У воды нет ни смерти, ни дна.
Я прощаюсь с тобой.
Наше море вины
Поглощает время-дыра.
Это всё, что останется после меня,
Это всё, что возьму я с собой
ДДТ — Это всё…
Маркус брел по прямым и неизменно пересекающимся улицам Олимпийской деревни, то и дело оглядываясь по сторонам, желая увидеть один единственный силуэт и аккуратное лицо, обрамленное светлыми, чуть растрепанными волосами, что придавали «Лене» особого очарования. Дожив до двадцати одного года, Маркус совершенно не умел жить «на суше». В кафельной клетке он оказался в пять лет — по желанию матери дать сыну хорошее физическое воспитание. Позднее же Хельга Кальтенубер призналась, что желала «слить» избытки энергии сына, чтобы тот не мешал ей работать и не требовал качественного совместного времяпровождения. Приходивший домой измотанный ребенок был невероятно удобным «в обслуживании» — его нужно было лишь покормить (что, в общем-то, тоже не было заботой его матери) и проследить (а вот следить Хельга любила), чтобы он заснул на кровати, а не рухнул где-нибудь по дороге. Первые походы казались Маркусу пыткой — влажный воздух, что можно черпать ложкой подобно густому киселю, ледяная вода, отсутствие дна, самоуверенные мальчишки и острый, голодный до мелочей, тренерский взор. Но довольно быстро Маркус освоился и понял, что бассейн — не кара, а спасение. В воде он был по-настоящему нужен. И вода стала ему по-настоящему нужна. Влажный воздух стал родным, уступая сухому уличному, пропитанному пылью и смогом. Ледяная вода оставалась такой лишь в первые несколько секунд погружения — дальше Маркус разогревался и вода казалась кипящей. Отсутствие дна перестало тревожить вовсе — зачем ходить, касаясь его, если можно плыть?.. Самоуверенные мальчишки один за другим превращалась в поверженных противников. А тренерский взор помогал оттачивать каждое движение, отсекать лишнюю грязь и приближаться к выверенному совершенству. Совершенству, которым Маркус, неожиданно для себя, стал. Маркус не стремился быть великим спортсменом. Маркус просто жил в одной плоскости — той, что прочно закована зеленоватым кафелем. В бассейне была жизнь. За пределами — её жалкое подобие. Маркус просто хотел плыть. Потому что это — единственное, что получалось отлично. Единственное, в чём он не сомневался. Единственное, что радовало любимых тренеров — их забота заменила отсутствующую любовь матери, которая, потеряв мужа и соратника, «вышла замуж» за партию. И единственное, что делало невозможным её же дотошный контроль, которым Хельга успешно подменила другие материнские функции. Живот заурчал, напоминая, что организму, особенно если в нём под два метра роста, необходимо качественно и много есть. Или хотя бы завтракать, что сегодня не было сделано — слишком сильно Кальтенубер стремился догнать девушку, с которой отдался чему-то то ли абсолютно низменному, то ли совершенно возвышенному. Маркус терялся в формулировках, так как подобные случайные связи ещё день назад казались дикостью. Чем-то, чему любили предаваться коллеги на сборах и соревнованиях, после их завершения или во время. Чем-то, чем спокойно развлекались «простые смертные», не вынужденные жить в плену режима и лишений, несоблюдение которых влекло откат назад и ухудшение результатов. Желудок заурчал призывнее, красноречиво умоляя о плотном обеде. И Маркус вынужденно побрел в сторону столовой, продолжая оглядываться по сторонам, в надежде на то, что «Лена» тоже идёт в эту сторону, ведь и у неё нормального завтрака не случилось. — Маркус! Маркус! — донеслось с разных концов огромного помещения, заставляя Кальтенубера замереть на месте и судорожно обвести столовую взглядом. Присутствующих было много. Все были по-разному одеты и, кажется, говорили на разных языках, представляли разные страны. Но все улыбались ему, что-то говорили, звали жестами к себе. Кальтенубер растерялся, чувствуя, как это внимание пригвоздило его к стене, заставляя даже голодный желудок в ужасе сморщиться и заткнуться, начиная передавать сигналы в духе «ладно, не такой уж я и голодный, уплываем отсюда». — Герр Кальтенубер! — на немецкий манер обратилась к нему подсуетившаяся быстрее других американская журналистка, буквально подбежав к Маркусу. Пока тот приходил в себя от напора и неожиданной близости, она аккуратно взяла его под руку и повела к линии раздачи еды. — Ваши заплывы — абсолютно все — это что-то совершенно неземное! — продолжала она на ломанном, изрядно резавшим слух, немецком. — Э-м, — растерялся он, неловко оглядываясь по сторонам. — Danke schön… — Вы не против небольшого интервью? — приторно-игриво хлопая густо накрашенными ресницами, добивалась своего американка, полагая, что подобное сделает её речь понятнее. — Я… — Маркус внезапно остановился, ощутив, как у него горят щеки от избыточного и неудобного внимания. Но ещё неудобнее было от этого внимания отказываться, с трудом сдерживая желание натянуть на голову капюшон и убежать — а лучше уплыть, чтобы точно не догнали — в неизвестном направлении. — Я очень голодный, простите пожалуйста, — максимально аккуратно отказался он. Неловким движением он выдернул руку из цепкой ладони журналистки и, мысленно сокрушаясь на нравы, царящие в «светочи демократии», направился к линии раздачи. Однако тут же тряхнул головой, пытаясь выбить подобные ворчливые мысли, обычно свойственные его матери — первому секретарю земельного комитета Социалистической единой партии Германии. Маркус потянулся за тарелкой рыбного супа, не предполагая, сколько коллег уже успели ужаснуться его вкусу, когда краем глаз заметил ярко-красную олимпийку. Аккуратно опустив объемную супницу на поднос, Маркус обернулся к стоявшему за ним мужчине, с радостью отмечая на груди аббревиатуру СССР, а в лице узнавая явно знакомого с «Леной» человека — Маркус видел их вместе вчера вечером на дискотеке. — Привет! — с детской радостью воскликнул он, нарочито тщательно проговаривая каждую букву слова. Владимир, до этого момента боявшийся даже посмотреть в сторону Кальтенубера и за счастье считавший одну только возможность постоять рядом и подышать одним воздухом, поднял на Маркуса глаза, ошарашенно их округляя. Он нервно сглотнул и даже чуть огляделся по сторонам, будто желая убедиться в реальности происходящего. — П-прости? — приподнял брови он секундой позднее, встречаясь взглядом с олимпийским чемпионом. — Я видел тебя вчера, — продолжил Маркус с глупой улыбкой, рассчитывая, что в таком случае товарищ из Союза точно ему поможет. — Ты знаешь Лену? Косарев моргнул ещё раз, всё же теряя связь с реальностью почти окончательно. — Я бы хотел увидеть Лену, — увереннее повторил Маркус, заставляя и без того растерянного советского пловца снова оторопеть. — Эээ… — протянул он, неловко почесав затылок. — Слушай… Слушайте… Вы, конечно, великий спортсмен и, честно говоря, мой кумир, — издалека начал он, периодически запинаясь под пристальным взглядом. — Но… Единственная Лена, которую я знаю — моя жена. Маркус нахмурился. Теперь он полностью разделял чувства собеседника. Вот только было ещё и неприятно больно где-то в районе груди. То ли обидно за свои чувства, которым не суждено стать полноценными и, что важнее, ответными. То ли попросту гадко от мысли, что замужняя советская девушка могла провести ночь с едва знакомым мужчиной. Из меланхоличных размышлений Маркуса вырвал ожидающий и какой-то слишком преданный взгляд стоявшего рядом спортсмена. Нужно было что-то ответить. — Тебе очень с ней… Повезло, — буквально по слогам процедил Маркус. Произношение этих слов не было трудным с точки зрения владения русским языком. Было трудно с точки зрения владения чувствами. И мыслями, что отчаянно цеплялись за образ «Лены», вновь и вновь заставляя вспоминать светлые густые волосы, ехидные голубые глаза, что будто плакали и смеялись одновременно, и горячие требовательные губы… И маленькую родинку под, что приподнималась, когда «Лена» смеялась. Искренне. Заливисто. Так сумасшедше-звеняще. Будто была соседской девчонкой, знакомой Маркусу всю его жизнь. Будто была когда-то болезненно им утраченной. И была обретенной вновь. Чтобы вновь потерять?.. — Да, — без раздумий отозвался Косарев, но тут же помрачнел и трепет в его взгляде на Маркуса сменился легким подозрением. — Я удивлен, что она сказала о Лене что-то хорошее, потому что на самом деле — они терпеть друг друга не могут… — ворчливо добавил он. — Что? — не понял Маркус, чуть наклонив голову. Последняя фраза была произнесена слишком неразборчиво и торопливо. — Они не очень ладят друг с другом, — буднично пояснил он, а затем махнул рукой, оставляя эту тему и не замечая потерянного выражения лица Маркуса. — О, нет, этот суп — гадость редкостная! Ты всё-таки олимпийский чемпион по плаванию, а не по легкой атлетике — можешь не добежать, — пошутил он, а затем забрал с подноса немецкого коллеги суп и вернул его на место. Маркус наблюдал за происходящим с нескрываемым удивлением. Он не понимал и половины того, что бегло вещал советский пловец. И изъятия супа не понял тоже. — Владимир, можно просто Володя. Или Вова. Как удобно, — опомнился Косарев, протянув Кальтенуберу, утонувшему в многообразии имён, ладонь для рукопожатия. — Маркус. Просто Маркус, — кивнул он, отпуская руку нового знакомого. Косарев рассмеялся, поддаваясь очарованию Кальтенубера, который всё ещё зачем-то считал нужным называть своё имя. В пределах олимпийской деревни этого точно можно было не делать. — Когда вы летите домой? — тише поинтересовался помрачневший Маркус, с тоской взглянув на опустевший поднос. Живот предательски заурчал, борясь с меланхолией, что назойливо нашептывала бросить всё и скрыться в номере, предаваясь печальным мыслям о неразделенной любви и глупой ошибочной ночи. — Сегодня ночью выезжаем в аэропорт, — с охотой продолжал разговор Косарев, энергично продвигаясь вдоль линии раздачи еды вместе с Маркусом, который еле волочил за ним ноги, погруженный в свои мысли, но при этом не отставал. — Да, — вздохнул Владимир, заметив поникший взгляд немца, — мне тоже очень хотелось бы пообщаться побольше… Маркус, не расслышав слов, пару раз апатично кивнул, делая вид, что согласен. Владимир на мгновение замешкался, а затем, сняв со спины рюкзак и всучив его Кальтенуберу, который окончательно перестал понимать замыслы нового знакомого, нашел блокнот и ручку. Торопливо написав что-то на одном из листов, умостив блокнот на поверхности подноса, Косарев вырвал его и торжественно, будто вручал Маркусу очередную олимпийскую медаль, протянул ему. — Мой адрес. Если вдруг понадобится какая-нибудь помощь в Москве — пиши, не стесняйся. Буду очень рад. Маркус моргнул, разжимая ладони, чтобы «Владимир, Володя, Вова» мог забрать свой рюкзак, а затем механическим жестом убрал листок в карман синей олимпийки. — Спасибо, — ошарашенно отозвался он, понимая, что и новый знакомый испытывал к нему повышенное внимание и интерес. Но оно ощущалось иначе. Теплее. Хотя от него хотелось убежать тоже. Как минимум потому, что в глаза слишком бросалось обручальное кольцо, висевшее на шее и продетое через цепочку… *** На олимпийскую деревню опускались лучи закатного солнца. Обычно светло-белые одинаковые дома теперь, казалось, были охвачены розово-алым пламенем и окрашены им же в разные полутона. Где-то ярче, где-то — спокойнее. Где-то Рите мерещились розовые волны. Где-то — желтые лепестки цветов. Рита хотела бы запомнить последний день в Сеуле иначе. Рита представляла его не таким. Она мечтала счастливо прогуливаться и наслаждаться, а не торопливо бежать. Мечтала мчаться не в поисках Маркуса Кальтенубера, а на очередное и «ох, ну такое надоевшее» интервью, в котором журналист в очередной раз описывал бы своё восхищение её плаванием. Мечтала не испытывать прострелы после каждого шага, что болезненной волной пробегали по всему телу. Мечтала держать в руке медаль собственную. Чтобы никогда никому не отдать. Но держала медаль Маркуса, намереваясь вернуть назад. Мечтала бы отвечать «я планирую соревноваться и дальше» вместо отравляющего изнутри и постоянно резонирующего — «думаю, это всё». Остановившись возле одного из домов, Рита запрокинула голову и нашла взглядом несколько флагов в окнах — прямоугольные полотнища из трёх полос: чёрной, красной и золотой. По середине герб с молотом, циркулем и венком из колосьев пшеницы. Рита кивнула сама себе, убедившись, что дом принадлежал спортсменам Германской Демократической Республики. Решиться зайти было страшно. Страшнее — только вспоминать свой финальный олимпийский заплыв. Но медаль, которую Рита спрятала в объемном кармане куртки и не переставала придерживать ладонью, не вынимая руки, неприятно обжигала и будто шептала «не твоя, не заслуженная». Рита боялась, что этот кусок металла станет костью в горле, жутким атрибутом, что извечно будет напоминать о несбыточном и провальном. В самом начале олимпийских игр внутри деревни пытались поддерживать порядок и режим, но уже через пару дней атлеты перемешивались между собой, свободно общались, наслаждаясь возможностью обменяться опытом, и, пребывая за границей, пытались надышаться чужим, а потому невероятно сладким воздухом. Спортсмены из стран, где свобода мысли, общения и действий была скорее мечтой, а не реальностью, и вовсе упивались каждой секундой, пренебрегая ночным отдыхом, особенно если соревнования уже были позади. Это дома ждали КГБ, «Штази», МГБ и другие… Но здесь — свобода. Пусть временная и призрачная. Зажмурившись, будто ныряя в воду без очков, Рита шагнула вперед. Три быстрых шага и она оказалась внутри. От неловких взглядов и вопросов спасло скопление спортсменов в холле, которые, судя по огромным спортивным сумкам и чемоданам, ждали автобус в аэропорт. Рита, предусмотрительно надевшая голубую куртку, на фоне немцев в их синей форме почти не выделялась. И если сначала обилие людей Платову обрадовало, так как давало возможность прошмыгнуть на жилые этажи незамеченной, то после осознания скорого отъезда, сердце, и без того слишком усердно гонявшее кровь, заметно ускорилось. Рите пришлось задержаться в холле, нервно оглядываясь по сторонам. В толпе людей Маркуса заметить было бы не сложно — высокий рост, выделяющаяся внешность и будто светящийся ореол вокруг. Но его здесь не было. Крепче обхватив пальцами медаль, Рита обогнула компанию спортсменов, ожидавших лифт, и побежала по лестнице. — У меня с шестого этажа потрясающий вид, — внезапно начал делиться впечатлениями Маркус, остановившись возле окна гостиничного номера, оставаясь в спортивных брюках. — Здесь — совсем не такой. Сплошные машины, дороги… Рита прислонилась обнаженным плечом к колючей, от неровно слоя краски, стене, пьяно и опьяненно ухмыльнувшись. Кто бы мог подумать, что Маркус Кальтенубер — такой? Способный отбросить весь мир ради мгновения. Ради взгляда в окно. Ради сравнения с видом из комнаты в олимпийской деревне. Рита, не слушая его рассуждений, просто наслаждалась звучанием его низкого, убаюкивающего голоса и видом обнаженной спины в полумраке номера. Говорить Рите не хотелось. — А у тебя? — Маркус обернулся, но, столкнувшись взглядом с Платовой, тут же обомлел, теряясь, будто был школьником. Рита, оставшаяся лишь в светлом белье, была прекраснее любого пейзажа. Говорить теперь не хотелось и Маркусу… Оказавшись на шестом этаже, Рита огляделась по сторонам. Пустой коридор. Удручающе алая дорожка ковролина. Восемь дверей — по четыре с каждой стороны. Ломиться в каждую и предлагать золотую медаль — не лучшая идея. Ждать, пока Маркус решит выйти сам — тоже, потому как быть застуканной кем-то из сборной ГДР Рите хотелось меньше всего. Рита сделала шаг, пытаясь прислушаться, в надежде услышать знакомый голос. И она услышала. Музыку. И тихое пение. Отчего-то стараясь ступать максимально бесшумно, Рита сделала последние шаги до приоткрытой двери. Аккуратно обхватила пальцами ручку и потянула на себя, заглядывая внутрь. Маркус, пританцовывая под музыку из портативного плеера, что одолжил у австрийских знакомых на пару часов до отлета, пытался собрать свои вещи в чемодан, валявшийся в углу комнаты в раскрытом виде. — Забери мое сердце… Я слишком долго был одинок!— подпевал на английском он, стягивая с себя черную футболку. — О, я не могу быть таким сильным! Забери мое сердце, ты мне так нужна! — экспрессивно продолжал он на английском, точным броском закинув футболку в пасть чемодана. Рита не понимала английского, а потому совершенно не понимала текста песни. Но была уверена, что слова волновали бы её в последнюю очередь, даже если те были бы русскими, потому что танцующий полуголый Маркус — заставлял забыть о том, что ты способна воспринимать хоть какую-то речь. И способна говорить сама. — Дорогая, милая леди, ты живёшь без эмоций, — продолжал Кальтенубер, виляя бедрами, с которых приспустились синие спортивные брюки свободного кроя. — Прислушайся к своему сердцу! Поделись им со мной! Рита сглотнула, а затем растерянно приоткрыла губы, наслаждаясь зрелищем, которым хотела бы ужаснуться. Рита хотела бы убежать, зажмурив глаза. Но Рита не могла отвести взгляда. Маркус танцевал так же впечатляюще, как и плавал. Движения сильных рук, отточенные, будто он и сейчас был в бассейне, но рассекал не воду, а воздух. Чуть заметные движения мышц спины, включавшихся в работу. Движения бедер, которыми Маркус, потрясающе плавая баттерфляем, владел изумительно… — Весь мой мир перевернулся. В сердце боль, в душе — любовь… Выглядело идеально. Слишком красиво. Но при этом так легко. Рите не хотелось верить, что Маркус просто расслаблен. Он просто танцует под дурацкую песню, слов которых Рита, неспособная даже на это, не может разобрать… — Всё так легко пришло, но, думаю, так же легко исчезнет… Ты мне так нужна! — срываясь на фальшь протянул Маркус, прогибаясь в спине назад и запрокидывая голову. Рита вздрогнула, вспоминая, когда уже видела его таким. Обнаженным. Довольным. Разгоряченным. Рита невольно прикрыла глаза, готовая застонать. То ли от болезненности воспоминаний, то ли от удовольствия, что испытывала в моменты, о которых теперь так боялась вспомнить… То ли от безысходности, вызванной недопущением даже крошечной возможности на отношения. На нормальные, человеческие, романтические отношения. Это всё — про счастливого, сексуального и безбожно (или божественно?) красивого Маркуса. Не про несчастную, угловатую и пресную Риту. — Если позовешь меня, детка, я буду твоим! — допевал Маркус, отдаваясь музыке без остатка. — Не наступит то время, когда я уйду от тебя… Рита открыла глаза, чувствуя, как дрожат ресницы от подступающих слез. Как непривычно сбивается дыхание вне физической нагрузки. Она продолжала сжимать большую медаль, которая теперь казалась уже не такой чужеродной. Не обжигающей, но согревающей. Не снаружи, но изнутри. За невозможностью разжать пальцы — круглый кусок металла внезапно стал неотъемлемой частью ладони. Так же, как Маркус — неотъемлемой частью сердца. Рита бросилась прочь. *** — Да, я сам был в шоке! — ожидая очереди на регистрацию в аэропорту Сеула, эмоционально продолжал делиться переживаниями Косарев в разговоре с другом и коллегой по сборной — Сергеем Яткиным. — Очень странно, что из всех возможных тем… Рита решила обсудить с ним твою Лену… — нахмурился он, отлично зная, как глубоко Косарев был влюблен в свою драгоценную Дубравину, что совсем недавно — прямо перед Олимпийскими играми — стала его женой. И Сергей допускал мысль о том, что Косарев мог просто преувеличить сказанное Маркусом. — Тем более… Рита ведь терпеть её не может… — задумчиво продолжил Яткин, бросая подозрительный взгляд на стоявшую чуть поодаль Платову. Однако та даже не слышала их разговора и с замиранием сердца следила за высокой фигурой Маркуса. Немец стоял с кем-то из членов сборной и что-то живо обсуждал. Рита сглотнула, ощущая, как в многолюдном здании аэропорта становится нестерпимо душно и жарко, и крепче, уже по привычке, обхватила пальцами медаль, всё ещё лежавшую в кармане куртки. Рита могла бы остаться в футболке. Но Рита боялась потерять сокровенное. Маркус отдал медаль без футляра — в тот момент ему было немного не до формальностей. А Платова теперь терялась в размышлениях о том, куда и как можно было бы её положить, чтобы не повредить, не потерять и… Не вызвать лишних вопросов на таможенном контроле в Москве. В какой-то момент, будто ощутив на себе прожигающий взгляд Платовой, Кальтенубер обернулся и, несмотря на то, что Рита попыталась скрыться за Косаревым, Маркус успел её заметить. На мгновение выглянув из-за плеча Володи, Рита с трудом сдержала вздох ужаса, наблюдая за тем, как Маркус по-дружески похлопал товарища по плечу, явно завершая разговор, и направился в их сторону. — Ух ты, он идёт к нам! Снова! — совершенно не вовремя, с безобразно счастливой улыбкой констатировал и без того очевидное Косарев. — Я же тебе говорил! — с мальчишеской гордостью бросил он скептически настроенному Сергею. Рита резко развернула Вову к себе и так же внезапно поцеловала, прижавшись всем телом, будто желала спрятаться. Исчезнуть. Не быть под прицелом голубых, вопрошающих о беседе, глаз Маркуса. Косарев что-то возмущенно простонал в тугие, упрямые и чересчур настойчивые губы, предпринимая тщетную попытку отстраниться. Но Рита сильнее впилась короткими ногтями в плечи, ясно давая понять — пощады не будет. Сергей растерянно — буквально с открытым ртом — наблюдал за происходящим. С одной стороны Рита, позабыв о нормах приличия и, судя по всему, ещё и о дружбе с Вовой, напористо целовала его. С другой — явно озадаченный этой сценой Маркус, вынужденно опустивший взгляд, а затем и вовсе вернувшийся обратно к сборной. — Лена тебя убьет! — воскликнул Косарев, когда Платова наконец позволила отстраниться, а затем неловко вытер губы тыльной стороной ладони. Рита с облегчением заметила, что Маркуса по близости уже нет. *** Платова устало вздохнула, прогуливаясь по заметно опустевшему ночному аэропорту «Кимпхо». Большинство спортсменов отправились домой, но рейсы нескольких стран были задержаны из-за большой нагрузки на новый международный терминал, открывшийся к Олимпиаде. У большого панорамного окна на втором этаже, Рита остановилась, всматриваясь в черное небо и мигающие яркие огни больших авиалайнеров. Рита видела мало. До этих игр — Рита не выезжала за пределы Союзных республик. И обилие самолетов, крутившихся на взлетно-посадочных полосах, а затем взмывающих вверх — поражало, заставляя ощутить себя маленькой… Но имевшей большую, бесценную тайну. Рита оглянулась. В холле почти никого — не считая полусонных продавцов небольших кафе и киосков и спящих на чемоданах и скамейках представителей сборных. Чуть сгорбившись, будто всё же боясь быть замеченной, Рита медленно вынула ладонь, с улыбкой замечая, как лента медали окутала запястье, будто не желая отпускать. С заботой уложив большую медаль на ладонь, Рита провела подушечками пальцев по выпуклому силуэту богини победы, что была изображена с пальмовой ветвью в левой руке и венком победителя в правой. — Голубь мира сейчас кажется актуальней, — объективно тихо, но оглушительно громко для Риты раздалось сбоку, вынуждая Платову вздрогнуть. Неловко задергавшись, Рита едва поймала медаль, на автомате тут же прижав её к груди. Обернувшись, она испуганно округлила глаза, понимая, что эта сцена была бы неловкой, даже если бы её, обнимающуюся с медалью застукал какой угодно спортсмен. Но вышло в сто раз хуже, потому что застукал тот, кому эта медаль принадлежала. — С другой стороны — голубь мира, — закивал Маркус, поясняя предыдущую фразу. — Красивый. Очень актуален для наших стран, тебе так не кажется? Рита с трудом моргнула, ощутив фантомный скрип век. Последнее, о чем хотелось думать и говорить — были какие-то там пусть и «актуальные», но всё же всего лишь голуби. Для Риты сейчас актуальным был бы побег. Или просто фокус с исчезновением. Чтобы точно не нашли. Но за таким придется обращаться к сотрудникам КГБ… — Нам нужно поговорить, — тепло улыбнулся он, пытаясь скрыть какое-то подозрительно юношеское волнение. Маркусу понадобилось время, которого у него было мало, чтобы решиться на непростой разговор с замужней девушкой, очевидно горячо, судя по поцелую, любившей своего мужа. Пусть у того и был весьма странный «арсенал» имён. Но Маркус помнил другие её поцелуи. И не мог забыть вопреки здравому смыслу. — Да. Ты прав. Действительно нужно, — внезапно согласилась Рита, поражая такой внезапной покорностью и готовностью к диалогу. Но счастье Маркуса было недолгим, потому что следующий вопрос тут же его ошарашил. — Мы предохранялись? — Д-да, — с трудом ответил он, а затем вновь глупо улыбнулся, пытаясь пошутить. — Порой для пловца это резиновое изделие важнее шапочки. Так говорит мой тренер. — Чудесно. Вот и поговорили, — выдохнула она, опуская взгляд на ладони, сжимавшие медаль. Она хотела отдать её. Хотела вернуть. И теперь, когда представилась такая возможность, Рите совсем не хотелось с ней расставаться. Ещё не разжав пальцы — Платова ощущала фантомную боль, будто отдать пришлось часть себя. Ещё утром Рита не представляла, как можно такой подарок принять. Сейчас — не мыслила, как можно отдать обратно. — Забери, — по слогам, с трудом произнесла она, продолжая смотреть на медаль, будто та завораживала и вытягивала все силы. — Она должна быть с тобой… — тише произнесла Рита, протягивая руку Маркусу, а затем медленно разжала дрогнувшие пальцы. Но Платова даже не успела ощутить чуть влажной кожей воздух. Маркус тут же обхватил её руку и крепко согнул пальцы обратно, заставляя почувствовать острые ребра медали. Рита, испытав странное облегчение, а вместе с тем смятение — лишающее всех остальных чувств, вопросительно приподняла брови, встречаясь взглядом с самыми красивыми глазами из всех, что когда-либо видела. Из всех, что когда-либо увидит ещё. — Я хочу, чтобы она осталась у тебя, — Маркус наклонился ближе к её лицу. Пугающе близко. Обезоруживающе близко. Взгляд. Пронзительный. Сомневающийся, но молящий. Рита ощутила россыпь мурашек на коже — будто капли воды после бассейна. Рита ощутила страх. Рита вновь ощутила желание. Маркус наклонился ближе, потянувшись за поцелуем, и неосознанно сильнее сжал своими руками её ладонь, буквально впечатывая в золотой металл. — Я хочу, — дрогнувшим голосом прошептала почти в его губы Рита, — чтобы это — она неловко кивнула на их руки, — было единственным, что будет напоминать о тебе. Пожалуйста, больше ничего не нужно… — хрипло попросила она, замечая, как в глазах Маркуса тут же меняется «погода» — с манящей водной глади с солнечными бликами и приятной рябью — до бездонной пропасти. Неживой. Убитой. Без бликов, без движения. Без солнца. Рита опустила голову и неловко выдернула свою ладонь, лишая себя тепла, источаемого крепкими руками Маркуса. — Это всё. Всё, что мне нужно. Всё, что я заберу.