Я хочу сказать так много важных слов, но вновь я заставляю себя замолчать.
Сережа обводит взглядом открывающуюся с балкона панораму: каменный двор без единого кустика, разномастные стеклопакеты окон напротив, кое-где украшенные цветными занавесками, но в основном — голые и обшарпанные офисные стены. Только красная Тойота какого-то допотопного года, стоящая около одного из подъездов, раскрашивает унылый пейзаж. Но Сереже все равно нравится. Потому что этот старый и маленький балкон с этим пасмурным видом, в этой однушке — теперь его. И однушка — тоже его. Он долго не мог решиться. Он привык приходить в чужой дом, впитывать созданное кем-то тепло квартирного пространства, жить там, где он, в общем-то, не был своим. Так, лишь временно. Будь то Дашина маленькая квартира или Тишина громадина, обжитая кем-то другим. А сейчас Горошко придется создать свой собственный, какой сумеет, уют. Одному. В Москве. Он сам себя спрашивает, почему Москва. Ведь он в последнее время бывает тут так редко. Наверное, чтобы было место, принадлежащее только ему, отдельное от всех привязанностей и обязательств. Чтобы он знал, что ему есть куда идти, когда он надоест одному «из». Или обоим сразу. Чтобы можно было спрятаться, уехать подальше, насколько вообще это возможно. Горошко мнет в руках так и не подожженную сигарету, откладывает на рассохшийся ДСП-шный столик, отпивает горький кофе без молока и сахара. Он совершенно такой не любит, но молоко купить совсем не успел. Откидывается в пластмассовом когда-то белом, а сейчас потертом и грязном, кресле. Телефон в другой руке уже совсем горячий, его нужно поставить на зарядку, но Сережа все не может выпустить из рук. То сообщения просматривает, то скролит ленту Инстаграмма. Зачем-то залезает в Телегу, смотрит старый разговор, короткий и почему-то очень теплый, хотя ведь невозможно увидеть это тепло в белых на темном фоне рубленных словах. Допивает остатки кофе, разминает на языке плохо перемолотые горькие крупинки и нажимает все-таки на вызов. На том конце долго не отвечают. Только Сережа собирается отключить вызов, раздается короткое «алло». — Привет, —опасливо произносит Сережа. — Привет, — гудит Дима, и от радости в его голосе Сережа успокаивается. Они ведь черт знает сколько уже не виделись. Сережка даже позвонить боялся, спросить что-то, поинтересоваться как дела. И Дима тоже не торопился с ним связаться. Тише вот несколько раз набирал, а Сережа для него как будто вообще перестал существовать. Горошко понимал. Но все равно было как-то обидно. — Дим, я в Москве до послезавтра. Ты когда свободен? — все же решается спросить Сережа. — Тихон с тобой? Вопрос предсказуемый, но Сережа скрипит зубами и прикуривает-таки сигарету. — Тихон с собой, — нервно хихикает, чешет мизинцем кончик носа и выдыхает вместе с дымом в трубку: — В Питере Тихон, у него съемки. Ну так что, выкроишь на меня время? — Обязательно. Только надо как-то определиться, откуда кроить, — смеется на том конце Дима. Так открыто и по-доброму, что висящее все это время в воздухе воображаемое Сережей напряжение растворяется. Горошко отпускает, он просто выкидывает из головы все лишние мысли и надуманные предположения, все это время его гложущие, и, посмеиваясь, произносит, снова затягиваясь: — Ну ты как-нибудь разберись, Золушка. Дима на том конце заливисто смеется.***
Сережа не сразу решается, но все-таки зовет Диму к себе. Тот появляется на следующий день ближе к восьми вечера. Он опасливо оглядывается в коридоре, где Сережа так и не вкрутил лампочку, стягивает кеды, проходит внутрь и присвистывает от удивления. — Это ты где такое чудо откопал? — Рассматривает вздувшиеся обои и старый вытертый паркет Дима. — Где откопал, там уже нет, — подмигивает ему Сережа. Он обходит по кругу новый матрас, кинутый на пол, приближается к стоящему в углу комнаты столу, тоже новому — заказал перед тем, как приехать, — и берется за штопор, открывая вино. — Купил, что ли? — хохочет Дима, вставая у него за плечом. — Ага, — подтверждает Сережа, борясь с пробкой. — Ипотека? — Я, конечно, востребованный актер, — пафосно произносит Сережа, махая штопором с нанизанной на него бутылочной пробкой, — но на квартиру в Москве еще себе не заработал. Естественно, ипотека, — фыркает он. — Так у нас новоселье? — Дима оглядывается по сторонам и наигранно приподнимает брови. — А где все остальные? — Остальные не пришли, — уныло произносит Сережа и наливает вино в стоящие рядом стаканы. — Опять ты какую-то срань пьешь, — забирает у него из рук бутылку Дима, рассматривает этикетку. — Сереж, Кагор просто так не пьют, — по-учительски нудно произносит он. — Мне вкусно — и я пью, — Сережа делает глоток и наконец смотрит на Диму. Тот улыбается, рассматривая его, и тоже берет в руки стакан. — У меня не новоселье. Новоселье будет позже, когда ремонт сделаю. Я просто решил… — Похвастаться ты решил, — оголяет зубы Дима. И Сережка начинает нервно смеяться потому что, наверное, так и есть. Перед Тишей ему как-то неудобно, квартира совсем не готова, и то, что она в Москве, Сережка пока не знает, как ему объяснить. А друзья… Друзья все из театра, где Fulcro — там и Даша. Он вроде как готовит плацдарм для побега, если это вдруг понадобится. И точно уверен, что она только расстроится. Он не хочет расстраивать Дашу. А Дима… С Димой, несмотря на произошедшее в их последнюю встречу, почему-то легко и просто. Димка поймет, вот он и сейчас, вроде, понимает. А еще Сереже очень хотелось его увидеть. В глаза посмотреть. Хоть как-то определиться, что чувствует после того, что произошло. Потому что до этого между ними никогда ничего серьезного не было. Происходящее больше было похоже на игры, ни к чему не обязывающие и в целом не обременяющие. Дима никогда не был с Сережей серьезен. А тогда… После ЦДМ будто что-то случилось между ними, что-то очень важное и переломное. А что именно, Сережа пропустил. Он все это время думал, что дело в Тихоне. Между Димой и Тишей всегда было что-то очень личное, недоступное Сереже. Сейчас Тихон был с ним совсем рядом, но Сережа все равно не чувствовал от него того, что было между ним и Димой. Это было нечто схожее с любовью, похожее на родственное, братское, но им совсем не являющееся. Но тогда, в Роминой спальне, Сереже показалось, что это личное перекинулось на них с Димой. И это пугало. — Ну, за взрослую жизнь, — бренчит своим стаканом о край Сережиного Дима. — Взрослая жизнь измеряется только квартирами? — спрашивает у него, ехидно улыбаясь, Сережа. — А то. А еще женами и детьми, — издевательски добавляет Чеботарев. Горошко закатывает глаза и допивает остатки из стакана. Вино приторно-сладкое и крепкое, сразу хочется чем-нибудь его запить. — Ну… — Дима начинает обход квартиры. Квартира угловая, и помимо балконного окна есть ещё одно, наискосок, поменьше. От этого комната очень светлая, будто пропитанная солнцем. Дима задирает голову, рассматривает потолок и старую запыленную люстру, которая все равно отражает свет. Сережа следует за ним, по пути отковыривает кусочек от обоины и начинает накручивать тонкую полоску на палец. Чеботарев наконец подходит к окну и рассматривает деревянные облупившиеся рамы, открывает одну створку и выглядывает наружу, рассматривая вид на дорогу. — Рассказывай. Почему Москва? Вопрос застает врасплох. Сережка замирает рядом с ним, смотрит на шрам на виске, ползущий со скулы вверх, запутывающийся в жестких темных волосах, как щупальцы, произносит короткое «э», прокашливается и снова замолкает. Дима поворачивается к нему и садится на подоконник, а Сережа так и стоит рядом. Сегодня ветрено, и прохладный воздух обдувает лицо. Горошко хочет отступить назад, увеличить расстояние — он почти стоит между Димиными широко расставленными коленями, и это нервирует. Почему-то находиться сейчас так близко с ним очень странно, но голос Чеботарева останавливает: — У вас с Тихоном что-то случилось? — И в его интонациях столько заботы и участия, что Сережа, все это время отводящий взгляд, вздрагивает и поднимает на него глаза. И застывает в холодном хрустале его радужек. Сейчас Сережа явственно осознает, нет, не так — чувствует, — насколько Дима притягательный. Глаза эти просто неземные, если в Тишиных вязнешь, как в болоте, то эти — поднимают к небу. Дима слишком красивый. Почему-то для Горошко это открытие. Казалось бы, так очевидно. Но Сережа был замкнут только на одном человеке. Сходя с ума, сам себя одевал в шоры. Он помнит точно такой же открытый и преданный взгляд Димы. Этот прекрасный человек, один из лучших среди всех, кого Сережа знает, смотрел так заботливо и нежно совсем не на него. И понимание этого злит, заставляя переворачиваться внутри вязкие комья ревности. Только кого и к кому? Секунду в голове проскальзывает мысль — наврать, сказать «да, у нас проблемы, помоги мне, Дима». Может тогда получится проверить, что все-таки… Но Сережа лишь моргает, отводит взгляд и качает головой: — Да нет. С чего ты взял? Все хорошо… — Сережа резко отходит и снова идет к столу, пьет уже из горла бутылки. — Я и правда сюрприз хочу сделать, ремонт нормальный, чтобы можно было… — Он замолкает и поворачивается к Диме. Тот спрыгивает с подоконника, закрывает створку и почти нежно произносит: — Понимаю, Сереж, я тебя прекрасно понимаю. — Почему у Сережи ощущение, что говорит он не про квартиру. — Ты уверен, что хочешь бригаду нанимать? — Что? — округляет глаза Сережа. — Ну ремонт. Смотри какая красота, —присаживается Дима над паркетом и проводит ладонью по шашечкам разноцветной древесины. Сережа замирает, разглядывает его узловатые пальцы, а потом приглядывается к рисунку пола. Цветы какие-то. И правда красиво. — Они все испортят. А у меня друг есть, как раз этим занимается. Стариной всякой. Ну и ремонтом по совместительству. — Чеботарев, ты… — удивленно улыбается Сережа. — Ты мне щас че, помощь предлагаешь? — Да, птенчик, — лучезарно улыбается Дима. — Я завтра созвонюсь с ним, как уедешь, дашь мне ключи, а пока можно обои ободрать. — Обои ободрать, ты издеваешься? — Смотрит на хитро прищурившегося Диму сверху вниз Сережа. — Нет, не издеваешься, — рассеянно качает он головой, подходит к стене, тянет на себя краешек и так отстающих обоев, прослеживая, как тянется за маленьким кусочком уже намного большая часть. Внутри просыпается жажда разрушения, желание увидеть, как оголится нутро этой полупустой комнаты, и Сережа начинает уже отковыривать следующий. — Я так понимаю это «да», — хмыкает рядом Чеботарев. А потом хватает Сережу за пальцы, отрывая от почти содранного куска обоев. — Да погоди ты, придурочный, ногти пообломаешь. Я щас ножики с кухни принесу. Тут же есть ножи? — кричит он уже откуда-то из коридора. Сережа опускает глаза на испачканные в известке ладони. Под ногтями виднеются белые кусочки штукатурки.***
Целым был и был разбитым, был живым и был убитым, чистой был водой, был ядом, был зеленым виноградом.
Спать ложился рано утром, вечерами все звонил кому-то.
С обоями они справляются достаточно быстро, даже почти не поднимая пыли, потратив на это не больше двух часов. Под ними оказываются какие-то отрывочные куски газет, но Чеботарев говорит, что их вполне можно загрунтовать, а Сережка совершенно не разбирается в этом и спорить даже не собирается. У Димы, видимо, хорошее настроение, и он постоянно шутит и подкалывает Серого, который, по его мнению, делает все не то и не так. Сережа хохочет в голос и называет Диму своим капитаном. Тот только морщится и качает головой, а Сережа так и не понимает, распознал ли он отсылку. Сам процесс разрушения чего-то старого и ненужного доставляет еще большее удовольствие, чем само общение, тем более у них присутствует хороший допинг в виде двух бутылок вина, которые они выпивают под конец работы полностью. — Я и не думал, что это может быть так весело, — бухается уставший, немного опьяневший, но довольный Сережа на застеленный покрывалом матрас. Дима присаживается рядом, а Сережа закидывает руки за голову и глядит в его аккуратно стриженный затылок. — Родители в детстве все время ругались, когда обои клеили. Они вообще как-то часто ругались… — Мы, вообще-то, стены сейчас красим, — произносит Чеботарев, снимает надетые для работы кроссовки и тоже кладет ноги на покрывало. Он смотрит сверху вниз на Сережу и опирается спиной на ободранную стену, к которой они подтащили матрас, чтобы не мешался под ногами. — Когда в первый раз дочка стену в детской изрисовала, сразу поняли, обои — слишком неудобно. А так ко́лер добавил, несколько раз валиком махнул… — он жестикулирует, показывая, как мешает краску и красит. Это так забавно выглядит, что Сережа фыркает от смеха. Потом замолкает, смотрит на стену напротив, представляя ее ярко-синей и задумчиво произносит: — Наверное, эти тоже можно покрасить. Дима лишь пожимает плечами: — Тебе решать. Они молчат какое-то время. Сережа хмельным мозгом примеряет разные цвета на стены, но, так и не определившись, прикрывает веки. Перед глазами плывут разноцветные круги, будто на солнце смотрел. Он кладет голову на подушку и чувствует прикосновение к животу. От неожиданности резко распахивает глаза, смотрит вниз — Дима поправляет задравшуюся футболку, натягивая ткань вниз, прикрывает оголившуюся кожу вокруг пупка с татуировками на боках, потом медленно складывает сомкнутые в замок пальцы себе на грудь поверх своей немного запылившейся синей и совершенно невинно смотрит на растерявшегося Сережу. Неловкость от такого, в общем-то, простого и ничего не значащего жеста наваливается так внезапно, что Серый резко выпаливает: — У тебя-то как дела? Дима пожимает плечами, съезжает по матрасу вниз, отзеркаливая Сережу, закидывает руки себе за голову и произносит: — Театр, жена, дочка… Недавно на съемки выезжали. — А что за съемки? — Сюрприз, — щурится Дима. — Ой тоже мне, — фыркает Серый и тут же морщится. — Вон Тихон мне, видимо, тоже сюрприз решил устроить, — потом выдыхает и кисло добавляет: — знаю я его сюрпризы. Он задирает подбородок и смотрит на высокий потолок, испещренный трещинами. Во рту становится кисло-горько, но Дима не дает ему упасть в яму самобичевания. — Ты же знаешь, какой он. Он может барагозить, ебанину всякую нести. Но он не лжец, — так уверенно говорит Чеботарев, что Сережка даже начинает злиться. — Знаешь что? — Привстает Сережа на локтях, нависая над ним, — А я не должен вам вообще верить. Ни одному не должен. Вы же вместе… как повязаны. Но… — затихает Сережа. — Блять, верю. Сережа взмахивает руками, встряхивает челкой и снова бухается на подушки, опуская голову рядом с головой Димы. Тот не говорит больше ни слова, просто смотрит какое-то время на расстроенного Сережу, будто капризного ребенка рассматривает, и обнимает за плечи. Укладывает себе на грудь и каким-то привычным жестом начинает гладить между лопаток. Сережа кусает губы, ему так хочется спросить то же самое, что он у Тиши спрашивал, но прикосновения такие убаюкивающие, что веки начинают тяжелеть и все вопросы вылетают из головы. Он почти выключается, но все-таки преодолевает сон и бурчит: — Надо встать. Мне помыться, а тебе домой надо. — Хм, не надо, — мычит, судя по всему, тоже почти уснувший Дима. — Я сказал, что завтра приеду. Ночные съемки. — А говорил, что не врешь, — произносит позабавленный Горошко. — Это Тиша не врет. А я вру, — хрипит Дима. Сережа кладет свою ладонь ему на грудь, ощущая, как она поднимается и опускается от мерного дыхания, и понимая, что Дима все-таки более хрупкий и худой по сравнению с ним, а уж тем более с Тишей. Это так странно, но почему-то, Сереже удобно. — Все мы врем, — все-таки произносит Сережа. — Но ты больше всех, Чеботарев. Дима молчит, не спорит. Наверное, заснул, думает Сережа, но тот обнимает его второй рукой, хмыкает глухо и шепчет: — Спи. Сережа подчиняется. Только на грани сна и яви, понимает, что это, кажется, уже где-то было.***
Я помню каждый твой вдох. Я знаю тебя наизусть. Неважно сколько часов прошло, Я тебя все равно не коснусь…
Дима просыпается от боли в шее и от невыносимой жары. Он несколько раз моргает, щурится, и обнаруживает, что та самая многострадальная шея придавлена чужой рукой. Сережка, лежащий в футболке и домашних трениках (они даже не разделись прежде чем заснуть), водрузил на него все свои конечности, и от этого Дима аж взмок. Сережа, вцепившийся в него, как клещ, умудряется еще и свернуться почти калачиком, уткнуться лбом Диме в грудь, и закинуть на него ногу. Дима морщится от боли, перекладывает его руку на подушку и поправляет спадающие на глаза Сережины волосы, пропуская запутанные пряди между пальцами. Тот поджимает губы, дергает носом и трется о его ладонь. Дима еще раз, уже нарочно, гладит его по скуле, и тот умильно жмурится, а Дима не может сдержать улыбку. Сережа такой тактильный, такой ласковый. Если он даже Диме так много с собой делать позволяет, то Тише… Чеботарев останавливает себя на полумысли, пытаясь не представлять, что именно происходит между ним и Тишей, но фантазия уже включается по полной, воспоминания подкидывают вид гибкого и стройного Тихона, с этими своими неимоверными длинными ногами, одновременно такого большого, но изящного, и Сережу, вроде бы хрупкого, но сильного, вот так же прижимающегося к нему, как к Диме. Только Сережа не останавливается, Сережа острым носом проводит вниз, вдыхая Тишин запах, который Дима знает почти что наизусть, спускается ниже, туда, где Дима почти что был, да вовремя остановился. Чеботарев прочувствовал однажды кожу Тихона на вкус, о чем сейчас неимоверно жалеет. Он же вроде этим двоим помогал, а сам еще глубже увяз, попробовав их обоих. Воображаемый Сережа на обратной стороне сетчатки расстегивает воображаемому Тише ширинку… И Дима матерится сквозь зубы и резко отстраняется, отталкивая от себя сразу же проснувшегося Горошко. — М-м-м, что? — Мычит тот, трет глаза и вопросительно смотрит на спустившего с матраса ноги Чеботарева. — Будильник, да? Дима отрицательно мотает головой, сжимает колени, пытаясь спрятать эрекцию и шепчет: — Нет еще, рано, спи. Горошко прикрывает лицо подушкой и угукает откуда-то из-под ее толщи. Дима наблюдает, как его дыхание вновь выравнивается, и наконец покидает комнату. Душ он принимает очень быстро, выкручивая холодную на полную, ополаскивается за несколько минут, стараясь касаться себя только для того, чтобы помыться. Эрекция спадает, но возбуждение все равно не покидает до конца. Оно бурлит в венах пузырьками гелия, и вид помятого, все-таки проснувшегося и такого уютного Сережи, готовящего кофе, на старой газовой конфорке, только разгоняет его по крови. Мысль о том, что Сережа всегда это делает для Тихона, двигаясь, как и сейчас, очень тихо, опасаясь его разбудить — Тиша просыпается всегда очень поздно, если только не надо куда-то спешить, и, проснувшийся насильно, больше похож на старого брюзжащего деда, чем на себя самого, — резко поднимает градус возбуждения. Еще чуть-чуть и Диме не помогут даже плотные джинсы. Он принимает из рук Сережи полную горячую кружку и решает, что нужно проветриться и покурить. — Пойдем на балкон, — бурчит он и уходит, даже не посмотрев на Горошко. Сигарета и полкружки крепкого пустого кофе немного приводят в порядок. Дима клянет себя, что согласился приехать. Все его обещания, данные самому себе, летят к чертям. Он собирался оставить Тишу и Сережу только друг другу, он собирался не вмешиваться. Он просто хотел остаться с ними друзьями, но ни то, ни другое совершенно не получается. Не получается стереть все то, что было между ним и Тихоном все эти годы. Не получается уничтожить ту симпатию, что он испытывает к Сереже. Ему бы просто перестать с ними общаться. Вообще оборвать все связи. Но разве это вообще возможно? Вчера, едва услышав такой мягкий голос Сережи с еле уловимой в нем надеждой, Дима сорвался, наврав Лизе с три короба, и зачем, спрашивается? Мог бы просто сказать, что едет к другу. Но у Димы язык не повернулся его другом назвать. А Тихон? Вот с кем действительно давно пора расстаться на всех уровнях. Перестать бередить свои старые раны, но Дима за все эти годы от него не смог отказаться, а сейчас тем более не может. А тот как будто специально с ним чаще стал видеться.***
— Красота-то какая, Господи! — Довольно раскидывает руки в стороны Дима. Ветер треплет волосы, отражающееся от воды солнце слепит глаза, а брызги летят в лицо, охлаждая разгоряченную кожу. Чеботарев улыбается от удовольствия, косится на Тихона, сидящего напротив него в кресле яхты. Тот щербато улыбается, щурится от солнца и приговаривает: — Держись лучше, а то опрокинешься за борт — где мы тебя найдем? — Не опрокинусь, все хорошо будет, — мягко произносит Дима. Тихон его пригласил к себе, как только узнал, что Дима собирается в Питер. Только не домой позвал, а на свою новую яхту. Небольшую такую, удобную и юркую, как раз для прогулок по каналам. Дима даже не помнит, когда в последний раз приезжал просто так в Питер. Все занят постоянно, семья, работа. В голову даже не приходило так развеяться, хотя он в Питере регулярно бывал. А тут как раз Тихон. Капитан замедляет движок, и они начинают идти медленно, так, чтобы можно было рассмотреть берег с его красивейшими домами, каменными стенами канала и разномастными мостами, проплывающими над их головами. Но Дима вместо этого разглядывает Жизневского. Тиша цедит пиво из горла бутылки, щурится от солнца, отчего морщинки в уголках его глаз становятся глубже, делая его лицо еще красивее. Расстегнутая накинутая поверх майки рубашка треплется на ветру, как маленький парус, а светлые кудри развеваются вокруг Тишиной головы одуванчиком. Дима ловит свой внутренний трепет от такого трогательного и открытого Тиши в стальные тиски самообладания и отводит взгляд. Металлический бок лодки рассекает темную водную толщу, заставляя ее закручиваться пенными барашками, и Дима опускает руку вниз, ловя крупные капли. Они мочат рукав рубашки, но Дима все равно не отнимает руки. — Ночью тут вообще шикардос, прям коше-е-ерно, — тянет довольно Тиша. — Экскурсии устраиваешь? — Поворачивается к нему Дима, отряхивает руку и закатывает влажный рукав. — Ага, — подмигивает ему Тихон, — очаровываю, соблазняю. Оплата натурой. Дима сглатывает комок, подступивший к горлу, поднимает кепку с колен, натягивает ее, надвигая на глаза козырек, и уточняет, зачем только, как будто побольнее себе сделать хочет. — Сережке, наверное, очень нравится здесь. — Сережа здесь не был ни разу, — мгновенно мрачнеет Тихон. — Почему? — хмурится Дима. — Я сам не вожу яхту, а… — Тиша треплет затылок, кивает в сторону капитана и приглушает голос: — Запалить нас боюсь. Дима ушам своим не верит, это ж Сережка, он же… — Да ну брось, — качает головой, — я же здесь. — Да, но ты друг, — пожимает плечами Тихон. Он только что был счастливый и солнечный, а сейчас — мрачнее грозовой тучи. Морщинка между бровей делает его еще старше, чем он есть, а жесткие поджатые губы заставляет выглядеть злым. — А Сережа разве нет? Он же в первую очередь друг тебе, — неверяще произносит Дима. Тихон опирается локтями о маленький круглый столик, поворачивает голову на бок, смотрит на Диму из-под бровей и, еле разжимая губы, говорит: — Он в первую очередь… — Запинается, а потом опускает лицо в ладони, трет переносицу, шумно дышит и снова резко поднимает взгляд на Чеботарева: — Так я заебался, Дим, так устал от этого всего. Постоянно скрываться, пиздеть всем подряд, так это выматывает, ты бы знал… — Знаю, — глухо подтверждает Дима. — Тебе откуда знать вообще? У тебя ничего подобного не было, — зло и обиженно выпаливает Тиша. — Я сам не допустил, — сквозь зубы цедит Дима, сам не зная, зачем говорит так откровенно. Наверное, Тишина откровенность отзывается в сердце, и Чеботарев хочет хоть кому-то открыться, но почему-то делает это так не вовремя. Лицо Жизневского становится растерянным. Он трет заросший подбородок пальцами, задумчиво моргает, поднимает удивленно брови и замирает. На его лице проступает озарение, он резко и глубоко вдыхает, а затем выпаливает: — Не допустил? Ты сейчас… — Не надо, Тиш, — перебивает его Дима. Он хватается за стоящую рядом бутылку пива, не понимая, чья это, его или Тиши, делает большой глоток и со стуком ставит ее на столик. Вместе со стеклом грохочет и Тишин голос, понижаясь на несколько тонов, становясь опасно-скрипучим и хриплым. — Ты, блять… — хрипит он, а потом резко ударяет по столу плашмя ладонью, отчего одна из бутылок опрокидывается, выливая пенную жидкость на светлый пол яхты. Жизневский наклоняется ближе, и Дима невольно смотрит ему глаза. Такие темные и глубокие. Злые и разочарованные. — А нас с Сережей «допустил» и поддерживаешь, — шипит он. — И как это называется? — Я же вижу, какие вы вместе. Я не слепой. И не дурак, — держит лицо Чеботарев. — Скажи, а нас ты дураками считаешь? — тянет Жизневский. Он так близко сейчас, что его дыхание щекочет кожу на щеках, но это не та близость, которую бы сейчас хотел от него Дима. — Тиш, — примирительно говорит он. — Знаешь, что обидно? — Тихон резко отстраняется и говорит куда-то вперед, обращаясь будто не к Диме вовсе, вещая свою правду всему Питеру. Говорит он громко и с иронией. — Вот эти вот двойные стандарты. То, что недопустимо для тебя, допустимо для других. Значит, нам можно быть ублюдками и лгунами, а тебе… — Тиш, не в этом дело… — почти кричит уже Дима. — А в чем, а, Дим? — Снова смотрит на него Жизневский. — Ты думаешь, я Ксюшку не уважаю? Она что, по-твоему, хуже твоей Лизы? — В Сереже дело, — обрывает его Дима. — Он! Лучше! Чеботарев озвучивает это и сам понимает, что именно сказал. Ему все это время казалось, что Сережа был просто способом, таким предметом, которым легко манипулировать и управлять. Таким красивым игрушечным мальчиком. Но Дима, пока играл, к своей игрушке привязался. И теперь он даже представить никого другого рядом с Тишей не может. — Кого лучше? Вани? Или, может, тебя? — Грустно качает головой Тихон, а Дима поджимает губы и молчит. — Вот и поговорили, — выдыхает Тихон, — Десять лет прошло, ничего не меняется… — Он встает, направляясь к капитану. — Илюх, тут тряпка нужна, мы пиво пролили! — Кричит он. — Тиш, погоди… — испуганно хватает его за рукав Дима, как будто Жизневский сейчас просто возьмет и уйдет с лодки прямо в воду. — Я хочу, чтобы ты был счастлив, — выпаливает Чеботарев. А Жизневский грустно улыбается, наклоняется над ним, оперевшись руками о спинку кресла и, приподнимая брови, произносит: — Вот ты все счастливыми всех сделать пытаешься? А ты? Ты сам-то счастлив? — Он снова отстраняется и идет за тряпкой.***
Тиша потом отошел очень быстро, как взорвался, так и остыл. Он не мог больше прекратить о Сереже говорить. Тоскливая и обреченная влюбленность в его голосе резала по Диминому сердцу сильнее самого острого ножа. Они ведь должны были быть с Сережей счастливы. Но были счастливы лишь вместе. А вместе они, по сути, не были. — Медвежья услуга какая-то получилась, — произносит сам себе Дима и гасит окурок в жестяной банке, служащей Горошко пепельницей. — И им, и себе. — Ты о чем? — садится напротив Сережа. — А, забей, мысли вслух, — мотает головой Чеботарев. — Я тут поесть принес, — выставляет на стол остатки пиццы Сережа. — То, что от вечера осталось. — Ты так быстро щеки наешь, и так уже, — смеется Дима, и Сережа обиженно округляет губы, хватается за свои щеки и начинает спорить. — И нифига я не наел, я за год почти ничего не набрал, я… — А потом замечает хитрую улыбку Димы и возмущенно взмахивает руками: — Ах ты… Я между прочим на спектакле последнем… Дима даже не слушает, витая в своих мыслях. Сережа, став чьим-то смыслом, совершенно в другом человеке не растворился. Он все еще остался самодостаточным и цельным. Похорошевший, расцветший, возмужавший за это время, Сережа стал теперь не просто симпатичным мальчишкой, он стал мужчиной, привлекательным, пленительным и, главное, более уверенным. Ушла лишняя дерганность, хотя никуда до конца она не делась, но все движения стали намного более плавными и красивыми. И Сережа тоже. Красивым. Аж глаза слепит, понимает Дима. Смотреть на него — не насмотреться, как на картину. Сережа состоит из такого количества мелких мазков, штрихов и цветов — чем больше смотришь, тем больше замечаешь. Вот как сейчас Дима залип на мелких родинках на подбородке, выцветшие светлые пятна вокруг которых должны, вроде, испортить внешний вид Сережи, но они лишь красят его. Чеботарев облизывает губы, перепачканные жиром, отмечая, что почти ушедшие из его крови пузырьки возбуждения вновь набирают ход. Он ловит себя на этом ощущении, моргает и закашливается. Запивает кусочек пиццы уже остывшим кофе, сглатывает и откладывает недоеденную корочку в пустую коробку. Отвечает взволнованно смотрящему на него Сереже, что все хорошо, и вновь поднимает на парня взгляд. А оторвать уже не может. Сережка, все это время бубнящий что-то, ощущает снова, ещё пуще вчерашнего, странное смущение и неловкость и переводит тему с себя на Диму. Тот снова начинает рассказывать о дочери, и неловкость должна бы уже уйти, но Сережа чувствует, как ладони становятся влажными от волнения. Дима разве смотрел так на него раньше? Вот это голодно-опасливое пламя в глазах, когда взгляд обжигает и будто стыдит за что-то. Как будто Сережка в чем-то провинился перед Чеботаревым, будто это он, Сережа, так пронзительно смотрит на Диму, а не наоборот. А может, это Дима не Сережу стыдит, а сам себя? Почему-то эта мысль посылает вдоль загривка толпу колючих мурашек. Во рту становится сухо, как после суточной попойки, а щеки горят от прилившей к ним крови. Сережа начинает нервно дергать мочку уха, так сильно, что та через какое-то время начинает болеть, пока Дима отрывисто, периодически отвлекаясь на суетливые Сережины пальцы, пытается рассказать про последний их спектакль. Когда Серый все-таки отпускает многострадальное ухо, которое теперь горит и пульсирует, Дима замирает на полуслове. И как назло это слово очень личное. Не слово вовсе. Имя. — Ива… — облизывает Дима губы и отводит взгляд, переводя его на чашку кофе. — Иванна от подарков в восторге, но их слишком много. Они столько денег на меня тратят. А я ведь говорю, не надо, а они не слушают. — Мне тоже дарят. Халат вон подарили, — рассеянно произносит Сережа. — Халат? — Удивленно приподнимает брови Дима. А потом начинает смеяться. Сереже от его улыбки тоже смешно становится, а неловкость вдруг внезапно отпускает. — Как у Разумовского. Точь-в-точь. Могу показать, — гордо говорит Сережа. И Дима согласно кивает. — Давай. Сережка, метнувшись в комнату, возвращается уже в черно-бордовом халате, накинув его прямо так, на футболку. И он действительно очень похож на тот, что был на нем на съемках. Горошко крутится, расхваливает подарок, то завязывает, то развязывает пояс, улыбается непрестанно. Дима теперь разглядывает его без опаски. Сережа такой красивый, яркий, цветной, как набор разноцветной гуаши, которую так сильно любит Иванна. Ей столько уже фломастеров подарили, но она все мочит красками плотную бумагу детской раскраски, а те растекаются яркими пятнами за контуры. Прямо как сейчас Сережка по Диминому сердцу растекается, заполняя даже те пустоты, которые, в общем-то, и не должен. Дима еще раз вспоминает свои слова, сказанные Тихону — Сережа и правда лучше. Не кого-то конкретно. Просто лучше.***
Времени было так мало. Мне и сейчас его не хватает. Подарите еще хоть секунду, Я попробую что-то исправить.
Ночь пахнет просто потрясающе. Сережа раздувает ноздри, заполняя легкие запахами остывающего камня, прибитой вечерней прохладой пыли, болотистой тины каналов и терпкого мужского парфюма. Его парфюма. Вдыхать запах Тиши, стоящего рядом, активно жестикулирующего и показывающего им с Георгием что-то на телефоне, просто головокружительно. Они зачем-то после бара еще гулять поперлись. Завтра, вообще-то, вручение Собаки.ру, а они всей съемочной группой Георгия-За-Кадром и гостями решили еще и погулять напоследок. Ночь слишком манящая, не отпускает от себя попавших в ее сети. Дашка еще рядом. Сереже должно быть неловко и стыдно. Но он упивается всем этим. Как будто им с Тихоном теперь позволено быть рядом. Просто так общаться при всех. Шутить, прижиматься плечами, пить вместе, улыбаться и веселиться, когда вокруг куча народу. И все только рады, что они вместе. Рядом. Сережа не стесняется своего наверняка влюбленного взгляда. Он любуется Тишей. Таким теплым, домашним, таким… Своим. У Сережки аж дыхание перехватывает, когда тот снова ближе наклоняется, за плечи обхватывает. Шепчет куда-то даже не в ухо, а в висок: — Надо завязывать со всем этим. Отправь Дашу домой, она еле ноги таскает. — Сережка даже ответить не успевает, как тот резко его отпускает и театрально откланивается Георгию. — Привет художникам, но мне пора. Всем покедульки, красотульки, — смеется он. Он снова шагает к Сереже, обнимает его, крепко прижимая к груди, бурчит тихое «через час» и секунду спустя уже пожимает руки остальным. Сережа рассматривает его нелепый наряд — смешные пижамные штаны и синие кроксы — и задыхается от щемящей нежности. Кто бы мог подумать, что им будет позволена публичность? Да, какая есть, вроде как официально-неофициальная. Но вот так, у всех на виду обниматься, не прячась... Сережа ведь давно об этом мечтает. Еще бы поцеловать бы сейчас Тишу… Но тот отстраняется, подмигивает расплывшемуся от его крепких прикосновений Сереже, машет снова рукой с зажатым в ней телефоном и спешно уходит. Сережка смотрит ему вслед, борясь с желанием последовать прямо за ним.***
Ночь чернеет впереди, свет гаси и приходи.
Сережке так нравится заплетаться пальцами в эти кудри, тянуть, сильнее приближая за затылок к себе, бедрами поддаваясь вперед, упираться головкой, как можно глубже в глотку и слушать задушенные всхлипы. У Тихона все равно отсасывать получается не так умело, как у большинства девчонок. Он это делает, кажется, больше для своего удовольствия, чем для Сережиного, но его поспешная жадность, та страсть, с которой он вылизывает и касается везде, где может дотянуться, возбуждает до одури. И поэтому ощущения только сильнее, острее, чем от любого самого умелого минета. Тихон всасывает щеки, проходится случайно по головке зубами, и Сережка больше не выдерживает — кончает прямо в рот без предупреждения. Он вскрикивает, подается бедрами вперед так сильно, что Тиша начинает задыхаться и хлюпать полным спермы ртом. Сережа еще несколько раз вздрагивает, поднимает бедра и обмякает, расплываясь в волне оргазма. Тихон отстраняется. Раскрасневшийся, со слезящимися глазами, он нависает над Сережей и целует солено-терпким ртом. Тот отвечает вяло: сил ни на что толком нет. И Тихон в итоге берет все в свои руки — он проталкивает Сереже язык в рот, глубоко и настойчиво, и кладет руку себе на член. Его кулак трется о чувствительную кожу живота, посылая по ней судорожные приступы. Истома постепенно отступает, и Сережка накрывает Тишины костяшки пальцами — больше знак, чем помощь, но тому этого хватает сполна. Жизневский мычит Серому в рот, смыкает неловко челюсти, ощутимо прикусывая верхнюю губу, и наваливается всем весом сверху. Сережка протестующе гудит, и тот несколько секунд спустя все же сползает, ложится рядом, кладет ладонь на мокрый от спермы живот, касаясь губами плеча, не целует даже, продолжает контакт, отмечается — мой. Горошко до боли знакомы все эти собственнические знаки. Сережа тоже собственник, но почему-то Тихоном хочется делиться. О нем хочется рассказать всему миру, чтобы знали, что есть такое солнце на свете. Горошко хочется, чтобы все были так же счастливы, как он. Просто имея возможность смотреть на этот его свет. Быть рядом, греться в его лучах. Но в то же время Сереже и верится-то с трудом, что это с ними происходит. Ему убедиться, что связь между ними — правда, очень сильно хочется. Как маленький ребенок не верит, что звезды есть, если в них пальцем нельзя потыкать, так и он сомневается в правдивости происходящего. Ладони буквально зудят от неосязаемости их отношений. Хочется доказательств. И секс таковым совершенно не является. Им бы поговорить, на самом деле. Горошко ведь и правда не всегда дается вербальное выражение чувств. Он бы так много хотел сказать сейчас Тихону, так многим поделиться, но почему-то произносит, даже не рассчитывая на ответ: — Помнишь, мы говорили тогда… — И правда, как ребенок, тычет, проверяет. Сам себя мысленно бьет по рукам, но упорно тянет их к запретному. — Ты о чем? — Сонно бурчит Тихон. — Ну тогда, в Сапсане… — Сережа садится на постели и заглядывает в его помятое и уставшее лицо. Тиша морщится, нелепо дергает носом и отворачивается, бубнит куда-то в сторону: — Тебе что, легко живется, Сереж? Зачем ты все усложняешь? То, как он это спрашивает, сквозь зубы, с еле скрываемой злостью, толкает изнутри в грудину глухой обидой. — Сложно, Тиш, мне живется. А как ты появился — еще сложнее стало, — Сережа говорит дергано, проглатывает слова, все пытается поймать глаза Жизневского. Тот уже сел на кровати и теперь натягивает трусы, опустив голову. И даже в его сбившихся на затылке кудрях видно осуждение, но Сережку уже не остановить. Он так долго об этом думал, он хочет как-то разобраться наконец, иначе это съест его изнутри, как плесень — лежащее на земле яблоко. — От этой мысли с ума сойти можно. Хочется понять, что делать дальше. Знать, что ты… — он резко обрывается и уже тише добавляет: — Что, блять, вообще происходит. — Мне казалось, и так все понятно, — поворачивается к нему Тиша. Губы его нервно дергаются, а в прищуренных глазах загораются пытливые искры. — А если тебе так сложно живется, давай пошлем это все нахер. Вот просто по большой такой хуйной дуге. Просто уйдешь наконец и упростишь себе жизнь. И вопросы никакие задавать не придется. А че, Сереж, а давай! — Огонь его глаз такой странный, почти сумасшедший, а улыбка — косая и пугающая. Сережу будто кипятком ошпаривает, и весь его воинственный настрой сдувается, как воздушный шарик. Он дергает подбородком, судорожно водит плечами, отворачивается, встает с кровати и идет в ванную. Зеркало над раковиной до сих пор еще слегка запотевшее. Сережино отражение в нем плывет и искажается. Он глядит на себя, такого неясного и блеклого, и ощущает себя точно так же. Почти никак. Он не ожидал, что от Тиши вообще может поступить предложение расстаться. И сейчас, услышав это, хоть и сказанное в порыве раздражения, Горошко понимает всю зыбкость их существования на орбитах друг друга. Один маленький камешек, попавший в них, может их навсегда отдалить. Проблема лишь в том, что этот камень слишком большой. И чудесным образом он когда-то их столкнул, но в следующий раз может просто разрушить. Прикосновение горячего лба к лопатке и тихий шепот выводит Сережу из задумчиво-созерцательного транса. — Сереж, — от Тишиного голоса мурашки бегут по коже, — не обращай на меня внимания, дурака, — он кладет ладони Серому на бедра, притягивая к себе ближе и продолжает шептать, положив подбородок на плечо, — хуйни наговорил. Забудь. Горошко смотрит в его глаза, отражающиеся в зеркале, черные, будто два нефтяных пятна. Тихон моргает, улыбается кончиками губ и поднимает руки с бедер на живот, кладет аккуратно, но держит крепко. Прикрывает веки и ведет носом по Сережиной шее, шумно вдыхая ее запах. Мурашки теперь везде, пробегают вниз по спине, поднимают волоски на предплечьях, бедрах, опускаясь возбуждением в паху. Тиша еще раз шумно вздыхает и прикусывает Сережу за загривок. Тот не выдерживает и стонет, прогибаясь в пояснице, опирается ладонями о стойку раковины — та жалобно скрипит, но выдерживает его вес. Жизневский еще раз стонет «Сереж» и притирается к его заднице стоящим горячим членом. Горошко резко выдыхает, ощущая, как скользкая головка трется о нежную кожу рядом с входом. Но Тиша ничего не делает, лишь судорожно гладит по груди, задевая соски и целует-кусает Сережину шею. «Опять засосы останутся», — мелькает в голове. А похрен уже, на все насрать. Еще чуть-чуть — и Сережа просто перестанет скрывать от своих близких все это. Он так устал, он просто хочет… Тихон задушенно стонет, снова толкаясь между Сережиных ягодиц. Тот сплевывает на ладонь, и, немного отстранившись и изогнув спину, тянется назад, широким мазком смазывает чужую головку и направляет в себя. Мышцы сопротивляются, Сережа упорно подается назад и вскрикивает звучное «ах», вторя Тишиному короткому рыку. Остатки смазки почти полностью высохли, проникновение болезненное, но Сережа резко насаживается, и теперь уже Тиша громко и гортанно стонет. Горячий член распирает изнутри. Сереже сладко-больно и неимоверно хорошо. Он упирается руками в раковину и поднимает глаза, через отражение впитывая зрелище их страсти и любви. Тиша перехватывает его взгляд и больше его не отводит. Он не торопится, двигается размеренно, с оттяжкой, одной рукой держит Сережу за бедро, а другой придавливает к своей влажной груди, положив ее напротив сердца. Он шепчет первое, что приходит в голову: как хочет Сережу, какой он тесный, какой горячий, что Тиша хочет всю свою жизнь только и делать, что трахать его, что все готов отдать за то, чтобы они навсегда-навсегда остались вместе. Он целует широкие плечи, усеянные веснушками и светлыми пятнами, крепкую шею, пахнущую терпко-мускусно, свежо и возбуждающе. Кусает и вылизывает дельту плеча и наконец кладет руку Сереже на член. Тот закатывает от удовольствия глаза, его член в руке начинает пульсировать, а сам он сжимается так сильно, что Тихон даже двинуться вперед больше не может. Но ему достаточно просто Сережиной судороги, охватывающей волнами член, чтобы последовать за ним. И в моменте, когда мучительно-обжигающий оргазм сметает на своем пути все Тишины мысли и желания, все прочие страсти и чаяния, остается только одна-единственная, такая четкая и ясная мысль: Тихон позволит Сереже все, что угодно. Абсолютно все.