно, всё-таки Эрвину нравится Леви. Это объясняет его привязанность, его увлечение картинами. И Леви… Леви хочет знать, действительно ли он чувствует что-то в ответ.***
Следующим Леви показывает Эрвину полотно с говорящим названием — «Две розы на скатерти». Ещё одна любимая Аккерманом работа Мане. Как удачно гармонируют цвета и как нежно выглядит картина с двумя невинными цветками-розами — жёлтой и белой с нежными розоватыми тенями. Смит находит произведение поистине красивым. Другим словом описать полотно не получится. Леви долго думает о чём-то, глядя на эту картину — у неё он задерживается неприлично долго, но Эрвин ничуть не против того, чтобы созерцать прекрасное вместе. Леви много думает, смотря на эти розы, — в них он видит то, что традиционно символизируют цветы: жёлтые — разлуку, белые — любовь. И словно перед развилкой, он стоит перед этой картиной и выбирает, каким путем ему пойти и куда двигаться дальше. Поток его мыслей прерывает уже привычный шёпот: — Значит, это — импрессионизм? — Похвалю за правильное произношение, но нет, это реализм во всем его великолепии и простоте, — поясняет Леви, переводя взгляд с картины на Эрвина. — Ты же говорил, что Мане — импрессионист, — не унимается Смит. Ему правда интересно узнать больше о том, чем так интересуется Леви, и не хочется оставаться необразованным идиотом. — Он и есть, но это не значит, что художник будет писать только в одном жанре. Чтобы прийти к импрессионизму, ему сначала пришлось познать предшествующие жанры, — Леви задумчиво оглядывается. — Идём. Он зовёт Эрвина за собой и в итоге приводит его к «Уголку сада в Бельвю». — Импрессионизм, — шепчет Аккерман. — Кажется я начинаю видеть разницу, — довольно сообщает Эрвин и принимается разглядывать картину. …Они выходят в половине девятого и усаживаются в фольксваген с усталыми вздохами — Эрвин находит разглядывание картин утомительным, а Леви просто не спал нормально несколько дней. Какое-то время они сидят в тишине. Леви ставит руку на подлокотник и упирается кулаком в подбородок, при этом закинув ногу на ногу, а Эрвин пристёгивается и, положив руки на руль, застревает взглядом на лобовом стекле. — Слушай, — начинают они медленно и одновременно, а потом смеются с этого глупого и банального совпадения. — Эрвин, я… — успокоившись, Леви разворачивается к Смиту корпусом. Пристёгнутый Эрвин застывает статуей. — Я хотел сказать, что… Блять, — резкий выдох. Леви подаётся вперёд. Леви касается чужой щеки губами. Эрвин, кажется, краснеет. — Ч-что… Но не успевает договорить, потому что, красный как рак, поворачивается. А Леви целует его в губы. Леви целует его первым, но целует, как тогда сам Эрвин. Как Аккерман решается на это — он сам не знает, просто целует. Нежно, медленно, аккуратно пробуя углубить поцелуй. Эрвин не сдерживается и кладёт широкую ладонь Леви на затылок, проскальзывая пальцами в лакированные волосы. Ремень безопасности натягивается, когда Смит подаётся вперёд ещё больше и касается своим языком нижней губы Леви. Аккерман, кажется, сдает позиции, теряет инициативу, передавая её Эрвину, и тот принимает — целует напористее и жарче. Леви обхватывает рукой чужой бицепс, отвечая. Поцелуй из неловкого и медленного перерастает во что-то страстное и горячее. Узел внизу живота Леви непривычно стягивается, и он отстраняется, испугавшись этого желания. На губах Эрвина, когда Леви открывает глаза, играет улыбка. Смит тут же отворачивается к дороге и снова кладёт руки на руль. Постепенно уголки его губ опускаются, и лицо приобретает всю степень серьёзности, на какую Эрвин мог быть способен. — Чего стал? Поехали, — усмехается Леви, наблюдая за этой сменой эмоций. — Куда? — Эрвин кидает взгляд на Аккермана, спокойно сидящего на своем месте, с тем выражением лица, будто ничего только что не произошло. — Я обещал показать картину, — отвечает Леви. — Ко мне. Эрвин, сглотнув вязкий ком, ставший в горле, заводить двигатель и трогается с места. Леви кутается в пальто — похолодало, а печка в машине ещё не успела разогреться.