Novo Amor — Cold
Чайная лавка, в которую Эрвин приводит Леви, оказывается закрытой. Они с Эрвином стоят напротив маленькой симпатичной двери и пялятся в табличку с английским closed — «закрыто». Леви фыркает, оборачиваясь наконец к Смиту, и смотрит на него выжидающе. Эрвин нарядился этим вечером: бежевая рубашка, брюки цвета тёмного шоколада, туфли, а на плечи накинут пиджак в тон штанам. Он наверняка замёрз, думает Леви, но отчего-то не спешит надеть его. Сам Аккерман же кутается в своё неизменное пальто — он довольно мерзлявый и не любит холод, а в октябре уже довольно промозгло, даже на юге Германии. — Чёрт, — всё-таки выдыхает Эрвин, а Леви всё не сводит с него недовольный взгляд и даже замечает пар от дыхания Смита. Конечно, на улице холодно, Леви после срыва, так ещё и чай попить не удастся. Аккерман ещё никогда, наверное, не чувствовал такого дикого желания поскорее оказаться дома, хотя последние месяцы не знал толком, где этот самый дом. Здесь, в Штутгарте? Может быть. — Спасибо за приглашение, но я, пожалуй, пойду, — Леви бросает ещё раз короткий взгляд на вывеску лавки и действительно разворачивается в сторону, чтобы уйти. — Постой, Леви, — зовёт его Эрвин, едва успевая коснуться пальцами чужого плеча. — Мы можем пойти в другое место. Кто ж знал, что они сменили часы работы, — он пожимает плечами. — Какое такое место? — вздыхает Леви, возвращаясь к Эрвину. — Скажу честно, мне не хочется ни в какое ёбаное «другое место». Домой хочу. — Можем пойти ко мне, — выпаливает Эрвин, и Леви замечает, как он тут же тушуется, словно ляпнул не подумав. Скорее всего так оно и есть. — К тебе? — Леви скептически выгибает бровь, поглядывая на Смита. — Ага, — неуверенно кивает тот. — У меня есть чай. — И кот, — добавляет. — Кот? Эрвин кивает. А Леви ненадолго строит задумчивое лицо, пытаясь решить, стоит ли действительно наведываться к Эрвину домой и есть ли в этом какой-то смысл. Чая он до завтра уже не увидит, если упустит эту возможность, а доза этого напитка ему сейчас необходима, хотя бы ради того, чтобы не сорваться на выпивку. Леви про себя добавляет, что больше никогда не будет пить, хотя знает, что это обещание — херня, он никогда его не сдерживает. — Ладно, идём, — наконец соглашается Аккерман. — Далеко? — Четыре квартала примерно, — отвечает Эрвин, указывая рукой в сторону. — Блять, Эрвин, — недовольно кривится Леви, но всё-таки идёт в указанном направлении. Смит, немного помедлив, тут же нагоняет его и ведёт немного в обход. На самом деле, его апартаменты всего в квартале от лавки, потому он сюда так часто и ходит, но хочется немного показать Леви вечерний город, поэтому он решает пойти через парк Розентшайн, в который тоже часто наведывается: красивый замок, много роз, пруды и фонтаны и то, что в последнее время больше всего интересует Эрвина, — уличные выставки. Если повезёт, то они успеют посмотреть на какие-нибудь работы.***
Парк показывается из-за угла спустя два квартала в противоположную от дома Эрвина сторону. Они заходят незаметно, с непопулярной, видимо стороны этого места. Леви раскусил план Смита ещё на полпути, но противиться не стал, и вот шагает рядом с ним вдоль редкой аллеи аккуратно выстреженных деревьев. На наручных часах Эрвина уже половина восьмого, и солнце давно склонилось за горизонт, но в парке все ещё бродят люди, где-то слышны разговоры и разносится классическая музыка. Леви не сразу понимает, почему Эрвин завёл его в парк с этой стороны, но увиденное заставляет отбросить все догадки и просто… созерцать. Только сейчас Аккерман замечает, что место, куда его привели, отдаёт английским стилем, а замок Розенштайн, что предстаёт сейчас перед ними являет собой творение позднего классицизма. — И часто ты тут бываешь? — шепчет Леви, восхищённо осматриваясь. Его взгляд цепляет скульптуру, расположенную прямо перед замком, и он замирает. — Я сюда не ради дворца хожу, но да, часто, — кивает Эрвин, прослеживая за взглядом Леви. Он тоже засматривается на скульптуру, хотя раньше никогда не обращал на неё особого внимания, но видимо Леви, как художник, улавливает то, что Смиту ранее не удавалось, и теперь Эрвину кажется, что в скульптуре действительно заложен невероятной глубины смысл, а такая изящность и красота заслуживают уважения и восхищения, как и скульптор, проделавший такую работу. — А ради чего тогда? — на вопрос Леви Эрвин поворачивает к нему голову и неоднозначно пожимает плечами. Аккерман этот жест замечает краем глаза и тоже поворачивается к Смиту, отрываясь от групповой статуи перед дворцом. Но Эрвин продолжает молчать, и Леви на всякий случай ещё и бровь приподнимает в ожидании ответа. Эрвин или впервые сюда пришёл, или специально держит интригу. — Я ненавижу сюрпризы, — сразу поясняет Леви, и Эрвин победно ухмыляется, словно только и ждал этих слов. — Этот тебе понравится, — и разворачивается, чтобы пойти дальше. Леви, щёлкнув языком недовольно, закатывает глаза, но всё-таки идёт следом за Эрвином. …Чёртов Смит приводит его вглубь сада, где на широких дорожках меж клумб, усаженных разномастными розами, стоят мольберты с холстами на них. Прочие полотна выставлены вдоль высокого бордюра, разграничивающего территорию людей и цветов. Несколько художников пишут прямо здесь, с натуры, а ещё парочка заняты портретами желающих и не жалеющих заплатить хорошую сумму. — И что это? — недоверчиво спрашивает Леви. С самого первого упоминания «сюрприза» он на всё озирается с подозрением и настораживающим прищуром своих маленьких глаз. — Выставка, — коротко отвечает Эрвин, обводя рукой пространство, где расположились уличные художники. — Я по несколько раз в неделю тут хожу-брожу, рассматриваю. — И что же тут рассматривать? — Леви никак не унимается. Его эта вся ситуация жутко смущает. Зачем Эрвин привёл его смотреть работы других художников? Указать на его недостатки или сказать что-то вроде «хэй, я теперь покупаю картины тут, а твои собираюсь выбросить на свалку, ну, ты, думаю, не будешь против, ты ведь сам собственные работы все уничтожил» с весёлой улыбкой глазами и простым пожатием плеч? Леви вздыхает — он снова начинает загонять себя в эту клетку самокопания и самоуничижения. — Картины, Леви, картины. Разве ты не великий ценитель искусства? — удивлённо таращится на него Эрвин, словно Леви вытворил какую-то дичь и теперь позорит его на всю Германию. — Тц, я его создаю, а не оцениваю, — парирует Аккерман, складывая руки на груди и обводя глазами многочисленные, пёстрые и не очень, полотна. Какие-то цепляют его, какие-то, наоборот, отталкивают; есть и те, что вообще ничем не примечательны, и их Леви игнорирует. Мысли о собственных полотнах постепенно затапливают голову, но он старается отбросить их и просто смотреть, не сравнивая. Он и сам когда-то был уличным художником, а теперь поднялся, но это не значит, что его работы лучше или же хуже. Он должен просто смотреть. Не сравнивать. — Ну, прости, я думал тебе понравится, — Эрвин сразу сникает, но понятливо хмыкает. А потом все же натягивает на себя пиджак, застёгивая его на две нижние пуговицы. — Вообще-то, — вдруг подаёт голос Леви после недолгого молчания. — Мне нравится. Аккерман, опустив руки, уходит вперёд, скрываясь в столпившейся кучке людей, а Эрвин так и смотрит ему в спину, пока не теряет из виду. …Они бродят по парку час или больше, разговаривая ни о чем и пытаясь больше узнать друг о друге. По-крайней мере Эрвин пытается, а Леви просто односложно отвечает на его редкие вопросы. Все выставки к этому времени начинают сворачиваться и художники расходятся. Фонари постепенно загораются миниатюрными лунами и освещают широкие дорожки, цепляя своим бледным желтовато-серебристым светом цветочные клумбы. На пути к выходу они замечают ещё одну небольшую выставку, что неприметно расположилась у витиеватой деревянной скамейки. Одинокий художник, по видимому, уже преклонного возраста, с седой бородкой и густыми бровями, нависающими над его темными глазами, сидит на лавке с мольбертом перед собой. Вокруг он расставил уже готовые картины, которые каждый желающий может рассмотреть или даже купить, о чём гласит небольшая табличка рядом со стариком. Он что-то пишет на холсте своей дряхлой трясущейся рукой, и Леви приостанавливается, приглядываясь. Он подходит ближе, оставляя Эрвина позади, и кивком просит разрешения. Получив одобряющий взгляд художника, Леви заглядывает за мольберт, чтобы посмотреть на зачавшуюся картину. Он приподнимает брови, рассматривая плотно, а потом рукой подзывает Эрвина. Тот подходит к мужчинам за мольбертом и тоже заглядывает. На картине нет ничего: полотно закрашено тёмным, и не каждый заметит колорит оттенков. Сверху оно иссиня-черное, ниже — светлее. Это фонари отражаются, понимает Леви… — Небо сегодня тёмное и беззвёздное, — вдруг подаёт голос старик, и Леви с Эрвином одновременно поднимают головы кверху. — И правда, — шепчет Эрвин, всматриваясь в черноту небосклона. — Хорошая картина, — говорит Леви, и когда Эрвин опускает на него взгляд, Аккерман уже изучает размеренные мазки чужой руки. Старик, ничуть не смущаясь зрителей, продолжает свою картину. В душе Леви что-то щёлкает, а Эрвин просто смотрит на чёрное небо на полотне, думая о том, что у Леви, кажется, была похожая картина. Только Эрвин не знает, что писал Аккерман не небо, а свою душу. …По дороге из парка Смит не выдерживает и покупает кофе в пластиковом стаканчике, он жадно припадает к напитку губами, наслаждаясь дешёвым ароматом и теплом, греющим ладони. Леви фыркает. — Как ты это пьёшь? — он косится на перекошенное лицо Смита, жадно глотающего растворимую херню. — Согревает и бодрит, — пожимает тот плечами, бросая взгляд на Леви. — А ещё хороший способ воздержаться от алкоголя. — Тц, — Аккерман отворачивается и больше ничего не говорит, ненадолго погружаясь в какие-то свои мысли. Всю оставшуюся дорогу они обсуждают увиденные сегодня картины, лишь изредка прерываясь на Эрвина, нелепо хлюпающего остатками кофе.***
Дом, в котором живёт Смит, показывается из-за угла, и Леви облегчённо выдыхает. Поднявшись на второй этаж по небольшой витиеватой лестнице, они проходят к нужной квартире, и Эрвин открывает дверь, впуская их внутрь. Первое, что видит Леви, — картины. Много картин. Они стоят вдоль обеих стен продолговатого коридора, а ещё висят на этих самых стенах. И Аккерман едва может сдержать смех. Второе — кот. Огромный рыжий кот выползает из приоткрытой двери и вальяжно подходит к Эрвину, слегка потираясь о его ногу, пока тот пытается снять туфли. Леви фыркает и тоже разувается. — И как зовут? — кивает он на животное, сопровождающее их по пути в кухню и все продолжающее тереться об Эрвина. Хозяина встречает, понимает Леви. — Харуки, — отвечает Эрвин, уходя вперёд и скрываясь за проходом в комнату. Кот, названный Харуки, приостанавливается, поглядывая на Леви, и Аккерман готов поклясться, что видит в этом взгляде острый прищур. — Привет, — шепчет Леви, присаживаясь на корточки и аккуратно протягивая руку к коту. Тот, на удивление, не отшатывается и позволяет себя погладить. А его взгляд словно говорит: «Так это ты тот горе-художник, о котором он мне все уши прожужжал». Леви усмехается этой странной мысли в своей голове. Поднявшись на ноги, он осматривается вокруг. Обычная квартирка: арочный проход в кухню, где и тарахтит чем-то Эрвин, и три двери. Леви, не сдержав непривычного любопытства, заглядывает за ближайшую приоткрытую дверь. Комната оказывается гостиной, но это совершенно не интересует Аккермана. Взгляд вперивается в картины. Снова. И если в темноте коридора он не смог рассмотреть расположенные там полотна, то в гостиной достаточно света, чтобы понять: все картины — его. Он узнаёт каждый холст, каждый мазок и оттенок краски, даже рамы (Леви лично их подбирал). Он подходит ближе к стене и приглядывается к одной из картин: белое полотно с тонкими мазками разных оттенков: от розовых до синевото-фиолетовых. «Картина без смысла», а внизу черкнута рукой Леви собственная подпись. Он усмехается. Отойдя на приличное расстояние, оказавшись в центре комнаты, Леви снова обводит стены взглядом. Картины заполняют всё пространство, и это слишком безвкусно, наляписто и просто некрасиво. Эрвин, видимо, не сильно беспокоился и дизайне своей квартиры, он лишь покупал. Леви вздрагивает, когда позади него скрипит дверь. Он оборачивается к Эрвину, а тот с виноватой миной смотрит ему в глаза мол «прости за это безобразие». Значит, сам понимает, как глупо выглядит комната. — Там в коридоре еще, ну, ты видел, — смущённо произносит. — И в моей спальне… — Боже, — Леви думал, что его уже ничем не удивить, но этот Эрвин Смит бьёт все рекорды. — Ты и в туалете, наверное, стены обвесил, — смеётся. — Я бы обвесил, но мастер не советовал, — а когда Леви поднимает на него лицо с широко распахнутыми глазами и нервной улыбкой на губах, ещё и поясняет: — Плитка старая, от гвоздей может трещинами пойти. — Эрвин, ты и правда дурак. — Мне нравятся твои картины, — просто отвечает на это Смит, поджимая губы. Он ничего с собой поделать не может. — У тебя кроме них ничего что ли тут нет? — вопреки своим словам, Леви взглядом натыкается на небольшую полку у кресла в углу с проигрывателем на ней. — Музыка, ха? Аккерман поднимает на Эрвин глаза, указывая пальцем на полку. — Я люблю джаз, — кивает Смит. — Послушаем? Эрвин пожимает плечами, и Леви сам лезет под полку, чтобы вынуть коробку с пластинками, а потом выбрать одну… Он ненадолго зависает на имени музыканта, прежде чем снова бросить мимолётный взгляд на Эрвина. — Армстронг? Откуда у тебя такое старьё? — недоумевает Леви, глядя на потрёпанный конверт с обложкой. — Его не так давно перевыпускали, — Эрвин подходит к проигрывателю, чтобы откинуть крышку, а затем перенимает из рук Аккермана пластинку, вынимая её из конверта. Он аккуратно ставит винил в проигрыватель и запускает тот, диск с лёгким шумом начинает крутиться, и Эрвин передвигает тонарм к первой дорожке, тут же опуская его вручную. Музыка сразу разливается по комнате, разбивая тишину о навешанные на стены картины. Леви с интересом наблюдает за процессом установки, приподнимая брови в удивлении — проигрыватель почти полностью механический. — Купил в ретро-магазине на углу. — И проигрыватель? — И его тоже. На несколько секунд они замолкают, позволяя музыке плавно течь в своем направлении. — «Last fallen leaf» в его исполнении, — нарушает молчание Леви, узнавая мелодию. Он и сам из всей музыки больше всего любит джаз. Эрвин улыбается этому, понимая, что между ними всё-таки достаточно общего. Несмотря на то, что в живописи Эрвин понимает мало, в музыке он разбирается неплохо, как и Леви, и это совпадение приятным теплом отзывается в его сердце. Леви наслаждается негромкой музыкой, но вдруг замечает нечто рыжее, мелькнувшее в дверном проёме. Харуки проскальзывает в комнату мелкой трусцой, облизываясь по пути, а затем устраивается на диване рядом с очередной, оставленной на нём картиной. Он вперивается своими зелёными глазами в Леви, и тот принимает кошачью игру, уставившись в ответ. Эрвин прослеживает за взглядом Леви и мягко усмехается. Харуки то ли фыркает, то ли чихает, и принимается вылизывать лапу, больше не обращая внимания на двух, застывших посреди комнаты мужчин, наслаждающихся хорошей музыкой. Песня к этому моменту заканчивается и включается следующая. Её Леви тоже узнаёт моментально. — «I love jazz», — и Эрвин не жалеет о том, что пригласил Аккермана к себе, потому что улыбка, с которой Леви произносит название песни, кажется ему самым ценным моментом за всю его скучную и однообразную жизнь. Леви словно скрашивал ее, сам того не зная. Веселая, энергичная мелодия придаёт некой натянутости между ними больше свободы, и грань, разделявшая обоих, постепенно осыпается, когда Эрвин протягивает Леви руку, а тот искренне смеётся. — Что? — не понимает Смит. — Я приглашаю тебя на танец. Ну же! — Я что, похож на танцора? — усмехается Леви, унимая приступ смеха. А затем всё же берет Эрвина за руку, позволяя притянуть к себе. — I love jazz, — протягивает Эрвин, кружа Леви вокруг себя, следом отпуская его руку. Леви вздыхает, но ничего поделать не может — ему хорошо сейчас с Эрвином, и отпираться нет смысла. Он даже на секунду пожалел о том, что бросил его тогда, пять лет назад, не оставив ни номера, ни адреса. — Well it came up from the southland, and it spoon and it spread around, — вторит Луи Леви, притопывая, словно старик, выпущенный на танцплощадку. Эрвин смеётся с этих нелепых движений, но повторяет их, а потом они вместе кружатся в разные стороны, не спуская с лиц улыбок. — It made the people sing and dance when they heard the brand new sound, — протягивает Смит. — Oh, it's got everything and I love jazz! — кричат они в унисон и снова смеются. Леви даже запыхаться успевает от такой активности. Пока песня продолжается, он сгибается пополам, опираясь ладонями о колени и тяжело дышит, не переставая улыбаться. Эрвин тоже, негодуя своей усталости, пытается отдышаться и угомонить выскакивающее сердце. Песня к тому времени, как оба разгинаются и восстанавливают дыхание, сменяется на «La vie en rose». Эрвин неспешно подходит к Леви, укладывая руки ему на плечи и глядя сверху вниз, прямо в блестящие от смеха глаза. Леви непонимающе выгибает дугой бровь, когда Эрвин, прикусив губу, склоняется слегка к нему. — Можно…? — он не знает, чем объяснить свой порыв, а Леви не имеет понятия, почему поддаётся, прикрыв глаза, и не отталкивает, когда Эрвин наклоняется ниже и касается губами чужих, тонких и приоткрытых в удивлении. Эрвин мягко сминает губы поочередно, а Леви требуется две строчки песни, чтобы выйти из ступора и ответить, сильнее прижавшись к Смиту и потянувшись рукой к его щеке, чтобы накрыть оную и мягко погладить большим пальцем. И это касание такое нежное и невесомое, что Эрвин плавится от него, а по коже бегут мурашки, и он, не сдержавшись, убирает одну руку с плеча Аккермана, чтобы потянуться к собственному лицу. Леви сейчас такой открытый перед ним, доверчивый и согревает сильнее горячего кофе в морозный осенний день. Но, стоит Эрвину положить свою ладонь поверх и слегка сжать, Леви тут же отстраняется, округлив глаза. — Прости, — он выдёргивает руку и вылетает из комнаты, чуть не спотыкаясь о сидящего на пороге кота. Чертыхнувшись, заскакивает в туфли, хватает пальто с вешалки и скрывается за дверью, хлопнув той напоследок, ничего не объяснив и не сказав, кроме этого жалобно брошенного «прости». — А…чай? — звучит в пустоту комнаты, и лишь музыка заглушает гнетущую тишину. «Give your heart and soul to me And life will always be La vie en rose»*, — звучат последние слова Луи Армстронга, и песня за считанные секунды подходит к своему завершению, безжалостно оставляя Эрвина наедине со своими мыслями и Харуки, замершем на пороге комнаты.